10. Алиса (1/1)

На площади, заполненной людьми, стоит большое деревянное сооружение, чем-то напоминающее импровизированную сцену. Сзади него — красное полотно, похожее на шторы, что висят в театрах до начала выступления. Я чувствую, что нахожусь в самом центре толпы. Хотя нет, не так. Я в центре, но люди вокруг меня будто бы не касаются меня, сторонятся, опасаются. На их лицах, когда я пытаюсь разгадать настроение прохожих, смешивается жалость и страх. Будто бы я могу причинить им вред из-за чего-то.Когда я поднимаю свои глаза к сцене, то вижу конструкцию, отдаленно напоминающую гильотину. У рычага стоит мужчина, облаченный в малиновый камзол. Его лицо закрыто карнавальной маской, но я вижу глаза — зеленые, напоминающие цвет еловых веток после дождя. Я подхожу ближе, чувствуя, как горло перехватывает. Одно мгновение — и я вижу человека, лежащего на конструкции. Девушку. Ее темные волосы уложены в аккуратный пучок, на глазах повязка из такой же алой ткани, как и штора сзади. Я подхожу еще ближе и чувствую, как к горлу подкатывает ком тошноты.Это я. Инстинктивно вскрикивая, я обращаю внимание на себя всех присутствующих и с ужасом понимаю, что на всех лицах такие же карнавальные маски. Их взгляды уже не полны сожаления, напротив, они начинают двигаться на меня, искривляя шею, будто бы вот-вот сломаются пополам, и смотрят, смотрят прямо мне в глаза. Я продолжаю кричать, слышу, как над головой проносится гул, схожий с военной сиреной или даже эхом от гонга, и все сразу мгновенно переключают внимание на сцену. Девушка… я, та, что на сцене, склоняю голову вниз, готовясь принять удар лезвия. В последнюю секунду мне удается взобраться на деревянную конструкцию, чтобы остановить собственную казнь, и я яростно прыгаю на человека в малиновом камзоле, в попытках оттащить его от рычага. Когда мы вдвоем падаем на пол, его карнавальная маска сползает с лица, но я не успеваю разглядеть, кто это. В один миг я жива, а в другой шею пронзает дикая боль. Мое сознание будто переносится в другую версию меня, ту, что я только что спасла. Я сдергиваю с глаз повязку, чтобы увидеть, что произошло, и понимаю, что моя голова катится к краю сцены. ?Другая я? казнена. И не важно, что я пыталась спастись. Беда пришла оттуда, откуда ее не ждали. Замкнутый круг — и моя голова все равно оказывается в руках толпы. Я с ужасом наблюдаю за тем, как люди в карнавальных масках дерутся за возможность выдернуть с моего затылка волосы, когда на мое плечо кто-то кладет широкую ладонь. — Пора просыпаться, Алиса. — шепчет мужской голос, который я не могу узнать.— Как вообще можно так долго спать? Я открываю глаза и сжимаю края простыни, стараясь не двигаться и даже не дышать. Я жива, я жива, я жива. Это просто дурной сон. Скоро я забуду его, скоро придет время возвращаться в реальность, которая почему-то не лучше. Я медленно поворачиваю голову направо, чтобы увидеть маму. Та с силы раскрывает шторы, позволяя яркому солнцу осветить всю мою спальню. Судя по всему, сегодня в городе отличная погода. — Час дня, а ты еще валяешься в кровати, — продолжает ворчать она, и я вслушиваюсь в ее голос, пытаясь сконцентрироваться на мире живых, а не на сновидениях. — Отец хочет поговорить с тобой, он как раз обедает. Так что просыпайся и спускайся, милая. Она подходит ближе и наклоняется, чтобы оставить на моем лбу невесомый материнский поцелуй, действующий на меня, как кофеин. Прикосновение чего-то живого, настоящего вырывает из плена сна, и я лениво сажусь на кровати, переводя взгляд на окно. Зачем папе захотелось поговорить со мной? Неужели это хоть как-то касается моих отношений с Алексеем? Не думаю, что он сильно расстроен тому, что я теперь блистала и на экранах телевизора. Теперь меня окрестили не просто очередной пассией князя, а ?