Глава первая (1/1)

Если смотреть на мир через защитное стекло скафандра, пейзаж, к которому я уже успел привыкнуть, поражает глаз своей странностью. Вместо Солнца на небе — незнакомый оранжевый шар, едва видный сквозь красный туман, от которого непривычно красное небо кажется фиолетовым. На горизонте, в конце безлюдной улицы, растрескавшийся асфальт болезненно сталкивается с этим ненастоящим небом. Если выйду на Стокгольмскую набережную, то увижу, что в море течёт кислота. Кислотные дожди и раньше были не редкостью, но сейчас на улицу опасно высовываться, даже если в небе собрались красные тучи. Красные облака — это смерть. Когда идёт дождь, кажется, что небо истекает кровью. На окнах в мёртвых домах — красные потёки. Их никто не смывает. Кислота безвредна для тканей, резины и железа, но если поболтать пальцами в оставшейся после дождя кровавой луже, руку разъест до костей, а если высунуть нос из респиратора, то неделю будешь плеваться кусками собственных лёгких. А мне хорошо. Я в скафандре. В нём не страшно вообще ничего. Да, выгляжу странно, но прохожие таращились на меня ещё тогда, когда повальная мода на защитные штуки не появилась. О себе бы позаботились, чем смотреть, как я походкой наркомана, которому всё кажется огромным, перешагиваю через трещины в асфальте. Тот опасно хрустит под ногами.Каждый раз, выходя на улицу, я чувствую себя космонавтом, которого экипаж выбросил на некогда обитаемой, но ныне отравленной и покинутой всеми планете. Я люблю подобную фантастику в духе "Безмолвных городов" Брэдбери, но когда она вторгается в земную жизнь, на мир приходится смотреть по-другому. Через защитные очки или забрало скафандра. Отец — от него мне досталась космическая амуниция, в которой я сейчас гордо вышагиваю по улице, собирая недоуменные взгляды редких прохожих — сделал вокруг Земли столько витков, что хватило бы долететь до Марса, и учил меня не романтизировать то, что лежит за пределами нашего голубого шарика. Вселенная нескончаема, и никто не знает, к чему стоит готовиться. Мы боимся комет, метеоритов, чёрных дыр, тепловой гибели Вселенной — вещей, которые бесконечно далеки от нас и которые представить-то трудно. Я, выросший в семье космонавта и парашютистки, с детства усвоил — никакой опасности из космоса нам грозить не может. Траектории комет посчитаны сотни лет назад, атмосфера Земли — надёжнейшая защита от метеоритов (подводит иногда, бывает) — а Солнце будет светить нам ещё несколько миллиардов лет. На мою жизнь хватит, а о других я не привык беспокоиться.Но первые вести о настоящем ужасе прилетели именно из космоса. Политики, которых я рассеянно слушал, пока ещё не выкинул телевизор, не говорили про эти события ничего определённого — но если бы я писал учебник по истории, назвал бы нынешние события "Космической войной". Звучит как черновой вариант названия сценария фильма про инопланетян, но тем не менее — правда. И я нисколько не завидую ребятам, которые снимались в каких-нибудь "Марсианских войнах". Потому что битва на МКС среди звёзд, несомненно, зрелище эпичное, а вот тем, кто остался в тылу, живётся хреново, если не сказать хуже. За платье матери из настоящего шёлка не выручишь и двадцати крон, хотя в прежние времена стоило оно минимум пятьдесят и выглядело совсем новым. На двадцать ничего серьезного не купить. Мне хватило лишь на пачку самых дешёвых спагетти. От сигарет и пива придётся отказаться. Впрочем, и того, и другого на прилавках всё меньше и меньше. Мир не оправился от недавней эпидемии — последствия красного тумана — и цены поднимаются, как закутанное полотенцем тесто для пирога. От таких сравнений ещё сильнее урчит в животе. Ладно, мне много не надо. Протяну. У матери в шкафу ещё много одежды. Мертвецам тряпки не нужны.