Метаморфоза (1/1)

С того момента, как он принял решение, дышать стало легче. Словно свалились с плеч невыносимая тяжесть бездействия и грызущее, изъедающее чувство вины. Довольно резко тошнотворно-серому Петербургу вернулись цвета и полутона: небо – голубоватое за густой дымкой облаков, собственные измученные и решительные глаза в зеркале – яблочно-зелёные, стены ?Крестов? – кирпично-красные. От промозглого зимнего воздуха перестало морозно щипать в груди. Дело ведь совсем не в холоде. Перестало хотеться слёзно и надрывно выть на желтоватый лунный диск в ясном ночном небе.Под защитой бархатной черноты ночи Аркадия почти не беспокоит шум собственных шагов. Его уже ожидают, у служебного, тайного входа. У небольшой и хлипкой дверки высотой в половину роста Трубецкого. Его проводник – высокий и наполовину беззубый надзиратель. Он беспокойно озирается по сторонам и даёт Аркадию отмашку следовать за ним, погружая обоих в тёмный путаный лабиринт каменных коридоров. Трубецкому не страшно. Подобное отчаянное беззаконие едва ли по степени ужаса может сравниться с тем, что он пережил после прощания с ним. Едва ли последствия проникновения в крепость могут быть страшнее, чем жизнь ?после?. Чем эта потеря, которую он чуть было не допустил, то ли по глупости, то ли от той самой упёртости, в которой так громогласно обвинял Тарасова.Ему потребовалось шесть часов после расставания, чтобы прийти к этому решению. Ещё два – чтобы окончательно увериться в нём. Остальное время ушло на планирование и подготовку. И лишь когда отступать стало слишком поздно, когда из альтернатив осталось лишь зыбкое всё или обречённое ничего, впервые за очень долгое время он снова почувствовал себя живым. Почувствовал покой.– Вот и пришли, Ваше благородие, – взволнованным шёпотом произносит подкупленный надзиратель, кивая на дверь. – Вы только побыстрее и потише там, времени совсем мало.Дверь камеры открывается со скрипом. Аркадий входит тихо, лёгкой бесшумной поступью, окидывает до боли знакомую обстановку быстрым взглядом.Алексей, которого Трубецкой ожидал застать в кровати спящим, молниеносным движением вскакивает на ноги, пятится, не сводя глаз с высокой фигуры в дверном проёме. На полу, откуда поднялся вор, остаётся мерцать неровным пламенем огарок свечи.– Какого чёрта? – обескураженным шёпотом выпаливает Тарасов. В непонимающем, почти испуганном взгляде пляшут свечные блики. Трубецкой прижимает указательный палец к губам и медленно запирает за собой тяжелую железную дверь.– Какого чёрта?! – повторяет он чуть громче, агрессивно, почти по-звериному сверкая чёрными глазами из дальнего угла камеры.– Я пришёл за тобой. Переодевайся, – с этими словами Аркадий бросает на койку стопку аккуратно сложенных вещей.Алексей остаётся неподвижен. Выражение лица – безжалостное, непоколебимое – требует объяснений– Побег. Уедем в Германию или Швейцарию, где там организуются твои коммунистические кружки. До рассвета будем уже далеко от Петербурга. Мгновенной и бурной реакции, на которую Аркадий почему-то надеялся по своей наивности, не происходит. На несколько секунд в камере повисает напряженное молчание.– Безумие, – всё так же глухо, шёпотом произносит Тарасов себе под нос. Потрясённым, расфокусированным взглядом смотрит куда-то сквозь Аркадия, словно пытаясь в голове уложить происходящее. – Ты помешался. Какая к чёрту Германия? Почему?– Я бы и рад от этого, как ты говоришь, безумия отказаться, да ведь ты никуда больше со мной не поедешь. А отпустить тебя я не могу.Говорить это – легко, совсем не больно. Почти не стыдно за собственную капитуляцию, за эту уязвимость. Тарасов всё ещё мучительно колеблется. Словно настолько убедил себя в наступающей с часу на час смерти, что теперь не может разувериться. Шокировано, неверяще качает головой:– Может, у тебя горячка, м?Аркадия разбивает нервный, пожалуй, действительно лихорадочный смешок.– А ты шутник, – каждое слово – тёплым, вкрадчивым шёпотом. Осторожное: – Пожалуйста, переодевайся. У нас мало времени.