возможно, первой возлюбленной Алексея Романова, которую он рискнул показать публике?. Ведущие задавались вопросом, стоит ли строить большие планы на эту пару, а я довольствовалась тем, что мой план удался. Вчера мне на минуту показалось, что он наконец-то смягчился. Что мы можем стать друзьями, по крайней мере. Но ему было так легко испортить тот хрупкий замок доверия, который я выстроила, что теперь я не знала, стоит ли притворяться, что я рада встречам с ним и строить из себя хорошего друга. К тому же, я сильно переживала из-за нарастающего в стране напряжения. Умывшись, я спустилась вниз, застав всю семью за обедом. Маша как обычно улыбнулась, кивнув на стул рядом с ней. С тех пор, как мы все оказались обескураженными выходкой в парке, наши отношения с ней вернулись в прежнее русло. Она все еще злилась на меня, но переживала и надеялась, что я не пострадаю из-за этого брака. Сестренка наивно полагала, что Романов защитит меня ото всех напастей. Он ведь князь, он ведь мужчина. Но она просто не понимала, что для меня он и есть настоящая напасть. Я присела рядом, сдержанно улыбнувшись всем присутствующим и пожелав приятного аппетита. Когда папа закончил с едой, то сразу посерьезнел и посмотрел на меня, будто бы собирался поговорить на очень важную тему. — Я против этого брака. — неожиданно произнес он, заставляя Машу подавиться. Мама не подняла глаз с тарелки, хотя ее плечи и дрогнули. — Я не хочу, чтобы моя дочь пострадала из-за глупостей вроде организованного брака. Обескураженная и в ступоре, я не сразу понимаю, что смотрю на отца несколько секунд в полном молчании, изучая его лицо. Я не понимаю, что поменялось. Разве бабушка смягчилась бы после того, что произошло? Помня ее взрывной и твердый характер, я не сомневалась, что ее не остановила бы и война. Значит, это решение принято только им. И мамой, вероятно, хотя просто прочитать между их действиями, что она не в восторге от идеи папы. И пока я соображаю, что ответить на его предложение, папа продолжает. — Я считаю, что наша семья и без этого многое сделала для страны и императорской семьи. Но ты, — он внимательно смотрит мне в глаза, пытаясь найти понимание. — Ты дороже, чем любая выгода, которую мы бы получили. Я собираюсь встретиться с твоей бабушкой и рассказать об этом. Мы уладим этот вопрос. Его голос полон решимости, и на мгновение в моей голове проскальзывает мысль, что моим страданиям пришел конец. Я смогла найти выход, в котором не погибну от нахождения рядом с моим духовным убийцей. Но тут же шепот внутреннего себя заглушает любой здравый смысл: как и во сне, мне не удастся убежать от него надолго. Затаив дыхание, я жду, пока две половины меня сражаются, и этого никто не видит. Мама сжимает в ладони вилку, смотря прямо перед собой, на стол; вероятно, в ее голове за прошедшие несколько суток произошло столько же битв, сколько и в моей. И хотя она готова была продать душу дьяволу за то, чтобы воплотить все амбиции в реальность, я знала, я была уверена в одном: она не поставит на кон чью-то жизнь, будь это жизнь ее детей или любого другого человека. Она сдерживала внутреннего демона, который умолял ее вступить в спор с отцом, и делала это мастерски и с присущей выдержкой. Выдержкой, которой ее научила бабушка. Я могла согласиться на это прямо сейчас. Я могла уступить тому шепоту в голове, образующему вокруг меня вакуум. Я бы заперлась в уютном, розовом мире, как сделала это четыре года назад. Но раз за разом я вспоминала укоризненный вид Романова, когда он пытался задеть меня воспоминаниями из прошлого. Я не могла понять, почему он так бесится, бесится каждый раз, когда мы заводим тему о том, что случилось. Каждый раз, когда я пыталась разгадать его, он совершал что-то безумно неприятное. Один шаг вперед стоил десяти шагов назад. И какова была вероятность, что я когда-либо бы вообще дошла до разгадки? Не проще ли было поступить также? Не проще ли было сбежать? — Нет, — ответила я сама себе, не заметив, что произнесла это вслух. — Что? — на лице у отца отразилось удивление. Я редко перечила ему. Не потому, что он был страшный или грозный. Скорее потому, что наши взгляды