Нервно помахивая пакетом, где на дне одиноко болтается пачка макарон, прохожу мимо торгового центра, отделанного синим стеклом и искоса смотрю на себя. В скафандре, что мне не по росту — отец был высоким — я похож на смятый кусок белого полиэтилена. Или на очень некрасивое облако. Люди, родившиеся во время космической войны, не знают — раньше облака были белыми. А я, заставший начало этой войны, не знаю — увижу ли старое, доброе голубое небо. Назвать небом тяжёлый сиреневый купол я не могу. С каждой минутой находиться на улице всё мучительнее. Но покоя мне не найти и дома.Дома — завал старых вещей. Перешагиваю через покосившиеся стопки книг, которые выставил здесь вчера вечером. Мне эта макулатура не нужна. Телевизор я ещё давно снял со стены, но руки никак не доходили его вынести — слишком эта махина грузная и длинная. Я был бы рад от неё избавиться. Денег и так нет, а налоги на телевизоры никто не отменял. Суки. Со злости пинаю пыльный экран. Когда-то этому чёрному зеркалу поклонялась вся семья, кроме меня. Моя спальня была смежной комнатой с гостиной, где стоял телевизор, и долгие-долгие годы механический голос телеведущих не давал мне уснуть. Я ворочался в постели, прятал голову под подушкой, и шёпотом ругал алтарь, возле которого до глубокой ночи сидели родители. Со стороны они были похожи на сектантов. Никакие просьбы сделать потише не достигали их ушей. Спорить с фанатиками бесполезно. И — называйте меня как хотите — я почувствовал огромное облегчение, когда вдруг остался в доме совершенно один. В тот год отгремела эпидемия, и я, уставший слушать целыми днями новостные сводки о том, сколько людей, надышавшихся красным туманом, загремели в больницы, снял телевизор. Мне тогда стукнуло тридцать три, но уезжать из родительского дома я не торопился. Как не торопился и взрослеть. Я даже не пытался изображать из себя взрослого. Поэтому нагло выцыганил у отца его скафандр, чтобы в таком виде спокойно выходить на улицу и не бояться красного тумана. Когда в магазинах и барах случайные люди изливали на меня потоки жалости, которая предназначалась для их знакомых, которых туман сделал похожими на жертв "Красной смерти" Эдгара По, я лишь усмехался им из-за стекла скафандра.Однако настало время, когда и мне сделалось не до смеха. Хер знает, что вдруг толкнуло меня эти времена запечатлеть. Ещё раз пнув с досады телевизор — завтра же вынесу его на барахолку, сейчас много идиотов, которые жить без телевидения не могут — оставляю на полу в прихожей скафандр, бросаю под дверь уборной пакет с макаронами и в ботинках-луноходах прохожу в свою комнату, бывшую детскую. Длинная, с белыми стенами и большим окном напротив двери, она похожа на гроб. Нет избавляться хоть от одной вещи — даже пустая, комната выглядела бы так же гадко. Даже флуоресцентные звездочки на обоях не украшают её. Мебель из других комнат я безжалостно выбрасываю — а здесь коплю вещи, понемногу превращаясь в копию собственных родителей. В ящике письменного стола, вместе с обёртками от солёных крекеров и серебряной бумагой из сигаретных пачек, лежат мои школьные тетрадки. Алгебра, химия, биология — в школе я к ним даже не притрагивался. А сейчас они могут бы мне пригодиться. Я наугад вытаскиваю одну, вырываю чумазые пожелтевшие листы — непонятные разрозненные формулы, небрежно записанные мной тринадцатилетним, ничего не говорят мне нынешнему. Кажется, это физика. Отец считал, что я, как сын космонавта, должен обязательно в ней разбираться. Видел бы он мои тетрадки, умер бы от стыда раньше, чем его призвали в армию на Космическую войну! Надеюсь, с небес ему не видно, как я роюсь в ящиках стола в поисках авторучки. Компьютер я тоже вынес — он мне ни к чему — и ничем, кроме как руками, я писать не могу.