Западня (1/1)

У Алекса ?вместо сердца – пламенный мотор?, горячие руки, горячее дыхание, но рассудок – всегда холодный. В продирающей до костей влажности петербургской зимы он не мёрзнет, даже разъезжая по каналам в лёгкой, разлетающейся под порывами ветра шинели.Алекс за свои почти три десятка лет порядочно остывал всего раз, и период этот странно совпал с датами ведения Россией Памирской военной экспедиции. Банда знает, насколько для него это иррационально-болезненная тема. Однако новичку-Матвею он про свою родственную душу рассказывает почти анекдотично, шутя. Словно не желает показывать мальчишке, какая тошнотворная тоска охватывает его при этом.И краснощекий романтик-Матвей внимает его словам восторженно, разве может быть иначе. Алекс говорит: ?Может быть, это крестьянский рекрут-солдатик или фронтовая продажная женщина?. И добавляет мрачнее, вполголоса: ?Во всяком случае, надеюсь?.Алекс лучше всех помешанных на идее связи родственных душ знает, до какой степени находится во власти провидения. Как мало у него собственной, доброй воли, если каждый шаг, буквально каждое принятое решение разогревает кровь в его жилах, сообщая о приближении встречи, которой он не желает (чтобы не сказать опасается ).Матвей тоже выдыхает носом горячий пар. Он из тех, кого никогда не сковывал ломящий кости холод, от которого невозможно спастись. Из тех, в ком кровь бурлит, обжигая щеки до алого румянца. Матвей уверен, что его родственная душа совсем рядом и скоро найдёт его, нужно лишь набраться терпения. Алекс беззлобно усмехается такому наивному оптимизму: сам он не ждёт от своей судьбоносной встречи ничего хорошего. Да и, кажется, никогда не ждал. Однако высший замысел своими цепкими лапами добирается до каждого – в глубине души Алекс никогда не забывает об этом. И как бы ты его ни отрицал, сколько бы ни открещивался, это для безжалостной машины-предназначения не значит ничего. Твои желания – ничего не значат.Впервые Алекс уверяется в том, что дело – дрянь, на балу императорского клуба конькоманов. Температура резко и ощутимо подскакивает именно в тот момент, когда на лёд выходит высокий широкоплечий офицер, слишком приметный, чтобы не обратить внимания. Перед его взором – почти что блистательный барин: квадратная челюсть, аккуратно уложенные светло-русые волосы, прости господи, усы. Лощёный, прилизанный принц, но с глазами – злыми, змеиными. Алекс, глядя на него, даже останавливается, перестаёт рыскать меж господами, облегчая их карманы. Необъяснимый, обескураженный внутренний трепет не даёт отвести от мужчины взгляд. Словно погружение под воду: все посторонние звуки приглушаются, как бы доносясь издалека, и мельтешащие вокруг фигуры меркнут, становятся незримыми – кроме одной.Это, конечно, может быть совпадением – и на то у Алекса остаётся последняя надежда. Мало ли от чего его могло бросить в жар. Мало ли кто из бесконечного множества гостей бала мог оказаться причиной. Но предчувствие у Алекса паршивое, от него сводит мышцы живота и болезненное волнение тяжестью разливается в груди.Той ночью, засыпая в объятиях Марго, он непростительно долго и беспокойно вспоминает холодное выражение так резко отпечатавшихся в памяти зелёных глаз, пока не проваливается в тревожный сон.Последняя надежда на ?долго и счастливо? разбивается вдребезги, когда он, стоя на мосту над Зимней ярмаркой, замечает полицейский экипаж и чувствует, как невыносимо жарко ему становится в легком распахнутом пальто.Нет-нет-нет Выходящий из кареты мужчина – тот самый офицер с квадратной челюстью. Алексу от отчаяния, от обиды на трижды клятую судьбу хочется расхохотаться в голос.