Эпилог (1/1)

Непроглядная, душная ночь обнимала всю землю. Казалось, сама жизнь замерла в страхе перед её непостижимой сущей хищностью, что только захоти?— мириадами крючьев могла бы вцепиться и вытянуть любую душу, и утащить её куда-то, куда даже локапалы побоятся заглянуть. Тьма, такая древняя и первозданная, загоняла людей в их дома, поближе к очагам, а лучше?— завернуться в одеяло и спать, спать, спать, чтоб только не смотреть в её бесчисленные древние очи, что заглядывают в окна, ищут припозднившихся и ищут неразумных… Попрятались и замолкли звери, птицы и насекомые. Даже деревья и камни перестали шептаться на своём наречии. Тяжко, душно, смутно на душе. Те города и селения, что воздвигли люди, съёжились и сжались, как будто на их плечи упала неведомая прежде тяжесть.Маленькая спящая Анга. А в этой маленькой, ютящейся на краю Бхараты сторонке несколько замерших в ожидании утреннего света городов, да что там?— селений. И в одном из них, только по названию носящего гордое имя столицы, возвышался дворец здешнего наместника-раджи. Несколько пустых коридоров и пара десятков комнат, что занимала царская семья. В одной из них перед алтарём всё ещё горел домашний жертвенник. А на большой, явно родительской кровати, завернувшись в несколько одеял и обложившись подушками, словно непреодолимой стеной, лежал мальчик лет пяти. Он смотрел на мерцающее пламя и сосредоточенно пытался заснуть, как велела мама. Чуть в стороне, у стены, стояла люлька тёмного дерева с младенцем нескольких месяцев отроду внутри. Крепко спелёнутый мальчик обиженно сопел и то и дело норовил разреветься, но стоило мамочке, сидящей у жертвенника, только повернуть к нему голову, как плач тут же затихал. Старший братишка пытался пару раз тайком от мамы проскользнуть к малышу, чтобы покачать, спеть колыбельную, что когда-то, смутно помня, слышал от неё. Но его останавливала длинная когтистая тень. Тень хватала Виваку за шкирку и сажала обратно на слишком большую для ребёнка кровать. Их маме не нужно было подниматься и тратить слова, чтобы контролировать своих сыновей. Ангийская царица смотрела в огонь. Она смотрела и шептала, шептала, шептала. Шелест её слов, словно трение змеиной кожи, смешивался с поднимающимся дымом и показывал ей разные образы: прошедшее и будущее, явленное и неявное, возможное и отдалённое. Если откровения Отца не нравились Дочери?— она задабривала его всё новыми и новыми горстями цветного порошка. Но сегодня Агни-дев не радовал её, предсказания его были темны, как стоящая за дверью ночь. И непокорная такой участи женщина всё продолжала ритуал до победного конца…А за много йоджан от этого в большом и богатом городе, в высоком, прихотливо обустроенном и изукрашенном дворце не спала ещё одна семья. Седая женщина с повязкой на глазах прижимала к своей слабой груди сына. Её слёзы несли в себе пополам что горя, что радости и свободно вытекали из-под полосы промокшей ткани и падали на его покрытую рубцами кожу там, где раньше были кудри. Но вот царица-мать отрыдалась, и мужчина тяжко встал, приподнимая своё тело при помощи длинной палки с разветвлением на конце. Настало время приласкать детей и сказать пару утешительных слов заплаканной жене. Он же не умер, он с ними, хоть и серьёзно покалечен. Маленькие Лакшман и Лакшмана сначала устрашились, но потом всё же подошли и бережно, стараясь ненароком не толкнуть, не уронить, обняли папу.?— Ну будет, будет, крохи, вам всем пора спать… Бхану, уведи их, завтра увидимся…А невысокая женщина с ранними морщинами и сединой в потускневших ломких волосах, нерешительно кивнув, наконец-то увела их, забыв даже попрощаться со свекровью. Теперь путь свободен. Ему нужно ещё в одно место.Гулкий стук разносился под сводами пустого коридора. А крупный мужчина шёл, опираясь на самодельный костыль с рогулей под мышкой, и даже сейчас в безлюдной ночи стремился скрывать свою хромоту. Дойдя до неприметной дверки, ведущей в крохотную комнатушку в самой глубине дворца, он быстро оглянулся вокруг себя и, не увидев посторонних, нырнул внутрь. Несколько пламенников, стоявших по углам, едва разгоняли резкую тьму. На единственной кровати в центре сидел ещё один мужчина средних лет. Едва переступив порог, Дурьйодхана замер, как и всякий раз, когда сюда заходил. Как будто не было сил увидеть то, что ждало его здесь. Но сидевший напротив мужчина вздрогнул и всё также глядя в никуда белёсыми, затянутыми плёнкой глазами, спросил:?