на жизнь куда чаще совпадали. Мы могли ругаться, как тогда, в ночь объявления помолвки, но я редко восставала против него. Практичность, искренность, неподдельная простота — любовь ко всему этому объединяла нас. А еще любовь к семье. И долг. И последнее, возможно, могло стать идеальным оправданием моей строптивости сейчас. — Ты ведь всегда говорил, — твердо начала я, расправив плечи. — Что наш долг — это защищать страну. И уважение императора и его семьи входит в эти обязанности. Поэтому… я думаю, что справлюсь. Это ведь мой долг. Я должна выполнить его. — Но… — Все будет хорошо. Я всю жизнь руководствуюсь этим уроком, что ты научил нас еще в детстве. И сейчас продолжу делать это. Разве не такую дочь вы хотели? — я перевожу взгляд на маму, отстраненно улыбаясь; будь я слишком покладистой, она бы поняла, что я затеяла что-то не то, и эта маленькая фраза, камень в их сад, помогала найти недостающий паззл в моем внезапно вменившемся поведении. Некоторое время папа молчал. Я начала думать, что обидела его, до того странной и мутной была его реакция. Удивительно, как с помощью его же уроков можно было обхитрить в два счета всю семью. Наверное, я поступила ужасно? Надо было прямо сказать им: я хочу помочь ему. Помочь ему выяснить правду. Помочь найти себя. Разве это плохо? Но они бы подумали, что я идиотка. Я сама, черт побери, была в этом уверена. Чертов инстинкт самопожертвования. — Я думаю так, — я пыталась звучать рассудительно, потому что только такой тон мог быть воспринят ими всерьез в такой ситуации. — Эти люди, которые угрожают спокойствию в стране, они против монархии, но не против обычных людей. Они не ранят и не причиняют вред тем, кто не связан с Романовыми кровью. Значит, они не сделают ничего мне. Я так думаю. Я в этом уверена. — А я нет, — отвечает папа, повышая тон; мама прикрывает глаза, плотно сжимая челюсти, будто вот-вот взорвется. Наконец, после долгого молчания она вступает в разговор с нами. — Я думаю, стоит подождать еще немного. Возможно, это разовая акция, и они не пойдут дальше угроз. В конце концов, сколько раз императорскую семью пытались сместить с трона? Вспомните хотя бы начало прошлого века. И опять же, решением всего стала любовь и вера в то, что мы справимся. Я не узнавала собственную мать. Такой разумной и сдержанной она не была, пожалуй, с моего выпускного, когда после праздника и пьянки пришлось отчитывать меня за то, что я едва не выпала с яхты, которую арендовали наши же родители. Но в том случае ее холодность была продиктована раздражением и соображениями моей безопасности. Теперь же слова насквозь были пропитаны слепой надеждой. Отдаленно она напоминала мне и себя саму: я ведь тоже слепо верила, что смогу докопаться до правды с Романовым. — В любом случае, я залог его безопасности, папа, — произношу я с надеждой, что разговор можно будет оборвать на этой ноте. Мама благодарно кивает. Я и не сомневалась, что она будет на моей стороне, когда я скажу это. В моих словах есть и здравый смысл, и глупость, и я пока не знала, чего больше. Когда я вернулась в свою комнату, меня резко настигло осознание того, что мне совершенно нечего делать. Отказавшись от бумажной работы и загнав себя в угол подставной невесты, я лишила себя и возможности забыться в чем-то, что мне нравится, и возможности видеться с людьми, которых я люблю, без страха быть разоблачённой. Егор писал мне практически ежечасно. Он безумно переживал и настаивал, что ни один спектакль не стоит свеч, если в конце герои погибают. А я писала о том, что ему нужно было идти на философский факультет с таким складом ума. Остальных я игнорировала. Но долго делать это не получилось. Едва я легла на кровать, взяв с полки первую попавшуюся книгу, как на телефоне раздался звонок. Помня, какой идиотской привычкой обладает Романов, я ни на секунду не засомневалась, что, если это он, то меня вновь ждет очередная дикая идея. Вроде той, что произошла вчера. Хотя мне и понравилось. Наверное. Я