Пролог (1/1)

Пожалуй, несколько дней назад я умер.Отрицать этот факт по меньшей мере малодушно. Более того, следовало бы с мужеством признать это еще раньше, но я избегал подобной откровенности до последнего. Я был нечестен сам с собой целых четыре дня?— столько прошло с тех пор, как я вернулся домой и вот оказался один на один с листом бумаги. Хотел бы я сказать, что моя совесть чиста так же, как этот лист.Вот к какой лжи я привык. Такой ложью я потчевал себя исправно, словно по предписанию врача, всю жизнь; с особым усердием?— последние три года.Но сегодня я подведу итог. Это может занять несколько дней?— вспомнить то, что во имя здоровья рассудка надлежало забыть. Я действительно старался. Похоронил память заживо. Гроб заколотил накрепко, и за три года земля вобрала его в себя и уплотнилась.Оказалось, достаточно четырех дней, чтобы разворошить могилу. Прежде воспоминаний вернулась боль. Ничего, кроме нее, и не осталось.Я не друг. Не муж. Не отец. Не целитель. Не спаситель. Не следователь. Не судья.Человек ли я?Вряд ли.Только седая пыль.Чистый лист и предельная честность. Никаких условностей и ясность мысли.Ни одному живому человеку эта рукопись не повредит?— просто потому, что все, кто рисковал бы подвергнуться опасности разоблачения, мертвы. Три года прошло с той поры.И никого не стало. Как и меня.Я должен был понять это хотя бы месяц назад, ещё в апреле, когда я встретил Мику.Тут пригодится запись из моего дорожного дневника, который я откровенно забросил в последний год?— ибо предпочел совершенно безвылазно осесть в этих краях, куда и перебрался после смерти жены: ещё дальше, ещё глубже той прелестной деревеньки, где пролетел быстротечный срок нашего супружества. И вот после её смерти я оказался перед выбором: смешать свою скорбь с городским смогом или же замшеть печалью в Плёсе. Я выбрал второе, потому что тут вдоль садовой дорожки растут колокольчики. Её любимые цветы.И всё же, Мика. Если бы не встреча с ним, этим последним живым напоминанием и свидетельством кошмара прошлого, я бы и дальше влачил жизнь человека достойного, последние силы употребляя на должное лицемерие. Однако Мика напомнил мне, что я вновь заблуждаюсь: человек я недостойный.Два года назад я ещё бросил бы на подобное обвинение перчатку; сейчас же я посоветую порядочному человеку побрезговать. И руки мне не подавать. Слишком многим я таковую протягивал, чтобы всё равно подвести. Оплошать. Предать.Мика Бе?стов, конечно же, всё это прекрасно знал, однако скрепил наше прощание рукопожатием. Ладонь мою до сих пор жжёт та искренность, с которой он захотел прикоснуться ко мне в последний раз, на перроне.Из дневника Г.А. Пышкина, 15 апреля, 1893?…Непредвиденная поломка поезда оказалась для меня ещё более непредвиденной издёвкой судьбы: кто мог предположить, что ночлег мне предоставит не захудалая гостиница, а давний приятель - никто иной как Стёпа Скопин. Недаром он писал мне больше не затем, чтобы похвастаться назначением в новенький пансион английского образца, а особенно подчёркивая адрес, словно заклиная не забывать его, отверженного в жертву науке, в эдаком захолустье. Местечко тихое и незаметное, если бы не авария, никогда бы не вздумал намеренно здесь побывать. Скопин, несмотря на спонтанность моего вторжения, оказал радушный прием. Весь вечер мы просидели, вспоминая былое, причем вспоминал в основном он. Конечно, делал слабые попытки разговорить и меня, но тщетно, — я всегда избирал роль слушателя, что уж говорить о том, как это укоренилось во мне теперь! Болтал он много, в своей обычной манере, подливая и себе, весьма недурственно. Разошлись мы далеко за полночь, Скопин любезно предоставил мне комнату. Довольствуясь сообщением со станции от механиков, что отправка непременно произойдет к полудню следующего дня, я воспользовался гостеприимством приятеля.Наутро Скопин презрел общий завтрак и вновь разделил трапезу со мной, а после, пользуясь свободным получасом до начала занятий, вознамерился провести мне экскурсию по пансионским просторам. Прохлаждение на должности преподавателя философии только усугубило его природную болтливость, и вот он щедро осыпал встречных учеников характеристиками, кои полагал по-гоголевски остренькими. Выпестованные богатенькие мальчики едва ли занимали меня, я изрядно пресытился беседой и поддерживал беседу из дежурной вежливости в благодарность за ночлег и завтрак, но уже у ворот Стёпа с особой колкостью прошёлся по одному из подопечных, притом заговорщески дёрнув меня за рукав:?