— Дурьйодхана? Друг мой? Ты снова пришёл меня проведать? —?голос Друга был хриплым, но всё же в нём слышались надежда и какое-то, пусть и слабое, оживление. Поэтому Дурьйодхана собрал волю в кулак и решительно шагнул, затворив за собой дверь.?— Да… Друг мой… Это я… —?слова давались с трудом. Карна устало кивнул, и в тот же момент пламя ближнего светильника изогнулось, прогнав по лицу Друга тень, как будто ухмыльнулось что-то зловещее, засевшее в нём. Как можно аккуратнее переставляя костыль, Дурьйодхана двинулся в обход, словно желая проверить, не требуется ли Другу чего-то ещё. Правая нога до сих пор плохо слушалась, а левой ниже бедра давно нет. Он знал, что Друг следит за ним слухом, потому что больше не может смотреть… Неверное пламя вновь колыхнулось, будто угрожая погаснуть и оставить всех троих в темноте. Кроме них двоих, здесь ещё была дочь Карны. Никак не отреагировав на их гостя, Каришмавати привычными движениями завершала перевязку на теле отца?— чистый и длинный отрез ткани обматывался вокруг туловища, отрезы поменьше?— вокруг рук… Сейчас она быстрым движением острого ножа разрежет белую холстину и аккуратно завяжет получившиеся лоскутки. Дурйьодхана судорожно вздохнул: перед глазами стояло видение, как его Карна в горячке рвётся с постели:?— Пустите… Пустите… Пустите меня! Пустите… Я ничего не вижу… Я ничего не вижу! Пустите! Мне нужно Солнце! Солнце исцелит меня…Вот он, с едва подсохшими ранами вырвавшись из рук Ашвинов и лекарей, несётся на улицу, натыкаясь на все двери, светильники и стоящих в ступоре стражников. И кричит от нестерпимой боли, когда прямые солнечные лучи, коснувшись его кожи, сжигают его плоть до волдырей… Дурьйодхана уже даже не помнил, кто в тот момент догадался накинуть на его истекающее сукровицей тело плотную тёмную ткань. Крик прекратился, переродившись в тихие всхлипы, что долетали до ушей всех собравшихся подданных и зевак, что скучились вокруг страдальца. А их остолбеневший Царь, то есть он, Дурьйодхана, стоит и не может помочь, не знает, что делать… Потом его увели. Увели их обоих. И Карну под саваном из плотной тёмной ткани…?— Друг мой…Каришмавати закончила его пеленать. И с тихим стуком взяв поднос с остатками заживляющей мази в низкой плошке, произнесла:?— Отец, если что-то понадобится, я буду рядом…?— Да… Родная… Будешь рядом… Я знаю… Ты всегда… Будешь рядом…Дурьйодхане хотелось завыть, вцепиться себе в волосы, в лицо, в глаза. И вырвав их, отдать Карне, чтобы тот мог снова видеть белый свет. И кожу, что не будет плавиться на солнце, содрать с себя и отдать Другу, как тогда, в подземелье Матери Дити, тот отдал за него свою жизнь целиком, без остатка…?— Друг мой!..Каришмавати ушла спать в маленькую комнатку рядом, чтобы всегда быть рядом с отцом и всегда помочь ему в случае нужды. Но сейчас они с Карной вдвоём. Только вдвоём.?— Друг мой! —?голос ангараджа становится требовательным. И Дурьйодхана знает, что ничем не сможет помочь, кроме как тоже быть рядом. Неловко переставляя стучащий костыль и не зная, что про него думает Карна, он подходит и, опустившись рядом, бережно обнимает Карну. Свои объятия, свою братскую любовь, своё тепло?— вот всё, что может он дать Другу, брату, любимому… Любимому брату… Предательский огонь светильников колышется, как будто на ветру. Но здесь нет ветра. Нет окон. И всего одна дверь. Но все четыре огня бьются, как чьи-то живые сердца. И тени лихо пляшут на стенах, словно призраки подземного царства, которых эти двое принесли сюда в своей крови. Карна крепко прижимается и кладёт голову ему на плечо. Ему хочется спать… Так хочется спать… Но если закрыть глаза, то вздрогнув упруго, стены расступятся, и тьма станет гуще.—?Дурьйодхана, брат мой, ты тоже чувствуешь это? Мать возвращается. Они восстановят Её…?— Ш?— ш?— ш… Эта Мать глубоко под землёй. Здесь она нас не достанет. Спи, малыш… Поспи сейчас со мной…Измученные мышцы Карны расслабляются под обгоревшей кожей, под тонким слоем зеленоватой, резко пахнущей травами мази, под пеленами из чистой плотной ткани… А стены расступаются, и исчезают пол и потолок… Под ним и бесконечно вширь и вдаль простирается Она… А мириады Её бесплотного потомства кружат над Матерью, даря и отдавая свои силы. И ему… Всё тяжелей не опуститься на холодную и липко-склизкую плоть. Он так устал бороться… Но тонкая светлая нить, сотканная чьей-то любовью, держит его и пока что не рвётся…