бывала в таких местах в юности, когда горячая кровь во мне еще кипела, и я не осознавала последствий моих поступков. В конце концов, все подростки совершают что-то глупое. Моей глупостью было искать приключения в таких местах. Мне было шестнадцать, и самым большим желанием на земле было стать независимой и сильной, как Императрица. Я неосознанно двигала себя в пропасть, и мне чертовски это нравилось. Сама я никогда не садилась за мотоцикл. Мне хватало автомобилей, которые я одалживала у одноклассников, мне вполне хватало того драйва, который может получить шестнадцатилетняя идиотка за рулем машины, которая несется по трассе на скорости в сто километров в час. В места вроде нашего вчерашнего рандеву я приходила, чтобы поболеть за друзей. Иногда мне даже давали возможность открыть гонки, и я с гордостью подростка выходила в центр трассы, взмахивая красным полотном. А потом, после гонок, мы все ехали на какую-нибудь вечеринку, где я танцевала до того момента, пока ноги не превратятся в вату. На утро было очень плохо. И иногда я имела большую глупость сесть за руль вновь, едва отойдя от вечеринки. Так мы с ним и познакомились. Но на телефоне высветился не его номер. Это была Варя. Я тяжело вздохнула. Предстоял сложный разговор. — Привет, Варь, — произношу я, опасаясь, как бы не задеть заведенную подругу. На том конце девушка явно подбирает слова поприятнее, чтобы не начинать разговор с матов сразу. — Сначала ты ругаешься, потому что бабка находит тебе богатого и титулованного жениха. Потом обрываешь связь со мной — но я понимаю, ходить на свидания с князем — это сложно. Потом Егор говорит мне о том, что вы вроде бы продолжаете встречаться, а ты, чертова идиотка, даже не пишешь мне ни единого слова! — к концу предложения ее голос ломается, и Варя рычит, будто бы не справилась с эмоциями. — Что блять происходит, Щербакова?! Конечно, я знала, что наше маленькое соглашение вскроется и мне придется хоть как-то решать проблемы из-за него. Но я не думала, что они возникнут сейчас, когда моя голова разрывается от изображений Романова, угроз ?Армии освободителей? и папиного предложения. Поэтому я решаю пойти по пути меньшего сопротивления, надеясь на здравый смысл Вари. — Это он. — произношу я обреченно. — Он? Кто? Это он кто? — Это он, Варь. Я с ним встречалась четыре года назад. Сначала я ничего не слышу. Буквально. На минуту кажется, что связь вообще оборвалась, потому что я не улавливаю даже дыхания подруги. А потом… после затишья ведь всегда буря? — О-ху-… — Не продолжай, прошу, — я закатываю глаза, но на лице появляется улыбка, потому что я понимаю: Варя все вспомнила и теперь понимает, в какой заднице я нахожусь. — Твоя бабушка в курсе? — обеспокоенно спрашивает она. — Не думаю. Хотя от нее и можно ожидать всего, что угодно. Честно говоря, я уже не знаю, кому верить, а кому нет. Я думала, что наконец-то перелистнула ту страницу своей жизни, но она будто преследует меня. — Ты тогда так и не объяснила, что между вами произошло. Я знаю только то, что он разбил тебе сердце. Боже… я четыре года называла мудаком и проклинала князя… — я усмехаюсь, представляя лицо подруги в этот момент. — И что он? Как… ведет себя? — Не знаю. Не понимаю его. Вроде бы он тоже против свадьбы. Но иногда он делает вещи… — я замолкаю, буквально физически ощущая его вчерашние прикосновения; они казались такими натуральными… настоящими, что сложно поверить в то, что это было игрой. И я знаю, что это за человек, но каждую секунду, проведенную рядом, я будто бы чувствую, что он пристально наблюдает. За кем? За мной? И почему? — Я наверняка тоже сделала ему больно тогда, Варь. И он тоже ненавидит меня. — Он заслужил это. Я помню твои слезы, Алиса. Помню, как ты пыталась сделать с собой ужасные вещи, потому что он в буквальном смысле растоптал тебя. Не могу поверить, что это был князь. В телевизоре он выглядит едва ли не самым располагающим к себе. Но… может быть, я просто чего-то не