Глава 11 (1/1)

Не мне одной ожидание показалось равным половине жизни, и всё же он нас не покинул. Мы не осиротели — Арджуна снова к нам вернулся. Сперва пришло долгожданное известие из нашей столицы, а спустя недолгое время он сам, вместе с Накулой и Сахадэвой, приехал в Двараку за мной — тут за дело взялся Кришна, он изобретал предлог за предлогом, чтобы отсрочить наш отъезд, и ему удалось задержать нас у себя почти на целый счастливый месяц.Я могла присоединиться к Арджуне и Кришне во время утренних прогулок под изменчивым небом сезона дождей, сидела неподалёку от них на ежедневных праздниках или вечером встречала их, всегда вдвоём, на садовых аллеях Двараки, продуваемых свежим ветром с океана, среди огней укреплённых на ветвях светильников, маленькое пламя которых трепетало и пласталось вместе с листвой. Эти двое, увлёкшись, могли часами длить беседу о столь высоких и труднопостижных материях, что я напрягала все силы для полноты понимания, а потом вдруг с хохотом плескали друг в друга водой из бассейна, как мальчишки, идущие вдоль реки с деревенского рынка. Роли были раз и навсегда распределены: Арджуна покушался на неразрешимые вопросы, обращая их столько же к другу, сколько и к себе самому, и его порывы к предельной правде и стремление заглянуть за грань привычного мира, эти мысленные стрелы, пущенные в зенит, впечатляли меня наравне с ответами Кришны — те были полны обаяния, глубины и блеска, но по сути своей успокоительно возвращали с небес на землю. В беседах Кришны и Кришны, которые с их дозволения слушала Кришна, вопросы представлялись мне столь же важными, сколь ответы, а порой и превосходили их по силе воздействия.Младшему подобает спрашивать немногословно и смиренно, а мудрость, которой одарит старший, впивать с восторгом, но Арджуна был от такого далёк. Озорной, словно и не взрослел никогда, старший друг Арджуны на поверку выступал первым сторонником существующего порядка, который он своими проделками да насмешками только в меру колебал — так трясут ствол гранатового деревца, ради того чтобы по земле застучали сладкие плоды, а не ради разрушения. Зато Арджуну, в поступках покорного традициям и воле старших, на словах заносило в какие угодно запретные области. Именно он обычно и начинал разговор, именно над его речами я раздумывала потом допоздна, про себя пробуя силы не только в отыскании собственных скромных ответов, но и в более редком искусстве подбирать далеко уводящие вопросы, а сама тем временем тихо лежала с открытыми глазами под боком у спящего Накулы, который и не подозревал о таком способе тратить ночные часы.Откуда Арджуна принёс такую пытливость и душевный непокой, неужели это в беспечной Амаравати небожители заронили в его душу сомнения? Но нет, дойдя до определённой границы, я научилась отворачиваться и тихо отступать. Если в первые годы я неусыпно пыталась вызнать, что из его подвигов быль и что небыль, и сердилась на то, как небрежно он уклонялся, не желая говорить о себе, то теперь я и сама оставила его в покое. Он такой, какой есть, я более не хочу знать о нём всё досконально, хочу знать только одно: что он рядом.Само имя его означало Яркий, или Белый, или Серебряный, но в те дни сияние Арджуны представлялось мне нестерпимым. Он носил преобразившую его лицо, придавшую ему суровости высокую диадему, о которой говорил коротко:— Дар индры!Никто не видел, и все знали: с ним были неосязаемые, неизмеримо ценные трофеи — связки небесного оружия, призываемого такими мантрами, которые никогда прежде не звучали на земле, он обучился новым боевым заклятьям и отточил приёмы обычного боя, упражняясь с гандхарвами и грозовыми марутами, в него верили настолько, что утверждали: он может не только наслать смерть, но и вернуть к жизни ошибочно убитых… однако было и ещё одно приобретение.О таковом мы узнали уже много позже, не в Двараке, а в Индрапрастхе. Семья ужинала, как обычно, в личных покоях Юдхиштхиры, в зелёном зале с особенно причудливыми колоннами, их нижняя половина была вырезана в виде перевитых и вцепившихся друг в друга, пасть в пасть, змей, а вверху они переходили в лианы, раскрывшиеся цветами. Для всех братьев эта вечерняя трапеза была единственной за день возможностью побыть с Юдхиштхирой — спал он мало, завтракал рано и быстро и на весь день погружался в дела, как полагалось по шастрам, даром что они вообще-то считались невыполнимым идеалом. Служанки вносили всё новые блюда, музыканты тихонько щипали струны, не мешая разговорам, танцовщицы замирали, перегибались и кружились на почтительном отдалении. Я переходила от одного мужа к другому, добавляя на их блюда еду, и развеселившийся