Молчание. Мечущийся по камере сомневающийся взгляд. В чёрных глазах испуга и паники больше, чем когда Аркадий сообщал ему о казни. Словно это самое мгновение для него страшнее, мучительнее. Словно ему невыносимо поверить в это спасение в последний момент, когда всё может оказаться лишь сном или игрой воображения.– Алекс, пожалуйста, – Трубецкой вкладывает в каждый звук того самого имени всю отчаянную уверенность, на которую способен. Очнись, черт возьми, это не сон. Ещё один внезапно яростный, сомневающийся взгляд, как бы немо выспрашивающий: ?В чём же подвох??– Ты готов ради меня пуститься в бега? – словно проверяя твёрдость его позиции, испытывающе, вкрадчиво уточняет Алекс.Таким же уверенным взглядом в упор ему отвечает Аркадий. Он, говоря откровенно, как и прежде с трудом выносит зрительный контакт, но сейчас нельзя позволить себе дать слабину и отвернуться.– Да, готов. Всё, что угодно.Несколько мучительных секунд в воздухе висит гробовая, давящая тишина, а затем Алекс медленно кивает, принимается стягивать с себя тюремную рубаху и подходит к кровати с лежащими на ней вещами.Аркадий выдыхает с облегчением. От внезапной нахлынувшей радости в животе приятно разливается тепло. Пялиться на Тарасова, пока тот переодевается, не кажется блестящей идеей, так что Трубецкой принимается в последний раз, как бы на прощание блуждать взглядом по ставшей почти родной камере, пока не натыкается на оставленную на полу свечу. Толстый восковой огарок мерцает неровным, коротким пламенем. Аркадий медленно наклоняется и поднимает его, прикрывает огонёк рукой, чтобы тот случайно не затух. – Чем ты занимался? Факты в голове никак не складываются воедино. Зачем Тарасову могло понадобиться сидеть на холодном полу со свечой? Вор напряжённо игнорирует вопрос и лишь продолжает увлечённо застёгивать брюки. И тут странная мысль настигает Аркадия:– Ты что... молился?Эти простые слова заставляют Алекса замереть. С несколько секунд он молчит, сперва растерянно, а затем с сомнением, вглядывается в пустую темноту камеры. Нерешительно мнётся, словно решая, хочет ли он вообще прокомментировать эту догадку. – Я... – и тут же обрывается, прикусывает губу, тщательно и мучительно подбирая слова. – Да. Но не потому, что уверовал. Просто... это напоминает о семье.Заметно, что каждое слово даётся ему с большим трудом. Что он, очевидно, до сих пор не уверен, стоит ли вообще объясняться перед Аркадием. Вскрывать перед ним что-то личное.– Я ведь всё-таки думал, что это моя последняя ночь, – добавляет он тоном почти виноватым, словно оправдываясь за такую нелепую сентиментальность. Бросает на Трубецкого взволнованный, как бы ищущий поддержки или осуждения взгляд. Аркадию приходит в голову, что это, должно быть, первый раз, когда Алекс кажется таким... беззащитным.– Сколько лет ты не видел их? Вопрос вырывается прежде, чем Трубецкой успевает его обдумать. Но молодой человек отвечает спокойно, на этот раз без колебаний, разве что немного с горечью:– Почти десять. Но я узнавал о них время от времени. Чтобы убедиться, что всё в порядке.– Скучаешь по ним?Болезненная, выдавленная через силу усмешка говорит громче любых слов.– Иногда.Аркадий играет пальцами с неровным свечным пламенем. Слышно, как в коридоре звонко завывает сквозной ветер, бьющийся о каменные своды тоннелей-коридоров.– Ты не ощущал моего приближения? – вдруг немного удивлённо спрашивает Трубецкой, не отводя глаз от оранжевого огонька на тающем кусочке воска.– По правде, нет, – пожимает плечами Алекс, расправляясь с пуговицами принесённого ему полосатого жилета. – Но я последние сутки на такой измене был, что, кажется, совсем ничего не чувствовал. Представляешь, всегда считал, что не боюсь смерти, а теперь, выходит... Но да неважно, забудь. Всё, я готов.Раздобытая Аркадием одежда удачно сидит на воре, совсем как влитая. Приятно наконец видеть его в чем-то, кроме мешковатой тюремной формы, в которой нет ни жизни, ни надежды. – Последняя деталь, – с этими словами Трубецкой протягивает Тарасову длинное чёрное пальто, накануне выкупленное у заведующего хранением личных вещей арестантов.– Ого. Моё? – с улыбкой вскидывает брови Алекс.