III (1/1)
—Снежная морось кутает многоэтажки; вдали падаю?т сигналы фонарные столбы да редкий блёклый свет квартир. Октябрь мало отличается от марта, и какая сегодня дата — пятидесятые числа февраля или семидесятые января — неизвестно. Ветер, рвущийся не с одной из сторон света, а прямо с небес, взметает шёлк жемчужных волос и турмалиновые концы платка Беларуси. Арловская прячет озябшие ладони в тени перчаток, после тянет за рукав Байльшмидта, который замер у пустой проезжей части. "Идём," — говорит. — "Нам бы успеть до закрытия метро." Людвиг не отзывается. "Германия, давай быстрее," — и тянет сильнее. Ночные улицы — от независимости до железного феникса — молчаливы как никогда: город отходит ко сну. Наташа небольшими, но скорыми шагами пересекает дорогу. Людвиг чуть погодя следует за ней.—Поезд мчит по алой артерии. Шум металла покоит вместо колыбельной, и вскоре тяжёлая голова касается плеча. Не своего. Сквозь сомкнутые веки проникает жжёный и режущий электрический свет, а Беларусь всё поглядывает на часики с перлоновым ремешком.Неживой голос из динамика сообщает:— Следующая станция…—…Зоологический сад.Висок Германии трогает выправленная из-под чужого воротника мягкая дымная ткань на коленях. Над головой веет ноябрьской хмурью, и сирая её капля дождя срывается вниз. Капля исчезает на губах. Свист летящих по рельсам колёс — потерянная резкость фона, в центре композиции — шелест книжных страниц. В вагоне почти никого, персиковую пастель источают плафоны. — Спи, — слышится на грани частот. — Нам на следующей, — и пропускают пряди сквозь точёные пальцы, убаюкивая.Им надо было выйти три станции назад.—Сегодня ночью Байльшмидт блуждает по тёмной квартире, слоняется вдоль дубовых стеллажей до окон.—Разбуженная, она протирает сонные глаза, с глухим стуком о столешницу возвращает керамический сосуд, полный гранатового кипятка.— Людвиг, — Наташа трогает его за предплечье, — очнись. — В полумраке квадратика кухни рождают нехитрый мотив бронзовые струнки, задетые рукою Беларуси, и аккуратно вспарывают её покров. Арловская предлагает: "Давай лучше ты". И Германия неспешно вьёт про солнечную провинцию Брабант, про трещины на зеркальной поверхности чудного озера, немного о долине Рейна, от полей Эйлау до Торгау.Только славный Ватерлоо не его. Пирна тоже. Многое, вплоть до карминового Берлина и мирных волн Эльбы, Германии из учебников истории больше не принадлежит.—Мёртвый сенсор оживает: "Ты оставил дома шарф. Постарайся найти в Минске другой".Ниточка-линия благодарно расцветает.—Когда туман ещё не успевает покрыть бинтами зарю, Людвиг покидает квартиру, неслышно притворяя за собой дверь. Только напоследок Байльшмидт заглядывает в комнату Наташи, где к вечеру на стенах распускаются золотые и тигровые лилии. Мерно вздымается грудь, расслаблены обычно сведённые к переносице дуги, неподвижны тёплые ладони и аккуратные пальчики, выведенные трепетно неизвестным художником. Оплети сейчас кисть Арловской душистая Сантана — не заметит. Напоследок Людвиг невесомо целует её в лоб, напоследок желает ей покойной ночи.—Первый утренний поезд по красному пути метро обдаёт волной прохладного воздуха. Внутри его чрева всё так же слышно, как поют неблагозвучно и упоённо рельсы. За окнами проносятся ярко освещённые платформы, сменяясь бегущими кабелями и глухими туннелями. Байльшмидт не пересчитывает станции на схеме метрополитена: им до конечной и обратно. От "обратно" и до первой, до конечной и назад…— Засыпай, — говорит. — Завтра будет чуть светлее. И пробегает ласково по кромке подбородка. Подушечкой Германия очерчивает скулу, веточку челюсти. Если неподалёку от пульсирующей сонной артерии спуститься ниже, почувствовав, как всё внутри всколыхнулось при глотке, то, чуть оттянув белоснежную ткань рубашки под несчастным распахнутым драповым пальто, можно наткнуться на впадинку и ключичные выступы. О последние суждено порезаться. И будет медленно стекать красная капелька вниз, пока не упадёт на тонкую кожу и не истает. Изодранных губ коснётся дымное облако.