понимаю. Расскажи, что произошло четыре года назад. Пожалуйста. Только так я смогу помочь тебе, правда. И я очень хочу помочь! Ее голос вновь надламывается, но теперь не из-за злости или обиды. Варя попросту переживает за то, что это может повториться. Я делаю глубокий вдох и отсчитываю про себя десять секунд, в течение которых думаю: стоит ли бередить раны прошлого или отказаться от этого прямо сейчас. Но первая сторона, сторона не-молчаливой-девочки, не-фаталистки, вновь перевешивает. — Я едва не сбила его при нашей первой встрече, ты знаешь? — я подтягиваю под себя ноги, закрываю глаза и возвращаюсь в тот день, когда судьба свела меня с Алексеем Романовым впервые. — И тогда я еще не знала, кто он. Он только-только закончил обучение в Военной академии, но казалось, что он всю жизнь провел среди обычных людей. До того он был простым и настоящим. Это подкупало. Тем более, тогда я искала что-то интересное в своей жизни. Он казался глотком свежего воздуха в окружении, где я всех уже знала, и я уцепилась за него, не вполне осознавая значение слова ?любовь?. То, что между нами было… скорее можно охарактеризовать словом ?привязанность? или ?слепое доверие?. Если была темнота, я искала его, потому что он был фонарем. Если была боль, я искала его, потому что он был анестетиком. Он катал меня на своем мотоцикле, и я чувствовала себя впервые свободной от всех цепей. От отца-генерала, от матери-сплетницы и от бабушки, чей призрак постоянно был рядом. Он научил меня почти всему, что я знаю о этом мире. И я реально имею это ввиду. Первый поцелуй, первый секс, первое признание в любви — все это он. — Если все было настолько идеально, почему в итоге вы сломали друг друга? Варя находит на удивление идеально подходящее слово к тому, что произошло. Мы сломали друг друга. Возможно, потому что оба были слишком одинаковыми. Одинаково дикими, независимыми и больными до свободы. А отношения… отношения — это не свобода. — Меня предупреждали. Предупреждали о том, что он красивый, умный и, одним словом, идеальный. Девушки были готовы вешаться на него, а он клялся мне, что нет никого, кто понимает его лучше. Я просто умела слушать. И он пользовался этим. Пользовался моей наивностью и чертовой преданностью. Жаловался на то, как ему сложно, а я, как идиотка, верила каждому его слову. Стоило хоть раз задаться вопросом: не ломает ли он спектакль, чтобы задержать мое внимание. Потом… потом была она. — Она? — Да, конечно. Все всегда заканчивается с появлением более красивой, более умной и более подходящей. Она была его подругой детства, так он говорил. А я верила, как дура. Верила, когда он перестал появляться на трассе. Верила, когда он переставал писать по несколько дней. Списывала все это на ?обязанности князя?. Когда он появился, я должна была сразу понять, что что-то не так. Он предложил спонтанно бежать. Бежать из города, чтобы ?быть свободными?, так он сказал. Если бы я тогда согласилась… была бы сейчас совсем в другом месте. Он сказал собирать вещи, сказал, что увезет меня далеко-далеко, где нас ничего не будет беспокоить. И я обещала ему. Да, обещала, что всегда буду с ним, потому что верила, что была единственным человеком на белом свете, кто понимает и любит его таким, какой он есть. Мы договорились встретиться у на набережной, на нашем любимом месте. Я прособиралась всю ночь, пытаясь уместить все-все платья, которые у меня есть. Он обещал, что сначала мы поедем на юг. — Но? — Но. Фотографии. Рано утром мне пришли фотографии, где он был… с ней. С ней, понимаешь? Варя, я у него ничего не просила. Ничего-ничего. Кроме верности. Мне был нужен человек, который меня любит. Настоящую. Как я его любила. А он со мной просто игрался. И я тогда решила: останусь с семьей. Останусь выполнять свой долг. Повзрослею, в конце концов. Отправила ему все подарки и написала, что не могу бросить семью. Объясняться не хотелось. Видеть его не хотелось. Со временем все осело. Я как-то даже привыкла, что