– Более того, после купания в заливе выстиранное и высушенное. А теперь пойдём.Глухо шагая по холодным темным коридорам, Аркадий чувствует себя Орфеем: то и дело беспокойно оборачивается через плечо, чтобы убедиться, что его Эвридика не исчезла. Что Алекс не слился с бархатным мраком, превратившись в ещё одну длинную и мрачную тень этого ужасного, наполненного болью места. Волнение это глупое, иррациональное, но потерять его теперь, едва вновь обретя, кажется Трубецкому самым безумным кошмаром из возможных. За стенами крепости – занесённые снегом пустыри, мелкие улочки вдалеке, мягко падающие с неба крупные снежные хлопья. Тарасов наслаждением выдыхает густой горячий пар в морозный воздух, щурится тающим на лице снежинкам. Его голос резко выдергивает Аркадия из молчаливого напряжения:– Не жалеешь? Этот вопрос после всего ими пережитого кажется детским. Смехотворным. Алекс ведь лучше всех должен осознавать, какая бессмысленная и пустая жизнь ждала бы Трубецкого без него. Такое существование и гроша медного не стоило бы.– Жалею, что не пришёл раньше.Под их ногами приятно похрустывает остроконечными ледяными кристалликами снег. Ночной мороз облепляет мраморные мостовые инеем, даром, что эта зима уже на исходе. Носящийся вдоль каналов ветер треплет полы верхней одежды, ерошит всегда педантично уложенные волосы на голове Аркадия. Забираясь под объемное пальто Тарасова, продувает его насквозь. Это неважно. Теперь холод – последняя из их забот.Возле очередного моста Аркадий кивает на спуск к скованной льдом и припорошённой снегом воде. Летом там , кажется, заседают молчаливые рыбаки.– Сюда, – всё ещё, пожалуй, излишне напряжённо и сосредоточенно произносит Трубецкой.Аркадий идёт немного позади Алекса, с приятным, хоть и не до конца осмысленным ощущением, что прикрывает его тыл. Тарасов ступает по стылым скользким ступенькам легко и быстро, ни разу не теряя равновесия. На утопающей в тени площадке под мостом, мощёной обледенелым камнем, отбивает пятками какой-то ритм и встаёт вполоборота к Аркадию. Глаза вора провожают вдаль стелющуюся по льду позёмку, ловят несколько бликов северных звёзд с безоблачного неба.– Что теперь? – Прокатимся вдоль русла реки, до вокзала не так далеко, – негромко отвечает Аркадий и тянется в нагрудный карман за двумя парами лезвий. Не без удовольствия он отмечает, как светлеет лицо Тарасова: то ли от вида знакомых заснеженных каналов, то ли от возможности снова встать на коньки.Трубецкой с несколько секунд пытается поймать на себе взгляд молодого человека, пока тот внимательно изучает сперва мост с его коваными перилами и оранжевыми фонарями, затем противоположный берег, усеянный белёными фасадами, и, наконец, каменную плитку под собственными ногами. На Аркадия он не смотрит как будто намеренно.– Алекс, – для чистоты эксперимента решает проверить Трубецкой. Нужно наверняка убедиться, что это не просто случайность.– М? – отзывается Тарасов моментально, как бы машинально мажет взглядом по фигуре Аркадия и тут же отводит глаза, даже его лица взглядом не удостоив. Ну какого чёрта на этот раз случилось?– Почему ты не смотришь на меня?Алекс кажется озадаченным этим вопросом, напряжённо хмурит брови, будто ответ до абсурда очевиден.– Тебе не нравится мой взгляд. Забыл?– Да, но... – Трубецкой откровенно теряется, потому что да с каких пор Алекс берёт это в расчёт. – Как иначе я к нему привыкну? Явно оживленный свежим морозным воздухом, Тарасов отвечает всей своей подвижной мимикой: от заигравшего прищура глаз до хитрой улыбки:– Все-таки собираешься привыкать?Аркадий тянет с ответом, медленными, тяжёлыми шагами приближается к молодому человеку, как бы давая им обоим в случае чего возможность отступить. Произносит фразу иррациональную, почти неуместную для их взаимоотношений:– Взгляд у тебя, хоть и жуткий, но красивый, – он успевает поймать бесценное мгновение, на которое лицо Алекса озаряет выражение абсолютного ступора. – Так что да, разумеется, собираюсь.