Фараон, вероятно, повышенную температуру принимает за жар волнения о судьбе операции, а затем – за последствие драки. Он не замечает ни как Алекс преследует его, шагая едва ли не по пятам, ни как тот наблюдает за попытками задержания бедолаги Матвея. Решение вмешаться даётся легко. Алекс, кажется, с досады мог бы и убить офицера, потому что, чёрт возьми, зачем ему такая родственная душа. Чего ради.Это всё, разумеется, одна большая ошибка. Наказание, посланное Алексу за грехи минувшие или ещё не совершённые. Считать их связь чем-то большим, чем просто плевком в лицо от провидения было бы смешно. Вор спускает курок.От выстрела в чужую ногу у Алекса едва не подкашивается собственная. Издержки физической связи родственных душ: боль сводит мышцу бедра холодной судорогой. Мысли проносятся в голове сплошным потоком, отзываются внутри чувством растерянного смятения. Возможно, стоит приучать себя к холоду. Возможно, если они встретятся ещё раз, Алексу придётся его убить. Возможно, тогда этот сковывающий, пронизывающий озноб станет его постоянным спутником.Алексу сколько бы ни хотелось на всё это наплевать, бросить злой судьбе вызов и от связи с родственной душой отречься, это буквально невозможно. И принцип ?я или он? в отношении пока не знакомого, но уже ненавистного офицера точно не сработает.Люди, нашедшие своих родственных душ, практически не подвержены болезням: редкая зараза может вынести такие высокие температуры. Они существуют в какой-то своей, почти параллельной реальности: в ней нет боли и страха, решения даются легко, а переживания забываются быстро. И всё похоже не сладкий сон, где ты впервые по-настоящему свободен. По крайней мере, так Алексу рассказывали. Вряд ли теперь он сможет проверить лично.Среди потерявших свои родственные души живых мало, а счастливых нет вообще. Обычно такие люди начинают медленно остывать, все жизненные процессы в них коченеют и замедляются. Порой, хоть и в редких случаях, – до полной остановки. Сумевшие же по первости пройти через тяжкую и болезненную потерю тепла чаще всего заболевают и чахнут, пока последние силы не покинут их. Матвей рассказывал, что его отец кровохарканьем заболел именно после смерти жены, матери парня – и это не удивительно, примеры таких умирающих встречаются сплошь и рядом.Алекс умирать не хочет. Но и жить, зная, что предначертанный тебе человек – ?либо глупец, либо предатель?, совершенно невыносимо. Ощущение безвыходности, загнанности, западни...– В тебе что-то изменилось, – хмуро подмечает Марго, заглядывая ему в лицо.– Я разочаровался в судьбе, – честно отвечает Алекс. С Марго нет смысла выдумывать небылицы или сглаживать углы: она видит его насквозь. Окажись этот высший замысел милосердным или хотя бы последовательным, они наверняка были бы предназначены друг другу. Но увы...– Судьба – та ещё тварь, – просто и безапелляционно заявляет девушка. Алекса это, наверное, могло бы и надломить, но в нём пока слишком много воли к жизни. Он ещё не устаёт надеяться. Если не на ?долго и счастливо? с родственной душой, то хотя бы просто на ?долго и счастливо?. Да хотя бы на ?счастливо?, чёрт возьми. Заглянуть в светлое будущее хоть одним глазком, убедиться, что верит в него не напрасно. Бороться, пока ещё есть силы, пока ?свободою горит? и ?сердце для чести живо?. Алекс обычно стыдится собственного наивного идеализма, но сейчас его звонкий ободряющий голос приходится как никогда кстати.Алекс думает, что, пожалуй, готов откреститься от навязанного ему против воли предназначения, если это означает остаться верным своим взглядам, своим людям, своему долгу и себе самому.