он мелькал в новостях с периодичностью в неделю. Даже убедила себя, что все это было моим больным воображением. Потом случился Егор. Он принес спокойствие, усмирил бурю. Благодаря ему… я все еще держусь. Варя очень долго молчала, подбирая нужные слова. У меня было время подумать о своем. Подумать о том, чего стоили те пять месяцев свободы и независимости. Я осталась ни с чем. Осталась одна, потому что за то время оттолкнула от себя семью и друзей. Дикий нрав пришлось усмирять на ходу. Я подала документы в первый попавшийся вуз, на первую попавшуюся специальность. Потом втянулась. Идея бороться за свои и чужие права была в некотором роде единственная вольная вещь, которую я себе оставила. И теперь этот брак забирал у меня и эту чертову возможность. — Вы были токсичны, — наконец произносит подруга. — До сих пор ими остались. Оставшийся час мы разговариваем о ее новой работе. Я перевожу тему почти сразу, стараясь вновь построить между мной и оголенным проводом воспоминаний стену, которая убережет меня от саморазрушения. Рефлексия сейчас ни к чему. Мне уже не вернуть время и не исправить ошибку юности. Когда я отключаюсь, телефон такой горячий, что им можно растопить лед в Арктике. Потягиваясь, я замечаю время на часах и с ужасом осознаю, что мы разговаривали почти три часа. Время пролетело невероятно незаметно. Спустившись вниз, я вновь увидела маму, но куда более напряженную, чем прежде. Она стояла у кресла, крепко сжимая деревянную спинку, так, что пальцы побелели. Губы стянулись в одну тоненькую полосу и тоже были белыми, как снег. Я осторожно подошла сзади, стараясь не напугать, и поняла, что на кухне собрались почти все, кто был в доме: Маша, Ваня, домработница, сама мама. Все не отрываясь смотрели на экран. Сначала меня смутил белый экран с красными буквами посередине. Но потом я поняла, что происходило. Я подошла ближе и включила громкость на максимум. — … страдают невинные люди. — голос с обработкой вещал размеренно и твердо. — Мы не хотим, чтобы вы были рабами этой системы. Не хотим, чтобы вы платили за прихоти лиц, которые ничего из себя не представляют. Император и вся его семья — это яркий пример того, как из народа вьют веревки. Мы хотим закончить это прямо сейчас. Оттягивать неизбежное — больше не вариант. Прятаться за спиной гвардии — больше не вариант. Мы знаем, как сложно побороть червей во главе системы, поэтому мы сделаем это за вас. Мы — Армия освободителей. И мы освободим эту страну для вас. Как только вещание прекращается, комнату пронзает звук от прерывания работы канала. Я резко вскакиваю на месте, больно ударяясь об косяк сзади меня. Мама без сил падает прямо на пол, и Ваня едва успевает подбежать к ней, чтобы подставить руки. И пока брат пытается привести ее в чувства, Маша подходит ко мне, со слезами на глазах цепляясь за руку. Она не произносит и слова, но я отчетливо вижу в ее взгляде страх, животный страх, смешивающийся с безнадежностью. Только что мятежники провели трансляцию и заявили о своих планах. Но что означало их предупреждение? Ответ на вопрос приходит даже быстрее, чем я ожидала. Сначала я чувствую, как пол под ногами вздрагивает. Потом чайный сервиз, стоящий на верхней полке шкафа в гостиной, летит к чертовой матери. Я прижимаю Машу к себе, ощущая, как сильно она дрожит, и понимаю, что ничуть не спокойнее. После встряски раздается протяжный вой сирены. Брат бежит к окну, и я следую за ним. Люди в соседних домах делают те же движения. Десятки лиц смотрят на небо, мгновенно покрывающееся тучами. И когда кто-то на противоположном конце улицы громко вопит ?