Трубецкой делает ещё один медленный, широкий шаг ему навстречу, оставляя между ними расстояние меньше полуметра. Аркадий снова рассматривает лицо Алекса. Не как тогда, в гнетущем мраке камеры, где Тарасов усыхал, становясь едва ли не прозрачным. Не как тогда: скрупулёзно, бесстрастно, почти с высока, стараясь уверить себя в том, как мало для него значит странный преступник со странной внешностью и страшными бесовскими глазами. Трубецкой смотрит на Алекса в моменте силы, освещенного луной и огнями ночного Петербурга, и вспоминает, как много энергии и пластики заключено в худой и крепкой фигуре, какой отчаянной решимостью горели эти глаза в отблесках пылающего корабля, какую непоколебимую силу запечатлело на себе это лицо.Черты Тарасова завораживают. Его лицо – белое, словно выточенное из камня, с четко очерченными гранями: впалые щеки, высокие скулы, тонкие губы, глубоко посаженные глаза-омуты, косой шрам под носом. В нём каждая черта острая, холодная, как лезвие конька. Кажется, одно неосторожное прикосновение – и можно порезаться. Тарасов поднимает на него взгляд. В это мгновение, кажется, весь мир Трубецкого сокращается до полуметра между ними, до прозрачного пара их дыхания, до бликов в расширенных, разлитых по радужке зрачках. Аркадий, бессознательно затаив дыхание, подрагивающими пальцами тянется к его лицу, легко, лишь подушечками дотрагивается до горячей щеки. Ощущается эта тактильность правильно-неправильно, сладко-горько. Но радоваться следует хотя бы тому, что Тарасов продолжает молчаливо сверлить его взглядом – не отшатывается, не уходит от прикосновения, ничего не говорит. Трубецкой наконец решается приблизиться вплотную, немного склонившись, тыльной стороной указательного пальца провести вдоль крутой линии его подбородка. Каждое движение – медленно, с трепетом, словно боясь спугнуть замершего дикого зверя. От разницы в росте, того, каким хрупким кажется рядом с ним вообще-то довольно крепкий мужчина, к губам липнет дурацкая улыбка.В чёрные, мутные глаза Тарасова вглядываться суеверно-жутко, от встречи с ними Аркадию снова не по себе до мороза по пылающей коже, но отвернуться – нельзя. Трубецкой вновь смотрит внимательно, стойко, тщетно пытаясь уловить во взгляде Алекса загнанность того же дикого зверя, обречённое смирение сквозь отвращение.Но лицо Тарасова спокойно, ни один мускул не выдаёт напряжения, и глаза, пусть и пронизывающе-чёрные, глядят открыто, без прищура. Трубецкой, иррационально залюбовавшись, позволяет себе кончиками пальцев подцепить его за подбородок, бережно и невесомо провести вдоль линии нижней губы. Наваждение с Аркадия спадает, лишь когда Тарасов мелко вздрагивает, шумно выдыхая носом, и медленно прикрывает глаза. Трубецкой заворожённо считает дрожащие ресницы и, набравшись духу, тихим, севшим голосом произносит:– Ты позволишь мне себя поцеловать? Звучит глупо и нелепо, куда хуже, чем когда Трубецкой проигрывал это в голове, но сказанного не воротишь. Короткий, быстрый кивок Алекса кажется обманом, издёвкой собственного воображения, к которой прислушиваться нельзя. Аркадий продолжает мучительно вглядываться в лицо напротив, не решаясь предпринять что-либо.– Ну, фараон, я жду. Или передумал? – голос Алекса дрожит, несмотря на слышимую попытку придать ему жёсткость. Тарасов как будто в ту же секунду укоряет себя за глупые и безумные слова, досадливо поджимает губы. – Всё, чёрт возьми, забудь.– Тише, – шепчет Аркадий, склоняясь его лицу: так, чтобы на коже ощутить чужое дыхание.Первый поцелуй – сухой и горячий, в плотно сомкнутые губы – выбивает воздух из легких, разливается по телу щекочущим восторгом. Трубецкому приходится отстраниться, чтобы сохранить равновесие, чтобы ударивший в голову жар не сбил его с ног. Сквозь пульсирующую в висках кровь он слышит смешок Алекса – скорее нервный, чем издевательский, а затем чувствует, как чужие руки ловко, хоть и немного подрагивая, обвивают его за шею. Аркадий про себя чертыхается, когда Тарасов, зарывая пальцы в мягкие волосы на затылке, улыбается, практически незаметно, уголком рта, и сам притягивает его к себе.