Накула каждый раз ловил меня за запястье и заставлял вкладывать нарезанные ломтики оленины, кусочки фруктов или шарики сладостей себе в рот. Но моё внимание стремилось в другую сторону — к тому, что втолковывал Арджуна, на этот раз Юдхиштхире и Сахадэве, между которыми он уселся. Он уже не в первый раз заводил речи о своих дивьястрах, и вовсе не из хвастовства. Сразу по возвращении он предложил поделиться с братьями всем, что узнал в отлучке, в том числе и заповедной астравидьей, зря ли он провёл столько времени вдали от семьи, но ему не удалось воодушевить братьев: каждый признавал, что почти ничего из доступного Арджуне повторить не сумеет. Однако Арджуна надежд не оставлял и вот теперь снова взялся за своё. И Субхадра, и я не сводили глаз с лица говорившего, но слушали бесконечно любимый голос, а не слова, пропуская мимо ушей уже не в первый раз слышанное живописание разрушительных последствий всех этих айоджал и стхунакарн, я совсем было замечталась и не уследила, когда рассказ перешёл на другое, как вдруг мой слух поразило словно вскользь брошенное:— …Хотя она меня и прокляла.Накула охнул и отвёл мою руку, Бхима не донёс до рта лепёшку, которой подбирал соус, Сахадэва так и застыл вполоборота к брату, как всегда, пытаясь уловить неслышимое, а на лице у Юдхиштхиры появилось обречённое выражение, словно он с самого начала чего-то подобного и ждал.— Тебя, мой господин? У какой женщины поднялась рука, у кого повернулся язык… — я с любопытством следила за праведным гневом Субхадры.— Только не у женщины, Бхадра, — поправил Арджуна. — У самой Урваши.— У… апсары? За что? Чем ты ей не угодил?Арджуна смеющимися глазами смотрел на меня и на Субхадру и тянул время, делая вид, что раздумывает, признаваться или нет.— Даже чересчур угодил. Я убедился в том, что она действительно первая по красоте среди апсар, когда она пришла ко мне вечером, по наущению самого повелителя индры, едва прикрывшись прозрачной тканью, с накрашенными сосками, с кубком в руке…У Субхадры начали дрожать губы, Арджуна откинул голову, держа в поле зрения нас обеих.— Но я её встретил… вот этим!Тыльной стороной ладоней он заслонил глаза и отвернул лицо, словно защищался от прорвавшегося в щель занавесей солнца.— Ты посмел..?— Поприветствовал её как царицу-мать и таким образом совершенно сбил с начатого, но эта отрада героев всё же нашла слова, чтобы внятно изъяснить, кто её послал и какую цель она держала в уме.— Арджуна! — умоляюще застонала Субхадра.— Не волнуйся, младшая жена, я ей показал, что слышать не желаю подобных речей… — Арджуна отнял ладони от глаз — но только для того, чтобы буквально и наглядно зажать уши.— Припал к её стопам, — неспешно продолжал он, — назвал матушкой и попросил поберечь мою стыдливость, как целомудрие родного сына.— Ох, Арджуна!— Напомнил, что я происхожу из рода, которому она дала начало, что она у меня в далёких предках, единственно по этой причине я и не отводил от неё глаз на праздниках.— Самый дерзкий и отчаянный твой подвиг, брат, — хмыкнул Бхима.Субхадра, глядевшая на Арджуну так, как падающий в пропасть вцепляется в верёвку, впервые за весь день перевела взгляд на меня, с недоумением столь необъятным, что оно еле умещалось в её огромных глазах. Я тоже глазами и усмешкой подтвердила, что наш общий муж именно таков, если она ещё не успела перезнакомиться со всеми его сторонами.— Арджуну нам подменили, — объявил Накула. — Чтобы мой брат — и отказал небесной танцовщице, легенде красоты, искусу пустынников? Куда подевался наш ценитель уступчивых царевен и бессонных ночей, где наш Гудакеша, отвечай, незнакомец?— Рассердилась? — со знанием дела предположил Бхима.Арджуна самодовольно усмехнулся и левой рукой, кончиками пальцев дважды чиркнул перед лицом:— Брови вот так, губы вот так, ноздри дрожат — и…— Что сделала? Чем покарала? Не молчи! Предсказала смерть?— Хуже.И, дождавшись, чтобы на наших лицах отразилось как можно больше ужаса, Арджуна весело договорил:— Сказала, что год пробуду хиджрой.Субхадра ойкнула, до ресниц закрылась дрожащими тонкими пальцами с зажатой в них анчалой и сбежала из зала, задевая друг о друга звякающими кинкини и звонко всхлипывая, Арджуна с показным недоумением протянул руку ей вслед, якобы пытаясь её задержать, но на самом деле не пытаясь.— Вот, значит, как, но почему же не вмешался твой отец, индра? — перехватила нить разговора я.— Милостивый индра объявил, что проклятие такое сбудется не раньше, чем я сам захочу, и несомненно пойдёт мне на пользу. Пришлось поверить!Одно звучало как нельзя более правдоподобно: должен же был найтись хоть кто-то, кто, познакомившись с нравом Арджуны, захотел бы поумерить его пыл, проучить этого вечного победителя на поле и на ложе.