Часть 4 (1/1)

— Чтобы из.., — доктор проглатывает окончание слова и не повторяет за Мо Жанем ?избавиться?, он говорит, — взаимно интегрировать личность Тасянь-Цзюнь с вашей основной личностью, в первую очередь необходимо... Мо Жань не останавливается на мелодраматичном ?избавиться?, вообще-то. Вообще-то после той ночи он хочет подвергнуть Тасяня казни тысячи порезов, но вместо этого отрезает у Ваньнина тонкую прядку волос и связывает со своей. Это точно что-то значит, это ничего не значит, доктор говорит, что для всего хорошего (или, хотя бы, не такого паскудного и неправильного) придётся вспомнить. Вспомнить, зачем этот хуесос и ублюдок появился на свет, то есть Тасянь-Цзюнь — он был зачем? От чего? Отчего дома не было, была мамина постель и маленькие, отощавшие за длинную-длинную жизнь подушечки, которые неудобно выскальзывали из-под худого детского лица и ободранных локтей. Вспоминать не хочется, потому что это больно, как отдирать присохший к роговице моментальный суперклей, как выковыривать из гниющей раны жирных белых опарышей, как заниматься чем-то стыдным, когда на тебя смотрит Чу Ваньнин. Но Мо Жань очень упрямый, иначе у него вышло бы дожить до переплетенных волос и чужой, единственно нужной и важной, похуй, что вытертой, бесцветной и пустой интонации фразы ?я не... не сержусь на тебя, Мо Жань?. Очень упрямый и глупый, и ему так плохо после... Потому что воспоминания превращаются из тоненькой, прерывистой струйки: стук ветки в окно, желтый квадрат света на пыльном полу, чужие шаги за дверью — ближе, ближе, страшнее, мама, превращаются в бурный, полноводный поток из грязи, дождевой весенней воды и камней, который пробивает ему грудную клетку. Мо Жаню потом очень плохо, и доктор нихуя не помогает, а таблетки не стирают память и не поворачивают течение (воды и времени) вспять, таблетки никак не защитят того мальчика, о котором плачет его взрослая — потрескавшаяся, разбитая, располовиненная душа. Мо Жань не плачет, неа, он просто сбегает подальше в лес... И ?лес? это не лес, а заросший психушечный парк, а пиздить деревья до разбитых костяшек и лба не помогает. Обнимать — немного, Мо Жань все-таки немного и стыдно всхлипывает, когда просит у дерева (непонятно — у кого): — Позаботься обо мне, — потому что раньше этим занималась мама, но она умерла, потому что потом этим был вынужден заниматься Тасянь-Цзюнь, но его надо убить, потому что Ваньнин находит его в блядском парке, обнимающего деревья и жалкого, ничего не умеющего, с заплаканным распухшим лицом и криво поднятыми уголками рта, трясущимися плечами. — Пожалуйста, — говорит Мо Жань кому-то, наверное — дереву, — пожалуйста, я позабочусь о нас обоих, только позаботься и обо мне, кто это будет делать теперь? Чу Ваньнин молчит и держит руки очень прямыми, его руки нелепо прижаты к бокам, а подбородок опущен, острый, невозможно белый. У Ваньнина все-таки загноился один из укусов — на внутренней стороне плеча, у локтя, и Мо Жань не знает, что Тасянь-Цзюнь, навещая их общий на двоих интерес, собирал доказательства... жизни и смерти. Мо Жань не знает, как его собственные пальцы надавливали на вспухшие и покрасневшие края раны с ровно тем же мучительным энтузиазмом и усердием, что и на вспухшие, натертые и трудно пускавшие в себя мышцы, как Тасянь-Цзюнь спрашивал его собственными губами: ?Видишь, Ваньнин? Видишь — это гной. А это... это не гной, нихуя, это твоя сперма на моих пальцах, это значит, что ты живой, сука, живой и кончил подо мной как девка, одной только дыркой, хочешь сравнить на вкус? Отличишь одно от другого??. Мо Жань не знает, но все-таки пишет в ?дневнике настроения? крупным, полудетским и угловатым почерком: ?тебе нельзя его обижать? — и добавляет ?сука?, чтобы до того, второго, дошло наверняка и чтобы Тасянь-Цзюнь проникся серьёзностью его намерений.?Или я прикончу нас обоих и у тебя больше не будет хуя, глаз и желудка?. — Не то чтобы я не хотел тусить с тобой тут до самой смерти, Мэн-Мэн, — говорит Мо Жань почти что брату по наебнувшемуся разуму, — но... Но ему нужно вытащить Ваньнина. Потому что подсмотренный-подслушанный диагноз ?эндогенной большой депрессии? можно замаскировать в ещё одно медицинское слово ?ремиссия?. Оно не особо надежное или радостное, но спасательную маску следует надевать сначала на себя, а только потом на Ваньнина, но Мо Жань все равно умудряется отдавать свой кислород чужим легким, которые забыли как дышать. Потому что он живучий, потому что упрямый, потому что Тасянь-Цзюнь отдаёт ему беззаботную, уверенную силу точного удара и воспоминание об их первом разе. Первом разе в пять сопливых лет и первом разе с Чу Ваньнином, почему-то они перемешиваются, туго сплетаясь в комок из соплей, слез, болезненного напряжения каждой мышцы в теле, спутанных чёрных волос, боли-боли-боли, невыносимо и хорошо. Они не живут долго и счастливо, то есть даже не умирают в один день. Чу Ваньнин по-прежнему согласен трахаться исключительно как на дыбе, но Мо Жань иногда (часто) умудряется пытать его ?ужасной?, привязчивой и горячей, совершенно бесстыдной лаской: жадной, мучительной, длинной. Мо Жань заставляет его плакать не от боли, рассматривает поджавшиеся в беззвучном (несомненном) удовольствии пальцы на все ещё (всегда) ледяных ступнях и берет их в рот, втягивая по одному. Чу Ваньнин, оказывается, умеет сопротивляться — правда, сопротивляется он по-прежнему исключительно мягким, скользящим прикосновениям губ и пальцев, но делает это настолько неубедительно, насколько слабо отталкивает руки Мо Жаня от своих плотно сдвинутых бёдер. И если ему так проще, то Мо Жаню ничего не стоит подыграть, стряхнув пыль с императорской одежды Тасянь-Цзюня, потому что все его уебищные осколки души очень любят Чу Ваньнина. Всякого Чу Ваньнина — в апатии и смертной, тусклой тоске, Ваньнина, который по ночам просит ?совершенно не жалеть?, а днём сворачивается в тугой комок на краю постели и отказывается открывать глаза от стыда, Ваньнина с пустым взглядом и его острожную невесомую улыбку прямо в ямку между ключиц глупого, глупого Мо Жаня, который хочет стать шеф-поваром и зарабатывать очень много денег для них двоих (пока он всего лишь помощник повара, зато уже может притащить сладости Ваньнину прямо в одеяльный протестующий кокон). Они не живут долго и счастливо, потому что просто живут — в съемной квартире Чу Ваньнина, побочках от лекарств, поддерживающих дозировках, рассыпанной по полу кокосовой стружке, студенческих видеоконференциях (?не, не пойду я к тебе учиться, отвлекаться буду вместо высшего образования... думать, как я раскладываю тебя вон на том столе, и на этом, и на последнем в третьем ряду... ай, больно же... ты жесток и непедагогичен!?. Мо Жань и Чу Ваньнин оказываются поломанными душами, которые живут в любви, и им — пока — достаточно.