Поцелуй Алекса – пожар, искры электрического разряда, ощущение свободного падения. Трубецкой впервые чувствует, как от прикосновения чужих губ и чужих рук плавится огарком восковой свечи, теряет ощущение пространства. Тарасова хочется в себя вжать, поглотить, чтобы это чувство целостности, правильности, обретенного смысла продлить. Аркадий широкими ладонями забирается ему под пальто, водит по спине, бокам, плечам Алекса, где каждая косточка, каждая мышца прощупывается под пальцами.Алекс поцелуй разрывает первым, дышит рвано и тут же глазами впивается в Трубецкого.Трепещущее под рёбрами чувство – новое, окрыляющее. От него хочется мелкими поцелуями покрывать каждый миллиметр впалых щёк, тонуть холодны чёрных водах глаз-колодцев, вслушиваться в звуки неровного дыхания. Аркадий думает, каким чудовищным заблуждением было полагать, что это – лишь часть его души, когда она вся – здесь, в его руках, вся его суть, ответы на все вопросы и разрешения всех желаний. Алекс протягивает шёпотом, с мягкой полуулыбкой на острых губах:– Тепло ли тебе, девица... – Жарко, – выпаливает Трубецкой моментально, бездумно и вновь притягивает Тарасова к себе, крепко обнимает обеими руками: одной – за талию, другой – поперёк спины, цепляя плечи. Утыкается носом в сгиб шеи и дышит-дышит-дышит запахом чистой кожи, дегтярного тюремного мыла, табачной пыли – им самим, глубоко и часто. Если бы в этом человеке можно было раствориться, окончательно и безвозвратно, навсегда став его частью, Трубецкой без колебаний согласился бы на это.– А тебе совсем голову кружит, я смотрю, – проговаривает Алекс, одной рукой обнимая Трубецкого за шею, а другой – мягко, в каком-то бессознательно-заботливом жесте поглаживая Аркадия по волосам, аккуратно перебирая светлые пряди на макушке. Это почему-то не ощущается дико или чуждо. Скорее просто непривычно, в новинку, но до ужаса естественно. Пальцы Тарасова на его темени, мягкие прикосновения на шее – идеально правильно. Безупречно.Аркадий так мог бы вечность провести, потому что ни одно чувство, ни одно неизгладимое впечатление за всю его жизнь не сравнится с этим самым моментом. Но, к сожалению, они и без того потеряли достаточно времени. К сожалению, утро не ждёт. Им следовало бы исчезнуть из Петербурга до восхода солнца.– Нам пора, – на выдохе шепчет Трубецкой, всё ещё прижимая Тарасова к себе. Напоследок опаляет быстрым поцелуем его висок.– А не опасно сходить на лёд? – вдруг со знанием дела спрашивает Алекс, упираясь лбом Аркадию в плечо. – Если я правильно посчитал дни, уже почти весна.– Не опасно. Оттепелей ещё не было. Считай, зима тебя дожидалась.– Приятно прощаться с ней здесь, а не на плахе.Тарасов на льду – хищная пластика в каждом движении, плавная, уверенная грация. Двигается он легко и быстро, несмотря на почти два месяца заключения. – Князь, не отставайте, чтобы потом не заявлять, что я от вас сбежать пытался.– смешливо бросает он Аркадию, в очередной раз на скорости поворачиваясь вокруг своей оси и награждая его быстрым луковым взглядом.?Красуется?, – почему-то приходит в голову Трубецкому. Мысль абсурдная, вызывающая глухой смешок самой своей сутью. Почему-то приятная до рассекающей лицо нелепой улыбки.Аркадий за свои тридцать с небольшим лет никогда не чувствовал себя таким восторженным и несуразным. Некогда не был так глупо обезоружен самим фактом существования какого-то человека.Вокзал – светлое и роскошное строение, экипажи у входа, бегущие куда-то люди с сумками. Трубецкой спокоен настолько, насколько это возможно, когда речь идёт о побеге из страны: покупает билеты, забирает у надсмотрщиков заблаговременно оставленные и ожидавшие их в одной из касс два чемодана и фальшивые паспорта.– То есть вот настолько ты подготовился? – вскидывает брови Тарасов. Он тоже держится уверенно: то ли храбрится, то ли правда совсем не волнуется, ведь самое худшее уже позади.