Не сразу вспоминаю, как держать ручку в отвыкших от мелкой работы руках. От вида ровных клеточек к горлу подступает ком паники. Впрочем, я никогда не чувствую себя спокойно, оказываясь дома один. Мне нужно время. Грызу колпачок ручки, как грызу всё, что подворачивается под зубы в минуты задумчивости, прежде чем вывести в углу страницы некрасивые, неровные цифры:?3 января?После этого меня замыкает, словно писателя, который наконец-то придумал первую фразу своего шедевра. Что писать дальше? Хороший вопрос! Может, люди будущего захотят узнать немного обо мне? А если не захотят, этот документ пригодится мне самому. Никто не знает, вдруг уже завтра инопланетные захватчики возьмут меня в плен и начисто сотрут память? Тогда дневник поможет вспомнить, кем я был. Так предусмотрительно я ещё не действовал. Ручка пишет хорошо, жирно — чернила не успели засохнуть. Я, прикусив кончик языка от усердия, вывожу буквы — медленно, неровно и криво, как в тринадцать лет. Оказывается, моё неумение четко выражать свои мысли, с которым боролись все учителя, никуда не исчезло.?Я Петер Т., мне тридцать четыре года, у меня зелёные глаза и каштановые волосы до середины лопаток, я ровно ничего не знаю и единственное, что я умею — это немного бренчать на гитаре и убивать зомби. Бренчать на гитаре я уже разучился?.Получается странно, будто я пишу в полицию заявление о пропаже самого себя. Приходится пояснить:?Пишу я это не из бахвальства, а потому, что если вдруг я пропаду, то меня смогут опознать по записи в этом дневнике, ибо сейчас на свете происходит такой пиздец, что я не знаю, проснусь ли завтра живым. Что происходит? Те, кто смотрят телевизор, знают. Я не знаю. Когда пропали родители, телевизор я уже не смотрел. Краем уха слышал, что идёт война. Мне кажется, она идёт совсем недавно, хотя миновало всего полгода с тех пор, как я потихоньку схожу тут с ума от одиночества. Я не знаю ни кто её затеял, ни как она идёт. Мне похуй. Даже сейчас, когда нечего есть, а платят так мало, что приходится распродавать вещи?.На этом я выдыхаюсь. И как только писатели выдают книжки по триста страниц? Перечитываю корявые строчки. Вправду, а что происходит? И почему мне наплевать на туман, на харкающих кровью людей, на стремительно летящие вверх цены? Почему? Да я себя никогда об этом не спрашивал. Считал себя выше этого, вот что. А теперь, когда по утрам стою часами за прилавком блошиного рынка, пытаясь продать никому не нужное барахло, а вечерами пивом заливаю одиночество, вдруг задумываюсь. В детстве жил интересами родителей — любил небо так же крепко, как они. Но почему сейчас я смотрю на страшное, чужое небо с расплывшимися по нему красными пятнами так... равнодушно? Я же был равнодушен ко всему, кроме неба!Непривычные мысли выбивают меня из колеи. А ведь я решил вести дневник, чтобы не сойти с ума ненароком! Что же, как не бред сумасшедшего, строчки, которые я поспешно приписываю ниже:?Что я знаю точно:1. Сейчас идёт война с пришельцами. Самыми настоящими пришельцами из космоса.2. Красный туман напустили пришельцы. От него стало ещё холоднее. Лета и осени как будто не было. Полгода — как один ясный, морозный бесснежный день.3. Иногда над городом, по вечерам, появляется огромная такая куча летающих гвоздей. Тогда во всём городе вырубается свет.4. Эти летающие гвозди каким-то образом связаны с моей новой работой. Каждый раз после того, как в небе пролетает Рой — о нём оповещают заранее громкоговорители — городские кладбища поднимаются из мёртвых. Я и мой коллега Свалланд превращаем кладбища в крематории. Люблю эту работу. А людей не люблю?.