И это, безусловно, имеет смысл. И даже, кажется, успокаивает. До той злополучной ночи, когда рушится абсолютно всё. Когда надежды больше не остаётся.***Аркадий чувствует бушующую в жилах кровь, охвативший всё тело и с каждым шагом усиливающийся жар задолго до того, как даёт приказ поджечь фрегат. Но он привык игнорировать глупые наваждения-состояния, да к тому же с его ранением и сторонними эффектами лекарств от организма, кажется, можно ожидать чего угодно.Вора, выстрелившего ему в ногу на зимней ярмарке, он узнает по дурацкой треугольной шапке и разлетающимся полам длинного пальто. Карманник приставляет к голове графини Вяземской пистолет и требует отпустить его грязную шайку. Аркадий думает, что с огромным удовольствием раздавил бы ублюдка собственными руками, если бы удалось снять его с горящего корабля. Языки пламени облизывают рукава офицерской шинели, когда Аркадий тянется, чтобы подхватить спускающуюся на верёвке Алису. Жар от охваченного огнём фрегата – невыносимый, до звона в ушах, до застилающей глаза пелены. Алиса кричит, вопит что есть мочи:– Нет! Матвей! Матвей!Ладони графини противоестественно горячие, словно она окунала их в кипяток. Девушка глядит так отчаянно, будто готова в это самую секунду кинуться за своим нищим карманником под пули. Аркадий стискивает зубы, стараясь лицом не выдать досады и уязвлённой гордости. Стараясь унять странную дрожь в теле, которой никогда за собой раньше не замечал.?Тоже последствие ранения?, – пытается мысленно парировать он, но выходит, к сожалению, даже не смешно, а смехотворно.Вокруг – хаос, треск горящего корабля, вопли Алисы. Вдали – звуки задержания, голоса преступников, эхом разносящиеся по льду. Трубецкой не слышит ничего этого за шумом гулко пульсирующей в висках крови. – Матвей! – вскрикивает Алиса в последний раз, когда мальчишка-вор разбегается с носа корабля и летит в воду.Аркадий взгляд не может отвести от второй фигуры, мечущейся по карме, едва различимой за высокими столпами огня и густым серым дымом. От человека, с которым у Трубецкого личные счёты.?Сукин сын, да где же ты??Он поднимается на нос догорающего, на глазах превращающегося в угли корабля, и шагает по нему, словно и не собирается вниз. Словно совсем не прощается с идущим ко дну фрегатом. Поднятый над головой вора пистолет, три громовых выстрела: два – в воздух, третий – из полицейского оружия. Аркадий мгновение длиною в доли секунды ощущает целой жизнью: то, как пуля пронзает грудь преступника. Слева. Как он дергается, будто он сильного толчка, а затем медленно заваливается назад. Как его тело уходит под воду.Выстрел в чужую грудь отзывается вполне реальной болью в собственной – словно ледяная игла впивается между рёбер, на какие-то несколько сантиметров выше сердца. Холод, пронизывающий, раздирающий, исходящий изнутри, из самого нутра, так резко контрастирует с окутавшим его жаром, что Трубецкой едва не теряет равновесие. Когда обмякшее тело с треском разбивает подтаявший лёд, в эту самую секунду – Аркадий знает. Не предполагает, не думает, не пытается вникнуть или подобрать доказательства. Он за всю жизнь не был ни в чём так уверен. Движения – механические, быстрые, не требующие ни секунды раздумий. Когда Трубецкой под негромкие протесты ошарашенных жандармов прыгает в ледяные воды залива и не чувствует обжигающего холода – он всё знает, совершенно ничего не понимая и не пропуская через себя. Часть его души, та, что всегда отвечала за энергию, страсть, волю к жизни, что берегла его от болезней и спасала от петербургских вьюг, может навсегда исчезнуть. Под всполохи выстрелов, в дыму и смоляной вони – блеснуть и навсегда погаснуть, оставив его цепенеть, медленно промерзая изнутри. Чтобы