Аркадий старается не терять собранности, но всё равно опять заглядывается на Алекса, залитого вокзальным, ярким, настоящим светом. Это ведь не одиночные и зыбкие солнечные лучи через узкое окошко камеры, не огневые отблески горящего корабля, не луна и не мелко сверкающее пламя свечки. Без мрака, без окутывающей тьмы черты Тарасова теряют пресловутую жуть. Ведь точно теперь ясно, что это бледное лицо – человеческое, его даже может небрежно трогать румянец. У Алекса ведь, оказывается, глаза даже и не чёрные, напрасно Трубецкому в голову все эти демонические сравнения, фантасмагории лезли: за прежде расширенным из-за полумрака зрачками всё это время скрывалась каемка серо-зелёная, светлая.Аркадий блаженно прикрывает глаза и окончательной выдыхает, лишь когда поезд наконец трогается с места. У них получилось. У Аркадия получилось. Он его спас. Алекс, косясь на Трубецкого, произносит с невеселой улыбкой, словно всё ещё не веря собственным словам:– Выходит, теперь встречу весну в Берлине. А я ведь даже не надеялся до этой весны дожить.Шпалы с набирающей обороты скоростью сменяют одна другую, уносясь вдаль. Они стоят в хвосте поезда, на обзорной площадке последнего локомотива, молчаливо провожая взглядами то ли удаляющееся здание вокзала, то ли саму старую жизнь. Алекс – согнувшись и облокотившись локтями на ограждение, Аркадий – по-солдатски прямо.– Мне будет не хватать Петербурга, – произносит Трубецкой безотчётно и не раздумывая.Ответ Алекса – спокойный и взвешенный, с акцентом на каждое слово:– Мы ещё обязательно вернёмся в Россию. Хоть и не факт, что с мирными целями.– Ты так в этом уверен? – Аркадию по старой привычке от каких-либо революционных толков становится некомфортно, лицо само, инстинктивно, приобретает хмурое, почти скорбное выражение.– Разумеется. Монархическому строю неизбежно придётся платить по счетам, и, когда придёт время, я рассчитываю быть в числе тех, кто вынесет ему приговор... – но разгорающийся монолог Алекс пресекает, едва взглянув на Трубецкого, едва встретившись с тяжёлым, горьким взглядом зелёных глаз. Он добавляет уже с меньшим запалом, то ли извиняясь, то ли успокаивая: – Это неизбежный исторический процесс. И я рад, что ты теперь фактически вне политики и не пострадаешь от этого.Аркадий кивает – не соглашаясь с подписанием императорской России смертного приговора, но принимая эти идиллические революционные идеи Алекса как данность, не желая более пропускать их через себя или как-то возражать. Коммунизм так коммунизм. В конце концов, он знал, на что подписывался. И внезапно мысли о возможном возвращении на родину перестают горчить – это будет его страна, при любой власти. И рядом будет Алекс. Это единственное, что теперь имеет значение.– Я ведь сломал твою жизнь.Голос Тарасова раздаётся неожиданно и тихо, с какой-то виноватой тоской, так для него несвойственной. – С чего вдруг такие мысли?Небо за горизонтом начинает понемногу светлеть. Над окрестностями Петербурга разливается, румяня небо, безмолвная, невесомая заря. Поднимая серо-зелёно-чёрные глаза к небу, Алекс пожимает плечами:– То есть отрицать не будешь? Аркадию и правда нечего возразить. Он всю свою прошлую жизнь, яркую и бьющую ключом, осмысленную, полную надежд, все свои честолюбивые амбиции, все мечты и цели променял на него, это предутреннее небо и поезд, несущийся в неизвестность. Без единого сожаления, с полным ощущением, что впервые сделал что-то правильное, и всё-таки...– Ты разрушил мою жизнь, а я – твою. Наверное, в этом весь смысл. Теперь мы сможем построить её заново...– Вместе.Аркадий чувствует влажную поволоку на глазах, когда берёт Тарасова за руку, переплетая пальцы, притягивает его к себе. Так, что о прижатое к груди тело звучно ухает растроганное и растаявшее сердце. Саднящая внутренняя боль от избыточного и невероятного счастья – ужасный моветон, но голова Алекса на плече, его спокойная, блаженная и усталая улыбка заставляют Трубецкого забыть о дурном тоне. – Да, вместе.Порывистый ветер подхватывает слова Аркадия, пламенным шёпотом произнесённые куда-то Алексу в висок, чтобы унести их к беспокойной глади Балтийского моря, в чащу смешанных болотистых лесов, к малиново-рассветному небу. Горячий зимний воздух пахнет дымом, углём и хвоей.Ветер, подслушав, уносит вдаль заветное и немыслимое: ?Я тебя люблю?.Над Петербургом встаёт, цепляясь колючими лучами за восточную линию горизонта, ослепительно-красное солнце.