Всех людей я не любил или для некоторых делал исключение? Не хотелось бы перед концом света осознать, что я бесчувственный кусок дерьма. На память приходит старенький фотоальбом. Гостиная, резной шкаф с усатыми мордами — деньги с экспедиций позволяли отцу тащить в дом всякий антиквариат — вторая полка. Стаскиваю луноходы и вспоминаю — этот шкаф я ещё не разбирал.Гостиная — склад потрескавшейся, громоздкой и пыльной мебели. Мама говорила — северный модерн. Три шкафа наступают со всех сторон огромной комнаты. Разве так выглядит дом космонавта, дом будущего? Дом больше похож на музей мебели эпохи модерна. От обилия резных завитушек рябит в глазах. Отражение лампочек люстры поблескивает в лепящихся по стенам стёклам — мама в свободное время баловалась живописью.В зеркалах гигантского трехстворчатого шкафа, чьи украшения упираются в потолок, отражается чья-то маленькая, жалкая фигурка — да это же я! Я разберусь с этими червивыми деревяшками. Но сначала выпотрошу их. Неизвестно, сколько ещё продлится война. Пока она идёт, отец не вернётся. Пока отец не вернётся, я вынужден добывать деньги сам. "Рой" — те самые гвозди — появляются в городе нечасто. Единственным доходом остаются родительские вещи. Я Петер Т., мне тридцать четыре года, и всю жизнь я сидел у родителей на шее. Если бы не война, я бы так и не взялся за свою жизнь. Меня всё устраивало. Да и они вроде ничего не имели против. Вроде.В шкафу с мордочками — склад разрозненных вещей. Вязальные спицы, нитки, пуговицы, коробки с туфлями, поваренные книги, лампочки — не шкаф, а кладовка. И вещи какие-то. Из прошлых эпох. Вот и фотоальбом.Молодые мама и папа. Я похож на них обоих. Они здесь яркие, как тропические птицы. Завоевание космоса ввело в моду дикие фасоны и кричащие цвета: мама с огненно-красными кудряшками, в лаковом комбинезоне такого же цвета. На отце жёлтая толстовка с тремя синими коронами — эмблема капитана первого ранга Королевского Космического войска. Когда я научился различать некоторые небесные тела и в ясные ночи показывал родителям Большую Медведицу или Венеру, отец надеялся, что однажды моя форменная толстовка (он не сомневался, что я пойду по его стопам) будет усеяна коронами, словно мантия французского короля — лилиями. Все астрономы Швеции следили за семейной жизнью моих родителей. На меня возлагали огромные надежды, когда мама ещё не задумывалась о детях. И о том, что фотография, где они с отцом счастливо улыбались, свидетельствовала — эксперимент проходит успешно. Могут ли родиться от человека, который провёл в космосе несколько лет, здоровые дети? — задалась вопросом какая-то важная шишка и пригласила отца на слёт парашютистов. Так мои родители познакомились.На следующей фотографии — результат эксперимента. Угрюмый ребёнок непонятного возраста сидит на горшке и очень недовольно смотрит в камеру. Мне здесь два года, и я уже не оправдываю надежд своей нации. Я был дохлым детёнышем. У меня постоянно болели уши, першило в горле, закладывало нос — поэтому на всех фотографиях вид у меня такой неприветливый. Кое-где я сдавался под просьбами улыбнуться. Но эти фотографии я пролистываю. Не люблю вспоминать детство. Помню, как меня отпаивали горячим молоком, пичкали конфетами, задаривали игрушками — пытались задобрить неудавшийся эксперимент. Отец не сдавался — таскал меня по спортивным кружкам, чтобы в невесомости я не развалился на части, а после занятий до боли сжимал мне плечи, проверяя, не прорезаются ли мышцы. Он всё видел во мне своего преемника и муштровал меня. Это мы с ним на конкурсе в кружке юных ракетостроителей. Отец улыбается, привыкший к щёлканью камер, восьмилетний я, заебавшийся донельзя, держу грамоту. Третье место — позорище.