18. Такой же, как он (2/2)

Хью вздохнул, не найдя слов для оправдания. И правда, как он мог поступить так эгоистично, решить сделать всё по-своему? В голову закрадывалась мысль, что всё зависит от него. Честь, справедливость, отсутствие злых языков за спиной — все переходило от его отца к нему, и, если отец не смог до конца вывести заразу в виде остатков предка из Трентовской больницы, то это должен сделать Хью.

«А как же музыка? – донеслось из глубины».

Должен, и никак иначе.

«Почему так? — возникло в голове, но Хью еще раз замял его словом «должен», видя отчаяние в глазах родного человека».

Внутри что-то зарождалось, хотелось вырваться, закричать, но Хью пытался сдержать это. Ведь это чистой воды эгоизм! Хью совсем забыл, на кого был зол ранее, теперь пытаясь заглушить поганые мысли о музыке.

«Нельзя так, нельзя, — кричал он на себя внутри. – Он столько страдал, а ты, ты сейчас будешь вести себя, как капризный ребенок?»

Тем более, родители – главные наставники в жизни подростка, Хью об этом где-то читал. И, если они говорят, что стоило сделать так, значит, это правильно…

— Хью, он вырвал той женщине все зубы, — отец продолжал говорить, а Рейз невольно дрогнул, отвел взгляд, вспоминая ту историю во всех подробностях, в которых рассказывал ему отец, — все тридцать два коренных зуба, думая, что в них находится болезнь. Вырезал гланды, желудок, пока она не умерла от занесенной инфекции. Хью, разве тебя не посещала мысль избавить людей от этих воспоминаний, перекрыть их новыми ассоциациями с нашей фамилией?

— Простите меня, отец, — чувствуя огромный стыд, не видя больше ничего хорошего в карьере музыканта, тихо воскликнул Хью. — Простите меня.

— Ничего, мой мальчик, ничего, — обнимая Хью, он погладил его по голове, — сегодня можешь не заниматься. Иди к себе и успокойся. Я не принуждаю тебя решать прямо сейчас, но поставь на чашу весов свою карьеру и нечто важнее любых материальных благ — уважение и почитание.

Хью думал, что почитание и правда важнее, но испытывал ли он позднее хотя бы гордость за ту работу, которую делает? Возвращал ли он уважение Рейзов, или просто стремился к чужому удовлетворению и достижению чужих целей? Настоящий ответ совсем не обрадовал бы ни шестнадцатилетнего подростка, ни двадцатичетырехлетнего мужчину.

Хью чувствовал себя самым ужасным человеком: он огорчил отца своим поведением, своими мыслями. И в то же время тот Хью, плюющий в потолок в кабинете директора оказался маской-обманом, а настоящий Хью на самом деле труслив и жалок.

Стоило двери в его комнату закрыться, он уже не осознавал, что делает и говорит. Сел на пол, закрыл лицо руками и судорожно вздохнул. А делает ли он правильно? Так ли должно быть? Его тело как будто окатило судорожной волной, прошло неприятно чувство, общая паника всех органов. Он шепотом сматерился, схватив собственные колени, а вопросы так и летели в голову, не жалея измученный разум.

А точно все правильно? А отец не подведет? А стоит ли соглашаться? Если да, то почему? Если нет, то что тогда делать? Быть музыкантом? — отец будет зол. Быть врачом? — отец рад, но ты сам будешь рад? Да? Почему? Нет? Тогда кем быть? Быть музыкантом? — отец будет зол. Лучше делать все, как сказал он, верно? Ты его до слез довел, эгоистичный придурок! Ему тяжело с тобой после развода, так еще ты со своими «хочу» лезешь! Но кем быть? Быть музыкантом…

«Да никем я уже не хочу быть!» — Хью лицом уткнулся в колени, вспоминая про женщину с вырезанным желудком и прощупывая свой живот из-за страха, что сам скоро останется без чего-то внутри.

В ушах гудело, сердце билось, как проклятое, ноги не хотели стоять на месте, их пронзила странная дрожь, от которой Хью стало еще хуже. В один момент он схватился за грудь, сильно сжимая себя и с яростью кусая губы. Нужно успокоиться. Успокоиться, черт возьми! Секунда, две, три, но легче не стало, Хью все также находился в странном кошмаре из чувств, вопросов, нахлынувших вперемешку, общей панике…

«Хватит, — холодный голос в голове прозвучал как хлопок. — Прекращай».

Будто голос отца возник в его голове, и при нем уже не хочется паниковать, сжимать и копошиться. Зачем? Разве это что-то изменит? Разве эти ненужные движения помогут ему? Разве паника, вопросы хоть кого-нибудь вытаскивали из проблем? Паника нужна ему вообще? А нужны ли эмоции ему вообще?