всё это знать, Аркадию не нужно осмыслять картину целиком или понимать, что его душа, наверное, обчистила бы карманы Трубецкого и исчезла, сверкнув коньками, встреться они при других обстоятельствах. Задумайся он хоть на секунду, пренебрежительное непонимание вряд ли позволило бы ему оказаться подо льдом. Сейчас он не может позволить себе такие сомнения. Сейчас нужно просто плыть. Аркадий цепляет пальцами полы пальто вора, между делом замечая, что руки в ледяной воде совсем не свело, что ладони всё ещё горячие, словно Трубецкой только что отнял их от печки.Грести, пытаться вытолкнуть себя из водной толщи – невыносимо тяжело, особенно прижимная к себе груз чужого тела. Аркадий судорожно барахтается, приближаясь к истончившейся поверхности льда, с каждой секундой лишь крепче удерживая поперёк живота безвольно лежащего на его руке вора. Трубецкой не чувствует измождения. Ни когда намокшая зимняя одежда начинает утягивать их ко дну, во сто крат утяжеляя каждое движение, ни когда ледяная корка над головой не поддаётся с первого раза и приходится весь свой вес вкладывать в замедленные водой удары.– Ваше благородие! Он здесь, помогите ему!Морозный зимний воздух Аркадию кажется горячим, как в парных комнатах Усачёвских бань. Лишь на мгновение в глазах темнеет, когда кислород резко наполняет лёгкие, а затем до того болезненно напряженные мышцы расслабляются и по телу разливается новая порция тепла. Словно Трубецкого в груди, треща сухими березовыми дровами, распаляется белая крестьянская печь.– Идиоты, что вы стоите? Принесите князю тёплые вещи, скорее!– Не надо, – голос Аркадия звучит спокойно и ровно, достаточно звучно, чтобы заставить молодых офицеров застыть в изумлении. – Мы не мёрзнем.Лежащий рядом на спине вор не двигается и не дышит, но кожа у него горячая, как у лихорадящего, поэтому Аркадий не боится. Ему, кажется, теперь уже совсем ничего не страшно. Трубецкого всё ещё потряхивает – от шока и экстремальных физических нагрузок – когда он перекидывает утопленника через колено и несколько раз сильно бьет его между лопаток. Преступник хрипло и надрывно кашляет, отплёвывается водой и кровью на припорошённый крупными снежными хлопьями лёд, а затем сам отталкивает пытающегося удержать его Аркадия. Снова глухо шлёпается на спину, жадно глотая ртом воздух, пялится невидящим, судорожным взглядом куда-то густую ночную темень. Глаза вора – жидкий металл – широко распахнуты. Аркадий одергивает себя, чтобы не залюбоваться отражающимся в них звёздным небом.Обступившие их жандармы решают, что сейчас самое время: аккуратно пытаются поставить склонившегося над задержанным Аркадия на ноги.– Отставить, – строго командует Трубецкой. Он собственноручно готов прикончить любого, кто попытается отнять у него это мгновение.– Посмотри на меня, – говорит он, заглядывая вору в лицо, настойчиво изучая каждую черту того, с кем теперь связан – неразрывно и навсегда.Вор на это лишь глаза закрывает и глухо смеётся – тихо, почти задиристо – пока смех не утопает в болезненном булькающем кашле. Рассекающая его лицо тонкая усмешка – удар под дых.– Сукин ты сын, смотри на меня, – рычит Аркадий, глядя на человека, ради которого едва не утонул. Вор улыбается – жутко, по-садистки неестественно, так, словно ярость Трубецкого приносит ему удовольствие.– Ваше благородие, ну зачем так о моей maman...Голос вора – тихий, с нотками звонкого металлического шелеста. Язвительный самим своим звучанием. Когда преступник наконец отрывается от небесной бездны и отвечает на настойчивый взгляд Трубецкого, с того внезапно слетает спесь. Появляется желание отвернуться: от хищного блеска холодных, въедливых глаз становится не по себе. Слова льются из уст вора легко и ядовито:– Какое же ты разочарование. Мало того, что фараон, так ещё и слово своё офицерское не держишь. С такой родственной душой кто угодно предпочёл бы утопиться.