взрыв?, ноги подкашиваются. — Господи, помилуй, — мама громко взвывает, едва ли не громче сирен. Я делаю четыре глубоких вздоха, прежде чем подняться, и вскакиваю по лестнице в свою комнату. Сначала звоню папе, но тот сбрасывает, присылая сообщение, что их срочно вызвали на совещание. Это хоть немного, но успокаивает. На работе он в безопасности, потому что вокруг полно таких же людей, которые могут защитить себя и окружающих. А потом… потом я уже не знаю, что движет мной. Я начинаю звонить Романову, не осознавая, что делаю, и, когда он не отвечает в седьмой раз, паника волной накатывает на меня, перекрывая воздух. Если произошел какой-то взрыв… может быть, он пострадал. В новостях только заметки о том, что подорвана телерадиовещательная станция. О пострадавших не сообщается. О погибших тоже. И я питаю слабую надежду, что все обойдется. Когда в окно стучат, я сначала вскрикиваю и подбегаю к ящику со статуэткой, только потом приходит осознание, что, если бы меня хотели убить, то просто бы застрелили, не церемонясь. И стучать бы не стали. Разве что если у этой Армии чувство собственного достоинства ущемлено настолько, что они хотят побаловаться и превратить убийство людей в забаву. Впрочем, меня уже ничего не удивит. Но в окне я вижу лишь обеспокоенное лицо Егора. Вахрушев настойчиво стучит по окну, даже не понимая, как меня это пугает и раздражает это одновременно. Я открываю окно и почти сразу бегу к шкафу, переодеваясь. — Ты в порядке? — задает он самый тупой вопрос на свете, залезая внутрь. Второй этаж ему сейчас как никогда помогает. Хотя я и не знала, что у него такая физическая подготовка, позволяющая ему лазать там, где не надо. — Да, — я коротко киваю, натягивая прямо поверх домашней майки свитер. Времени на то, чтобы приводить себя в порядок, попросту нет. — Ты куда-то собираешься? — он выглядит напряженным, хотя я почти и не смотрю на него. — Алиса? Алиса, ты слышишь меня? — Да, да, я слышу! — взрываюсь я; мне правда непонятно, что за чертовски идиотские вопросы задает Егор, еще и мямля это, будто бы он провинившаяся маленькая девочка. Но потом я резко останавливаюсь и прихожу в себя. Это Егор. Егор Вахрушев. Мой парень, который наверняка беспокоится за меня в свете последних событий. Он просто переживает, а я срываюсь на него, потому что слишком напряжена. Вдох-выдох. Расправив плечи, я подхожу к нему ближе, выдавливая полуулыбку. — Я в порядке. Я должна найти Романова и помочь, если могу. Он впадает в ступор, отстраняется и смотрит на меня совсем не теми глазами, что несколько секунд назад. На смену беспокойству приходит полнейшее непонимание. Или отказ понимать. — Ты беспокоишься о нем? — Конечно, — я пожимаю плечами, не видя в этом ничего криминального. — По телевизору только что объявили охоту на всю императорскую семью, ты ведь наверняка слышал. Это нормально, что я… — Нет! — отвечает он и отходит от меня еще дальше. Когда я вновь пытаюсь подойти к нему и заглянуть в глаза, он отворачивается, почти раздраженно запуская пальцы в волосы. Егор не сразу начинает говорить, а меня это вводит в ступор. Я пытаюсь отгадать, что именно так разозлило его, и на ум приходит только одно разумное (хотя оно чертовски неразумно) объяснение. — Эй, — я пытаюсь коснуться его плеча, но он почти сразу сбрасывает его, поворачиваясь ко мне и осуждающе смотря свысока. Вдох-выдох. — Это просто долг любого человека, Егор. Здесь не замешано ничего личного. Я тебе говорю, ничего такого. Но он не верит мне. Я вижу это по его глазам и чувствую, как силы медленно покидают меня. Он словно бы топит тот барьер, на котором я стояла все это время. Твердая земля под ногами превращается в переработанный компост, в котором листья — это моя уверенность в следующем дне. Будто бы непонятного брака с человеком, предавшим меня, и угрозы разрушения государства не хватает для полного счастья. — Ничего личного? — его голос, почти на грани истерики, почти неузнаваем. — Почему ты не сказала, что встречалась с ним четыре года назад? — Откуда… откуда ты знаешь? Варя рассказала? — но она бы не поступила так, я не верю. Прошло слишком мало времени между этими двумя разговорами, чтобы она успела. Внутри меня закипает какая-то непонятная злость. — И почему это так важно? То, что было четыре года назад, никак не влияет на настоящее время! — Алиса, ты сама веришь в то, что говоришь? Я чувствую себя куском дерьма или даже так, подушкой безопасности, в которую ты поплакалась, чтобы опять быть с ним. Признайся, вся эта игра тебе просто в радость! И ты надеешься, что по окончанию ?