А вот мы с мамой. Кадр куда более жизнерадостный. Мы в лодке, я сижу, положив голову ей на грудь, и кисло улыбаюсь. Пока мне не исполнилось пятнадцать, мама стригла меня под горшок. С этой стрижкой моя физиономия кажется такой же круглой, как у неё. Мама меня любила. Я был в этом точно уверен и отвечал взаимностью — ведь она всё-всё мне разрешала, ни к чему не принуждала и выполняла каждую мою просьбу. Она бы достала для меня и Луну с неба, если бы я только захотел. Отец считал, будто бы мама на меня плохо влияет — но сам же подсовывал мне сладости, пытаясь добиться очередного рекорда. Да, оба родителя меня очень любили. Я прощал отцу даже его попытки вырастить из меня образцового космонавта. У него всё равно не получилось бы. В четырнадцать я начал курить — перед одноклассниками не стыдно, и заодно отсрочка от космической карьеры. Мама тайком давала мне деньги на сигареты. Понимала, ради чего я гроблю и без того слабое здоровье, и ничего не говорила отцу. А он и не спрашивал, с чего это я пропах дымом насквозь. То-то он удивился, когда в центре подготовки космонавтов врач просветил мои закопченные лёгкие и заявил, что я никуда не гожусь! Отец не злился — человек он был добродушный — но горевал долго. Я честно пытался жалеть его, но как, если вина за его несбывшуюся мечту лежала на мне? Отцу сострадание пришлось не по нраву. Расстроенный, он сгоряча заявил, что я лентяй и бездельник. В ответ я закурил. Плевать я хотел на его мечты, честно говоря.Пожалуй, отца я любил меньше, чем маму.Первый день учёбы в университете. Мне восемнадцать, над губой пробиваются первые усики. Волосы отросли уже до плеч. Стою на первом плане, как самый мелкий, позади — одногруппники. Все уже остепенились, у меня же подростковый бунт в самом разгаре. Я тогда увлекался роком и сколотил группу, благо в кругу моих сверстников, которые пили пиво, как воду, таких было на целый оркестр. Ещё один секрет от отца. Старик пропихнул меня в университет на аэрокосмическую инженерию. Не сдавался. Всё верил в мои несуществующие способности. А я знал, что спокойно проживу без всякой профессии — родителям платили щедро, карманными деньгами меня не обделяли. Поэтому я не видел смысла ни подрабатывать, ни учиться. Однако учился, стараясь не перетрудиться и не вылететь. Профессора разводили руками, завидев меня в аудитории. А за спиной шептали про природу, которая отдыхает на детях гениев. Меня же всё устраивало. В науке строительства космических кораблей я ровно ничего не понимал, но учиться было приятно. Другой бы бросил после первой сессии, а я дотянул до выпускного экзамена и не провалился. Отец гордился мной, но недолго.Смазанная тёмная фотка из клуба. С трудом различаю на ней свой смутный силуэт. Один из концертов моей группы. После института я не работал ни дня — отец считал, будто бы я сижу у него на шее, я же замутил тур по стокгольмским клубам и барам. Свои деньги — вещь приятная, да и выпивкой нас угощали бесплатно. Мне хорошо жилось. Может, рокерам и полагается нищенствовать, но я так не думал. Если музыка хорошая — неважно, писали её во дворце или в мусорном контейнере. Мои кореши считали так же. Вот мы все, вчетвером. Каждый, кто узнавал о нашем творчестве, считал долгом пошутить — мы все на одно лицо. Я специально выбирал таких, чтобы были похожи на меня. И на фотках мы круто выглядели, и мне приятно в окружении красивых людей. Жалко, они со мной не уживались. Что-то во мне этих пидарасов не устраивало. Приходилось часто набирать новый состав. На фотографиях рядом со мной мелькают как будто совсем незнакомые люди — многих я позабыл. Перестал с ними общаться, когда умерла мама. Разбилась во время очередного прыжка. В тот вечер отец выяснил, что я, лоб тридцати лет отроду, не могу ни сварить кофе, ни помочь с похоронами.