Трубецкой не верит своим ушам. Несколько секунд абсолютного ступора уходят лишь на то, чтобы как-то уложить в голове эту фразу и осознать тяжесть нанесённого оскорбления. Аркадий глядит на вора растерянно, не понимая, как на такое ответить, пока в голове не щёлкает осознание, переключающее все внимание на себя:– Ты знал, всё это время! Знал и выстрелил в меня! – голос едва не срывается на крик. Разъяренный удар кулаком об лёд – в нескольких сантиметрах от головы вора, но тот даже не вздрагивает. Мысль о том, что он получил пулю от своей родственной души, с каждой долей секунды всё глубже пуская корни в его сознании, доводит до бешенства. Голос преступника всё такой же спокойный и ровный, когда он без тени страха заглядывает Аркадию в глаза и произносит, растягивая, смакуя слова:– И сделал бы это снова, даже если бы обстоятельства не вынуждали. Удовольствия ради.Трубецкому это кажется последней каплей. Схватив преступника за грудки, он резко приподнимает его, а затем с оттяжкой впечатывает в лёд. Легче от этой выходки становится всего на мгновение, пока лицо вора не искажается от мучительной боли и Трубецкой не вспоминает о пулевом ранении. Аркадия ошпаривает страхом до дрожи, настолько, что даже замаскировать ужас испуга в голосе не выходит:– Ты... Проклятье. Я прошу прощения...– Мне ваших гнилых извинений не нужно, спасибо большое, – сдавленно, едва слышно хрипит вор, прикрывает глаза и поджимает губы до побеления, вероятно, силясь совладать с немыслимой болью.Аркадий стискивает зубы и медленно выдыхает через нос. Вор ранен, ему срочно нужен врач, а кроме того – покой. Как минимум поэтому поддерживать перепалку не стоит. Трубецкой поднимает взгляд на молодых офицеров-подчиненных, которые за всей этой сценой наблюдали с открытыми ртами, проговаривает громко и чётко:– Задержанного немедленно отвезти в больницу, приставить к нему стражу, – и, с секунду поколебавшись, добавляет, обращаясь к старшему из служащих: – Можно вас попросить объяснить там ситуацию... Проконтролировать, чтобы за него взялись...– Конечно, Ваше благородие, – быстро кивает всё ещё несколько растерянный жандарм. – А вы сами, простите, в больницу не приедете?– Приеду, – мрачно кивает Трубецкой, медленно поднимаясь на ноги. – Но чуть позже. Нужно сопроводить графиню Вяземскую домой. И переодеться в сухое.Лишь отойдя от вора на несколько шагов Аркадий замечает, как за пару минут успела обледенеть промокшая одежда, какой на реке невыносимый пронизывающий ветер и как больно мороз щиплет влажную кожу. Единственное желание – вернуться к своей родственной душе, прижаться и обогреться – инстинктивное, от него самого не зависящее. Превозмогаемое с трудом.Кто-то из офицеров вытаскивает из экипажа и накидывает ему на плечи увесистое одеяло. Трубецкой тяжело усаживается на скамью кареты возле Вяземской и даёт отмашку трогать. Мимо них несётся во всём своём пёстром многообразии ночной Петербург. Тёплое пуховое одеяло не греет.Алиса глядит стеклянными, полными слёз глазами то на залитые фонарным светом улицы, то на пролетающие мимо экипажи, то на собственные трясущиеся руки. У неё в лице отпечатана такая мучительная, невыразимая тоска, словно жизнь для неё внезапно обесценилась, превратилась в тяжкое бремя.– Алиса, мне очень жаль, – Трубецкой понимает, как мало значат эти соболезнования, но молча наблюдать за происходящим кажется ещё более неправильным. – Я даю слово отказаться от притязаний на вашу руку.