Хьюберт выдохнул и медленно, тягуче, как воняющая резина, откинул голову назад и вытянул ноги. Смотрел прямо на кровать, письменный стол рядом, книжные полки и кассетоприемник под маленьким телевизором — подарок его отца на пятнадцатилетие. Шумно сглотнул, прошептал еще раз «Успокойся», хотя в голове отчетливо звучало «Заглуши, затопчи ногами и больше никогда не смотри вниз, не слушай, что там внизу. Оно тебе ни к чему, из-за них лишь потеряешься».

Приглушенный дверью голос, ласково — отчего Хьюберту стало вновь не по себе, — попросил сына помыть посуду и забрать рюкзак, оставленный у порога, и ему ничего не оставалось, кроме как подняться на ноги. Висок закололо, но он его проигнорировал, спускаясь по лестнице. В голове будто что-то перестраивалось, а новые мысли, ранее посещавшие лишь в ссоры с отцом, наполняли его до конца дня.

«Слушай отца — это позволит тебе не быть в этой странной панике. Вдумчиво и холодно, как делает отец, с юмором и терпеливо, как делает отец, злостно и… Без слез, как всегда делал отец».

Подходя к школе на следующий день, Хьюберт почувствовал тупую боль в голове. Когда ноет лобная доля, это не сулит чего-то страшного, но и хорошего не предвещает. Потирая переносицу и жмурясь от палящего солнца, что неожиданно резко снизошел до их города, Хьюберт поднялся по ступеням. Ища глазами Бетти, чтобы как следует показать остальным уже в который раз, кому эта красотка принадлежит, и что он такой же, как они, он взглядом наткнулся на неожиданную фигуру.

— Чего…

«Девственная сучка», как хотел назвать её Хьюберт, стояла и, опираясь на поручень, деловито смотрела в газету. Все та же юбка по колено, застегнутая на все пуговицы рубашка — даже на самую верхнюю — и короткие волосы, обрезанные совсем неровно, да еще и сильно вьющиеся. Хотя, вот ее кудри очень напоминали структуру волос Джексона, разве что у нее завитки более крупные, однако это было единственное, что привлекло Хьюберта, пусть и отдалось характерной болью, словно задели свежую рану.

И зачем это чучело, подумал Хьюберт, перешло к ним в школу?

Однако подобная независимость так сильно выделяла ее, эта распирающая харизма, отчужденность от остальных показались Хьюберту даже знакомыми. Ведь они оба так или иначе отрезаны от общества, но вот Хьюберт находил с ним общий язык. А она… Она явно не станет их полноценной частью.

Девчонка, видимо, сама его заметила, потому махнула рукой и шагнула навстречу. Хьюберт хотел сделать вид, что не заметил ее, но их взгляды пересеклись.

«А у нее красивые глазки, — на секунду подумал Хью».

Он заметил золотой отлив в глазах, который приятно смешивался с карим оттенком, странную походку, словно вприпрыжку, и невероятно широкую улыбку. Как она вообще могла так вести себя, когда ее ждали шесть уроков и дополнительные занятия на выбор? Разве можно было вообще радоваться хоть чему-то здесь? Девчонка всё же приблизилась к нему, и Хьюберт покосился немного за нее, делая вид, будто ждал кого-то.

— Чего тебе? — бросил Хьюберт, все еще чувствуя обиду за поступок этой чертовки, сжимая лямку мешка-рюкзака.

— Леа Томпсон, — она протянула руку, на которой красовались нелепо нацепленные браслеты, — будем знакомы.

Хьюберт хотел пройти мимо, что было бы в его стиле, но вдруг что-то дрогнуло внутри. Ее немного глуповатое выражение лица, натянутая улыбка… Что вообще у нее на уме? Наверное, поэтому он пожал ей руку в ответ, не изменив грубости лица.

— Хьюберт Рейз, — он довольно быстро расцепил руки, чувствуя странное отвращение. Недолго думая, он повернулся и поднялся по ступеням, но Леа тут же пошла за ним, стараясь успеть. Хьюберт усмехнулся, видя, как за его один шаг она делала два. Даже захотелось спросить ее о чем-то, что первым пришло на ум. — Откуда ты? Новенькая?

— Да, резко переехали, пришлось переводиться, — ответила Леа и потянула руку к нему, когда они подошли к шкафчикам. — Джинсовка твоя или отцовская?

— Моя.

— Круто… А я вещи с распродаж ношу, — она потерла пальцами его рукав, словно тот мог рассыпаться. — Знаешь, там порой что-то классное продают, а порой бабушкины трусы вместо нормальных шорт.

— Ну, у меня она единственная, недавно купили, — мотнул головой Хьюберт, чувствуя прилив гордости, но тут же ощутил движение в кармане. Леа пыталась залезть в него рукой и ей почти это удалось. — Эй, что ты…!

— Так-так, шпаргалки! — она выхватила клочок бумаги, быстро разворачивая его.

Хьюберт хотел выхватить записку отца из ее рук, но Леа тут же отбежала, утыкаясь носом в листок. Хьюберт решил не драться за одно слово, написанное там, и искал ключ от школьного шкафчика, наблюдая за Леей. Спустя пару секунд она ткнула его пальцем в спину и выставила записку прямо перед лицом.

