хелм (1/1)
—С наступлением очередной зимы, постылой ему с давних времён, "энной" в его жизни, Людвиг понимает, что ни один декабрь не отличается от предыдущего ничем. Всё одна суета да пустая маета, болезненным ожиданием оседающие на кровле. Может, только в этом году на заиндевелом стекле Байльшмидт горячим дыханием стопит серебряные кружева до проталин. Но после вспомнит, что снега так и не будет. Будет дождь. В конце нескладно студёного декабря мостовую близь Шпрее, слепящие слизистую фонари у суетливой, живой Александрплац омоют капли с хмурых небес.И он — не за, а вопреки — успеет в последний момент. В момент, когда мелодичный женский голос объявит: "Посадка окончена". Смолкнет столь резко и рубяще, будто бы сам Берлин, багряный, из года в год замедляющий ход, решит сорваться на щебень с тонких нитей из осмия.—Он придёт к ней с ворохом снежинок на воротнике абсолютно чёрного пальто и завывающим ветром в глубоком, темнеющем зёве кармана с пересадки в сумрачной Праге.Разрешения Германия не спросит, уточнений не потребует. Наташа только сведёт очерченные дуги к переносице, вздёрнет подбородок, тряхнув платиновыми прядями, и на своём, ласковом, полузабытом, белорусском будет вопрошать: "Зачем пришёл?" Байльшмидт ничего не ответит, спрячет руки с обветренной, полыхающей холодом кожей костяшек; Арловская пропустит в квартиру.—Подолгу они сидят на кухне, прослушивая одну глухую симфонию оркестра механического — допетровского "Бирюса"; в квартире светлой, по традиции старой, советской, с ковром, рдеющим на стене.Остынет чай. Германия забудет про него и притронется с напоминания Наташи: "Пей. Замёрз ведь". А ещё за оконной рамой, поговаривают, совсем не Франция. Людвиг задумчиво качнёт головой.В душе что-то коробит, съёживается, стягивается гордиевым узлом. И то бьёт оглушительно, уподобившись зенитным орудиям; победоносным — то есть абсолютно нет — маршем нечто тяжело отдаётся в висках. И это что-то... что-то...У окна вспыхнут и погаснут светлячки гирлянд невпопад фейерверкам за арматурными скелетами и бетонными перекрытиями.—Байльшмидт говорит: и тогда, в зимний вечер почти два столетия назад, украдкой видел, как кружил в венском вальсе снег. Хлопья медвяные истаивали бы на кончике языка. Он помнит, как тихо, словно в трансе, среди густых, укутанных одеялами лесов замерло под нейблау в замке Эльц. И внутри, за каменными его стенами, в пустеющих комнатах, подоконнику столь высоко до пола, и стул с затейливой резьбой тяжёл, и оголённые щиколотки мелко и злобно искусал сквозняк, и Гилберт так долго не возвращался домой: умирал где-то за безвестный престол.—Эти его сказки, льющиеся плавною и медленной рекой.Про падающий в воды пылающей Темзы Лондон, окроплённый кровью Верден, про град Петра при Николае. Про то что меня, в общем-то, и нет. Про бунт бессмысленный и беспощадный, и как разъедает чужую плоть по полуночи в Москве.За тем Людвиг тихо выдаёт:— Я расскажу тебе немного про мрачный Сталинград.Чуть меньше в памяти он воскрешает Брест.Беларусь молчит. Чуть приоткрытые девичьи малиновые губы пропускают в оплетённые лавандой бронхи горечь осточертевшего имбиря. У Наташи холодная океанская синь с вкраплениями льдинок, что взглядом замерла у трещинок напротив.Германии впору бы захлебнуться и пойти ко дну.Арловская молчит, внимает каждой ласково-жестокой, правдиво-лживой сказке, что скомкана в веках и перепутана в датах.—Людвигу нечего ей сказать. Он не трогает мягкости плеч, не поднимает темы точёных ключиц и изящества переплетений пальчиков, не упоминает о длине ресниц и первой сирени.—У них мало общего: агонизирующая в июльском зареве червленая крепость и приторно-сладкий, остывший мятный чай. Готовясь переступить порог небольшой квартирки на пересечении проспекта и улицы вечнозелёного жасмина, Людвиг не обещает вернуться ни в коматозе января, ни в тёплых лучах лихого мая. Он никому ничего не обещает и ни на что не надеется — устал. Как устал ждать прибытия второго рейса из упокоенного десятки лет назад Кёнигсберга.Наташа на выдохе произнесёт: всё наладится. Нет, не на ветхом, погребённом белорусском, а так, особенно, по-своему. Арловская в привычке своей — и то, возможно, значит намного больше для Байльшмидта, нежели самой Беларуси — попросит его о коротком сообщении с благополучным приземлением в бесснежной столице.С тем закроют за ним дверь.