Торг, 6 Клугона (1/1)
Все в Торге знали сумасшедшую, что кормит голубей и воробьев под липой на центральной площади. Патрули гоняли ее оттуда регулярно, чтобы привыкшие к кормежке птицы не загаживали плитку, но бабка всегда появлялась на том же месте каждое утро.Вернее, бабкой ее называли по привычке - возраст ее определить было трудно. Быстрому взгляду она казалась и впрямь древней старухой - всклокоченная, с грязной косой, в выцветшем пальто, пропахшем хозяйственным мылом и отваром ромашки. Если приглядеться подольше, можно бы было заметить живые, умные глаза, сильные еще руки и едва десяток морщин на худом лице. Долго на нее, правда, никто никогда и не глядел.Птицам она давала имена разумных, а разумным - имена птиц. Ее личным любимцем был Зяблик, вернее, младший лейтенант Вилберт. Порой он даже сажал ее в полицейскую машину и довозил до дома, за что она выносила ему пару булок с маком и отправляла обратно на службу.Поговаривали, у нее была внучка, по крайней мере, так утверждал один из участковых, мол, посадили девчонку когда-то за кражу в крупном размере, громкое было дело. Бабка, мол, тогда оббивала все пороги, один раз даже в отделение отвели, чтоб не буйствовала. Так говорили, а правда это или нет, до конца никто не знал. Порой Зяблик пытался расспросить ее, пока петлял по спальным районам, а она поглядывала в окно, улыбаясь беззаботно, как ребенок, но определенного ответа он так и не получал. Она лишь качала головой и приговаривала: "Улетела пустельга".Звала ли она внучку Пустельгой или просто говорила какой-то присказкой, Зяблик тоже не знал.Да и в конце концов, не так оно ему надо - старые архивы ради одной сумасшедшей поднимать.Домой бабка возвращалась быстро, бодро поднимаясь по лестнице на пятый этаж, - лифт постоянно ломался. Соседские дети во дворе провожали ее любопытными взглядами, а потом перешептывались, воображая самые невероятные истории, почему полицейские привезли ее в этот раз. Восьмилетние детективы долго разрывались между двумя версиями: о старухе-шпионке и о грабительнице банков, но со временем официальной была признана первая, ведь грабь бабка банки, ее бы, наверное, рано или поздно посадили.Квартирка у нее была небольшая и вся забитая банками, коробками и мешками. На батарее она сушила тыквенные семечки и рябину - готовилась к сезону холодов. Ближе к Фильфалю начинала чинить прошлогодние кормушки или мастерить новые, если надобилось. Кормушки у нее выходили, что дворцы - с разноцветными опорками и резными крышами, их узнавали сразу. К холодам она развешивала их по всему Торгу, а потом целыми днями чапала по снегам в старых черных валенках, чтобы каждую заполнить из своих запасов.Птицы, конечно, любили ее в ответ. Вечно сидели на перилах ее балкона, засирая соседские застекленные лоджии. К возмущениям почтенной семьи снизу полоумная бабка оставалась глуха, буквально притворяясь, что не слышит. С ней, конечно, воевали поначалу, но со временем махнули рукой - только поминали регулярно недобрым словом и тайком ждали, когда уже помрет.Сумасшедшая, правда, никак не помирала, и по субботам все так же бодро топала по улице вдоль полуобвалившейся крепостной стены на книжные развалы, долго близоруко рассматривая там пожелтевшие от времени страницы. Эти субботние вылазки были второй ее любовью после птиц. Сказок, присказок и побасенок она наизусть знала столько, что второкурсницы из Торжеского филфака годами ходили к ней, чтоб писать отчеты по фольклорной практике, меняя только имя рассказчицы, и никто так ничего и не заподозрил.Студентки бабке нравились - она называла их голубками и поила облепиховым чаем с медом. Ставила на плиту железный чайник - старый, с облупившейся уже эмалью - и, пока не засвистит, подражала птичьему пению, поясняя очередную примету. Работали ее приметы или нет, студентки не понимали, они-то и грача от вороны не могли отличить, но бабка все равно рассказывала, пока слушают. Ей-то что? Слова, чай, недорого стоят.Примечательных вещей, как и фотографий, в ее квартирке было немного, так что отвлекаться заскучавшим студенткам было особо не на что, кроме, разве что, пыльного выцветшего макраме на стене, которое когда-то, наверное, должно было походить на сову, но теперь походило больше на половую тряпку. Даже сервант, где почтенные старушки обычно выставляли иконы Гаррибала и пыльные цветастые сервизы, был забит просто коробками и банками. На отдельной полочке, правда, всегда стоял деревянный шахматный конь - отдельно, без остальных фигур и доски, неизменно отполированный и отблескивающий темным лаком на резной гриве. На вопрос о шахматах бабка лишь отшучивалась, мол, играть умеет только в шашки да и то Чапаевские. Если продолжали расспросы, говорила: "На память конёк", - и больше ничего.О прошлом она вообще не любила говорить, что наталкивало на мысль, что версия детективов со двора могла оказаться не такой уж далекой от истины.