Племянник нашего попечителя. Оттого и злостный прогульщик (в особенности моего предмета), но юноша сам по себе одаренный и наделенный очарованием, даже с избытком,?— а потому выдерживает без труда не только экзамены, но и взбучки от директора. А впрочем, попробуй повысь голос на мальчишку с фамилией Брейских!.. А вы говорите, превозмогаем сословные барьеры, так ежели внутри сословия барьеры, сказал бы, выстроенные капиталом...?Во внезапном смятении, вызванном то ли кратким описанием, пробудившим во мне образ, чёткий до лукавого прищура глаз, то ли упомянутым именем, я попросил его повторить.?Миша Брейский, впрочем, настаивает, чтобы звали его Микой на английский манер…?Воспоминание, уже воскресшее, воплотилось: мальчик, будто бы поняв, что говорят о нём, неспеша приблизился. Дети меняются чересчур быстро. Однако в свое время я насмотрелся на породу Бе?стовых сполна, чтобы сейчас отмечать в мальчике черты то одного, то другого его многочисленных родичей. Некогда многочисленных. Яркие глаза его матери смотрели на меня пристально и в то же время отстраненно, но сам взгляд этот был явно отцовский, и стоило мне отметить это сходство, как губы мои непроизвольно поджались.Мика же узнал меня мгновенно. Ему оказалось уже одиннадцать лет, здесь он обретался второй год.Скопин со звонком оставил нас, а мы с Микой, переговариваясь, как ни в чём не бывало прогуливались. Естественно, ни на миг не упоминая обстоятельств нашего знакомства. Я не смел. Потому мы молчаливо сошлись на том, что знаем друг друга целую вечность, у которой нет ни начала, ни конца.Дойдя до станции, я чуть дольше смотрел на его макушку, которая уже доставала мне до подбородка, прилежно уложенную, будто всё той же маменькиной рукой. Живые глаза, чересчур юркие, в своём оживлении не упускающие ни одной детали; за оживлением этим скрывалась мучительная подозрительность, что породил предвечный страх. Я снова подумал, что дети не должны познавать то, что выпало познать этому ребёнку три года назад. С тех пор то самое шло с ним бок о бок стеклянным ужасом и будет идти, всю жизнь его. Загудел поезд. Я взобрался в вагон и перегнулся, чтобы попрощаться.?Капитан Пышкин, капитан Пышкин, кстати, как там господин Чирги?н? Вы передавайте ему мой сердечный привет, ладно??У меня не было времени на молчание. ?Знаешь, Миша... Его нет больше?.Кажется, мои слова заглушил гудок поезда…?Вот всё, что я смог оставить тогда в дневнике?— и даже в столь личных записях я сделался нечестен с самим собой, намеренно упустив несколько важных деталей. Тогда, по свежему впечатлению, признать их было бы попросту невыносимо; то был приговор, а мне хотелось ещё надышаться перед концом. Теперь, спустя месяц, я набрался сил и в смирении принимаю неизбежность: я обязан вспомнить и заново пережить всё то, от чего так желал бы отречься, умыть руки, закрыть глаза?— но нет, не вышло, за три года не вышло. Сейчас, выдирая из гроба первый гвоздь, я признаю: память невозможно убить. Прошлое нельзя похоронить.Оно всегда за нашими спинами неотступно. И преумножается с каждым днем, покуда мы всё ближе к концу.На последнем вздохе память?— единственное наше достояние.Вот я и помню тех, кого вознамерился спасти. Я полагал, что имею право брать на себя ответственность за чужие судьбы. Причисляя себя к образчикам нравственности и поборникам морали, я мнил себя тем, кто отыскивает заблудших овец и пригоняет к стаду.Я упустил, что стадо гонят на скотобойню.Сколько загубленных жизней я оставил позади себя, а судьба-насмешница меня с издевкой миловала, не оставив мне никого и ничего, кроме занозы в сердце.Вытащить её?— кровь захлещет, и я умру.Так и произошло. Эта рукопись?— свидетельство моей смерти.И теперь, когда я оттянул время до начала, насколько это представлялось возможным, когда я еще раз убедился, что иного пути нет, я приступаю…