испытательного срока? он вновь полюбит тебя, как не сделал тогда. Или вы и не прекращали отношения, а я просто гребаный идиот, который поверил тебе? — Это просто игра! — Нельзя играть настолько натурально! — наконец выкрикивает он мне в лицо, заставляя вздрогнуть. Егор делает шаг назад, закрывая лицо руками. Я продолжаю стоять на месте, глядя перед собой, но уже не различая в затуманенном виде ни собственного парня, ни очертаний комнаты. Остается лишь сжать длинные рукава свитера в надежде, что это хоть как-то поможет вернуться в реальность. Все будто бы разом превращается в вымышленный мир, где я играю главную роль, а люди вокруг — лишь массовка. Вот только мне задолжали сценарий, раз я до сих пор чувствую себя идиоткой, не знающей, что будет дальше. И вдруг до меня доходит осознание сказанных Вахрушевым только что слов. И острая игла втыкается прямо под ребра. — Ты… расстаешься со мной? — неуверенно спрашиваю я. Егор молчит, а через некоторое время поднимает глаза, полные сожаления и отвращения одновременно. Сейчас он так сильно напоминает мне людей за карнавальными масками из сна, что мне становится до одури страшно и больно смотреть на него секундой дольше. Я отворачиваюсь, а в следующую секунду он уже выскальзывает из окна, так и не ответив на мой вопрос. Впрочем, это далеко не обязательно произносить вслух, чтобы я осознала собственную ничтожность. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Крик мамы приходится как никогда кстати. Он вырывает меня из пелены больного осознания, заставляя встрепенуться. Схватив телефон, я выскакиваю из дома, на ходу бросая всем обещания, что со мной все будет хорошо. Армия освободителей ведь обещала, что не тронет обычных людей, не связанных с императорской семьей. Таксисты как назло исчезают в самый неподходящий момент и мне приходится бежать до центра самой. Улицы заполняются людьми в панике, каждый считает своим долгом громко повторить: ?произошел взрыв?. При этом некоторые еще и продолжают: ?а будут ли еще?? Мои легкие надрываются из-за количества холодного морского воздуха, и когда я добегаю до Дворцовой площади, кажется, будто из меня выжали все соки. Я оказываюсь не одной, кто из каких-либо побуждений пришел сюда. Площадь заполнена людьми, которые пытаются понять, что происходит. Я оттесняю некоторых без зазрения совести, подходя ближе. Вокруг Зимнего выстраивается несколько рядов гвардейцев. Наконец-то раздается звонок на мой телефон. Едва я замечаю знакомые цифры — я так и не подписала Романова ни под каким именем — сердце пропускает легкий кульбит радости. Если звонит, то в порядке. — Где ты сейчас? — задыхаясь, спрашиваю я. Взгляд обеспокоенно шарит по площади, когда я натыкаюсь на непропорционально грузного человека, подходящего к гвардейцам ближе всех. Его маленькая голова на фоне огромного туловища смотрится по меньшей мере смешно. — Это ты где, — встревоженно перебивает Алексей, и я слышу, как он заводит машину. — Я приеду к тебе сейчас же, не выходи на улицу, это опасно. Его беспокойство одновременно нравится мне и удивляет, ведь еще вчера он давил мне на больное, хотя я и сделала все, чтобы его рейтинг поднялся. — Я у Зимнего, — произношу я. И что-то заставляет меня задержать взгляд на том мужчине. Его пустой взгляд, его медленная походка, будто бы он обречен. Его зимняя куртка, он ведь одет совсем не по погоде. Гвардеец протягивает ему руку, жестом приказывая остановиться, а дальше все будто бы в замедленном действии. Я слышу на том конце провода крик Романова. — Где ты?! Какого… что ты там делаешь вообще? Слышу, как сама шепчу что-то под нос. Кажется, тихое ?о господи?. И вижу тоненький торчащий проводок из под куртки тучного мужчины. В следующую секунду происходит взрыв.