– Слово офицера? – дерзко бросает она, смотрит на Аркадия с презрением, на которое, казалось, её взгляд не способен. – Знаете, ранение в грудь – это серьёзно. Тут либо пробита грудина, либо сломаны рёбра, либо всё вместе... посмотрим, чего стоит ваше обещание, если Алекс все-таки умрёт.В анатомических познаниях девушки сомневаться не приходится, однако думать об этом сейчас он категорически не способен. Это слишком. Трубецкой цепляется за другую, пожалуй, в сравнении с остальным незначительную деталь:– Алекс... – медленно повторяет он, словно пробуя на вкус. Скорее всего, прозвище, но это гораздо лучше, чем ничего. – Вы... знакомы с ним?– Немного, – бесцветно пожимает плечами Алиса.– И какой он? – спрашивает Трубецкой внезапно, с несвойственной для себя неловкостью. Видимо, несколько обескураженная вопросом, Алиса теряет почти всю былую ярость. С мгновение она колеблется, однако всё же, смягчившись, произносит вдумчиво, взвешивая каждое слово:– Очень умный, но как-то странно, до кровожадности. И ещё... passionate. Не могу подобрать слово по-русски.– Ничего, я понял.– И он коммунист. Поэтому не советую впредь так бравировать этим вашим ?я либерал?.Почему-то это вызывает смешок. Аркадий прекрасно понимает, что смешно ему, скорее всего, от шока. От абсолютного непонимания, что дальше.Всю свою сознательную жизнь, едва откинув бремя детских романтических грёз, он рассчитывал на удачный брак с богатой красавицей. И свою родственную душу он бессознательно представлял именно такой: соответствующей его идеалам, знатной. Удобной. Но теперь – слишком поздно. Злая насмешка судьбы. Вор-коммунист, что ещё до кучи? Революционер-подрывник? Аркадию от отчаяния, от липкого ужаса хочется расхохотаться в голос. Уже даже не из страха потери служебного положения, не от необходимости похоронить перспективу выгодной помолвки. Страшно вспоминать момент воссоединения с, чёрт возьми, второй половиной его собственной души: эти безумные металлические глаза, металлический голос, металлический запах крови. Страшно, потому что неизведанно, непонятно, дико. Потому что от этого всего веет грязью, низостью, бесчестьем. Чем-то крамольным. Трубецкой чувствует себя в западне.Ещё страшнее становится от озвученной Алисой мысли: что, если вор не оправится от ранения? Что тогда?– Не переживайте так, – Аркадий вздрагивает, резко вырванный из собственных мыслей голосом Вяземской. – Это сейчас может казаться вам глупостью и нелепицей, я сама всю жизнь не верила, но... всё встанет на свои места, как только вы его узнаете.Алиса до сих пор глядит на него с выражением глубокой скорби, и Трубецкому сложно представить, с каким растерянным и напуганным лицом он должен был сидеть всё это время, чтобы она начала вот так его успокаивать. – Спасибо, – немного ошарашенно, но с искренней благодарностью произносит он. Машинальным движением, без единой проклятой романтической мысли быстро касается кисти девушки, исключительно в качестве жеста эмпатии. Его руки – горячие до покалывания на кончиках пальцев, её – ледяные до синюшной бледности. Алиса от его прикосновения вся сжимается, резко отдёргивает руку и отворачивается к окну. Аркадий знает: чтобы спрятать подступившие слёзы.– Вы его ещё чувствуете? Ответ – на выдохе, слишком тихо даже для шёпота. Трубецкому удаётся расслышать его лишь чудом: ?Нет?.– Мне очень жаль.Алиса молчит, даже сдавленных всхлипов от неё не слышится. Дорога гремит под колёсами экипажа, звонко цокают лошадиные копыта по мощённой камнем дороге.Аркадий тоже молчит, из последних сил борясь с мучительно тлеющей под рёбрами паникой. Над Петербургом – рассвет.