— Что это? – она внимательно пригляделась, даже слегка нахмурилась.

— Седативный препарат, — вздохнул Рейз, дергая рюкзак за лямку и пальцами бегая на одном месте, — учу названия и характеристики, так, на будущее.

— Я кстати видела уже такое название, — начала Леа, пальцами поглаживая бумажку. Хью хотел ответить, что это лишь его маленькая терапия, но Томпсон перебила. — Я стою на учете в психбольнице.

— А в какой, если не секрет? — невзначай поинтересовался Хьюберт.

— Далеко отсюда, — посмотрев в сторону, ответила Томпсон, пальцами сжав бумажку так сильно, что ему показалось, будто она ее порвет.

— Не трентовская?

— Нет.

Хьюберт ничего не ответил и быстро выхватил бумажку. Леа недовольно ойкнула и потянула руки обратно, но он с самодовольной физиономией покачал листом, высоко подняв руку. Томпсон закатила глаза, бросив попытки дотянуться с самого начала, и открыла свой ящик.

— Ну ты и дурень.

— Говорит сумасшедшая, которая вчера предлагала свое тело. У тебя, небось, даже грудь не выросла толком.

— Рассказывает мне человек, трюхающий главную чирлидершу, — фыркнула Леа, вытаскивая учебники и быстро заправляя волосы за уши. — Поверь, она к двадцати пяти уже высохнет!

Рейз оглянулся, заметив царапины на внешней стороне запястья, случайно показавшегося из-под кофты. Увиденное заставило его ненароком потянуться к руке, рассмотреть еще раз, но он себя сдержал. В голову закралась мысль, что браслеты и длинные юбки Томпсон носила не просто так.

— А ты будто нет? — усмехнулся Хьюберт, не подавая виду и с грохотом закрывая дверцу.

— А я… — Леа остановилась, закусив губу. — Я выздоровею.

Она не дала ему ответить и быстро умчалась в толпу, а Рейз остался один у шкафчиков. Только потом он глухо рассмеялся , когда уже шел по коридору к кабинету, так и не дождавшись Бетти. Убежала Томпсон и от разговора, и от него самого неспроста: листочка Хьюберт не нашел ни в карманах, ни, тем более, в рюкзаке.

«Она… — подумал он, пока миссис Растри старательно и заунывно читала чье-то стихотворение, а Леа записывала чуть ли не всё, с нетерпением и гоночным азартом смотрела на преподавателя и постоянно болтала ногами, будто бежала куда-то. — Она чудная. Конечно, только у страдающего слабоумием на такую встанет, но дружить с ней… Да, наверное, можно».

В один момент, уже после выпуска из школы, он собрал вещи и покинул отцовскую квартиру. Покинул с большим сомнением, даже страхом, но, сняв на нынешнюю, ощутил странный вкус. Вкус, что перед ним уже весь мир и он наконец-то мог уехать отсюда, сильно поглотил его: уже на третьем курсе в университете он вновь собирал вещи, но теперь с большими целями. Рейз жаждал вырваться из отцовских оков, думал позвонить матери и погостить у нее немного. Перед ним столько всего, так к чему уныло сидеть дома? Хьюберт купил билет на поезд, думая, что подтянет успеваемость в университете позже, а сейчас лишь вдохнет свободу на пару дней и обратно.

И все шло так, как хотелось, пока он не натолкнулся на свежую газету.

Пучина вновь вернула его обратно, пару дней он перевозил вещи на свою квартиру, посвященные как отцу, так и деду. Желанная свобода превратилась в сплошные отговорки, переносы на завтра и тоску по отцу. А потом? Потом он забыл про так и не попавший на язык вкус, что-то бьющееся внутри, продолжавшее стучать в закрытые Хьюбертом двери.

Позже его вызвали к нотариусу для заполнения документов на передачу наследства. Тогда Хьюберт лениво покосился на эти попытки поделить скромное имущество, крутил ручку и поглаживал колено в клетчатых брюках, более обтягивающих, чем отцовские. Несмотря на гул противоречий и нелепиц в голове, он с самого начала процесса прикидывал в голове, какие документы попросят при приеме на работу.

Но осознавать все произошедшее в восемьдесят седьмом Хьюберт боялся. Никакой доброжелательной улыбки, тонких бровей. Никаких шуток, упреков, запертой двери, разделения, что позволено, а что должен.

Он ощущал свободу на словах в трубку от скорбевшей матери, бумажках на наследство, а внутри…

Внутри образ, заложенный, словно семечко, взросший на почве пубертатного периода и ставший молодым деревом к двадцати четырем годам, не был мертв. Он продолжал цвести, ежегодно давая свои плоды, ежегодно корнями впиваясь в сердце и подчиняя его себе. Хотел ли Хьюберт вырваться? Пожалуй, где-то на подкорке сознания, где-то так глубоко, что до этого нужно было дойти, да. Но Рейз пока не готов пересечь эту черту.

Или же…?