Я действительно ни к чему непригоден. И сижу теперь посреди руин северного модерна. А мог бы строить ракеты для борьбы с инопланетянами. Совесть бы меня не грызла — мол, совершу я прорыв в науке, а его потом обратят против мирных людей. Мне на людей пофиг. Я таких вот "жертв войны" на работе поливаю кислотой. Зомби-убийца — какая странная, аморальная работа — скажете вы. Людей я и раньше не любил, а тут они стали вообще не людьми. Так, оболочка. Наверное, моё равнодушие к восставшим мертвецам не очень нормально, зато удобно — совесть не мучает. В руках случайно оказывается фото, снятое для работы. Не самое приветливое, но красивое лицо смотрит на меня из глубины шлема скафандра. Я тут похож на актёра из сай-фай фильма. А ведь из меня многое могло бы получиться, не будь я таким... Как отец говорил? Беспросветным? Ну а чего ты хотел, папаша? Чтобы я отправился на войну вместе с тобой, как обыкновенное пушечное мясо? Ха! Я достоин более почётной смерти!Рву фотографию пополам. Порванный шлем похож на кусочки скорлупы ореха. Да, ради чего меня всю жизнь готовили к тому, чем я не хотел заниматься? Ради толстовки адмирала космического флота? Спасибо, мне оно нахуй не надо. О чём я мог мечтать, когда остался совершенно один? Смотреть на ваши глянцевые лица и понимать, что все ваши старания были пущены псу под хвост?Ожесточенно вынимаю из пазух альбома фотографии, все до единой. Керосин на балконе, мартини — в углу возле буфета. На работу можно приходить пьяным. Очень хорошо. Буду даже рад, если промахнусь, позволив чьей-то разлагающейся бабке сожрать меня.Пустой альбом остаётся на полу. Прижав в груди пачку норовящих рассыпаться фотографий, свободной рукой тянусь к своему винному погребу. До белой горячки это количество меня не доведёт. Жаль. А хотелось бы. В магазине сегодня говорили, будто бы Рой скоро появится — что же, хорошо, у меня будут деньги. Не придётся мёрзнуть часами на блошином рынке и ждать того идиота, который не пожалеет денег на поношенный костюм или старые книги. Покупать им больше нечего.Я складываю фотографии кучкой на бетонном полу балкона, стараясь их не разглядывать. Лью сверху керосин тоненькой струйкой и чувствую себя поваром, который поливает соусом готовое блюдо. На пол натекает маленькая лужица. Полыхать будет знатно. Беру с подоконника зажигалку. Оранжевый огонёк выскакивает из-под ролика не с первого раза. Я давно не курил. Цена на сигареты так подскочила, что приходится подумать и сделать выбор в пользу хорошего куска мяса. Но мясо я позволить себе не могу.Язычок пламени касается уголка фотографии, вспыхивает жутким зелёным цветом — глянцевая фотобумага горит плохо. Я щёлкаю колёсиком, всё больше раздражаясь. Когда костёр занимается, откупориваю мартини, и глядя на огонь, отпиваю из горла. Из форточки дует ледяной ветер, ерошит мне волосы. Заебись пикник. Мартини противно дерёт горло. Я морщусь, через силу проталкивая в себя глоток за глотком. Уголки фотографий чернеют, загибаются трубочкой, пока наконец не рассыпаются в прах. Огонь лижет лица мамы, отца, одноклассников, друзей... меня самого. Чёрные ошмётки чуть слышно шелестят, догорая в буйном, электронно-зеленом пламени. Я чувствую себя так, будто пришёл на похороны в крематорий. Балкон и есть крематорий. Но умирают не мои воспоминания — я.Мимо летит красный снег.