— Вот это я понимаю — зрелый, всего достигший мужчина! — одобрил Бхима. — Говорят же, что я ревнив к чужой славе! — рассмеялся Арджуна. — Вот и плоды ревности к тому, кого мы все знаем, он-то первым успел обзавестись проклятием, пока Арджуне его недоставало!— У кого ещё есть проклятие? — с упавшим сердцем спросила я.— У Карны есть, — к моему огромному облегчению ответил Юдхиштхира. — Арджуна, не пугай Драупади.— О прощении молю я, о нежная, — мимоходом исправился Арджуна. — А проклятие Карны так и не сбылось и спустя столько лет, наверное, совсем выдохлось. Сомневаюсь, что оно было настоящее.— Оно настоящее.— Тебе, конечно, виднее, Сахадэва, но будь оно настоящим, давно бы исполнилось.— А ведь и правда. Карна воюет без перерыва, несёт бремя ариев, расширяет границы, приобщает дикарей к культуре, уже столько раз побывал на волосок от гибели, а никакого затмения разума на поле боя с ним так и не случилось.— Кому как, а мне моё проклятие больше нравится. Оно такое… затейное. С выдумкой. С перчинкой. С огоньком.— А какое у Карны?— Кто-нибудь, расскажите Драупади про Карну, она не знает.— В самом деле? Дайте мне. Было время, когда Карна вместе с нами постигал науку сражаться у нашего наставника Дроны.— Да, я слыхала.— Вот только Дрона скупился на эту науку и почти его не учил, нетрудно отгадать почему.— Всё, что случается с этим Карной плохого, случается из-за происхождения.— Адхарма, несправедливо, — сказал Юдхиштхира, моральный авторитет которого был так высок, что позволял ему высказываться даже о поступках учителя.— Знаешь ли, Дрону можно понять, зачем ему сдался ещё один ученик из простых, когда под его присмотром оказалось два десятка юных лангуров-Кауравов во главе с больным слоном Суйодханой…— …И вдобавок мы пятеро. Мы тоже были не подарки.— И когда Дрона, несмотря на успехи и таланты Карны, отказался передавать ему небесное оружие брахмаширас, Карна взял выше и отправился к учителю учителя. К Парашураме, у которого в своё время перенимал познания Дрона. А у Парашурамы было своё ограничение: он брал в ученики только брахманов. Карна переоделся брахманой.— И это адхарма.— Заметьте, не Юдхиштхира это сказал.— А разве кто-нибудь меня спрашивал?— А вот если бы Парашурама забрёл на сваямвару Драупади…— То он сразу бы её выиграл!— Попади туда Парашурама, ты, Арджуна, мог обзавестись проклятием гораздо раньше, слышишь, о нечестивый лжебрахмана?— Только мне пришлось бы поделиться с тобой, Бхима.— А совместные проклятия бывают?— На троих?— На пятерых? А сила проклятия тогда уменьшается впятеро, как это вообще работает?— А пусть кто-нибудь проклянёт Суйодхану с братьями, всех скопом, вот и померяем.— Даже в шутку не говори так, Бхима.— О Юдхиштхира.— И вот Карна выучился уже всему… и однажды сидел, держа на коленях голову спящего гуру, изнывая от почтения, любви и благодарности, как вдруг в ногу ему впилась мелкая ползучая тварь и принялась его всячески грызть и терзать.— Не мелкая ползучая тварь, а жук аларка.— О Накула.— Мой отец индра говорит, что это он превратился тогда в жука.— А зачем ему это понадобилось, не говорит?— Да быть того не может, он бы побрезговал.— Карна невкусный!— Ты его на вкус пробовал?— Зачем Сахадэве пробовать? Он заранее знает.— Вы просто не знаете, как его приготовить!— Слыхали? Это был никакой не индра, а наш голодный Бхима!— Нет, не говорит.— Вот сидит Карна и терпит, не шевелится, потому что не хочет будить учителя. Но Парашурама сам проснулся, увидел, что у ученика кровь струёй течёт по ноге, и решил, что у брахманы столько терпения не бывает и что кого-то здесь надурили.— Если бы я такое увидел, я бы другое подумал.— Бхима, не смущай Драупади.— А что? Вы не замечали, что женщины куда терпеливее мужчин?— Однажды Шикхандини переоделась Карной…— ?Накула, не серди Драупади?, да?— И тогда наставник проклял Карну. Пообещал, что тот забудет всю обманом взятую науку как раз тогда, когда она будет ему нужнее всего.— Но только он разошёлся спросонья так, что одной забывчивости ему показалось мало, и он сверху ещё припечатал тем, что в смертный час Карну охватит страх.— И навесил вдогонку, что колесо колесницы у него в самое неподходящее время увязнет в грязи.— В самом деле? Про колесо впервые слышу.— Было про колесо, а вот про страх я раньше не знал.— Тройное проклятие, ничего себе.— И это Карне ещё повезло. Жука Парашурама вообще испепелил взглядом на месте.— Разумеется, Накула, точное название жука и его печальный конец — это главное во всей истории.— Это был индра, не забывайте.— А если проклятие тройное, исполняется всё сразу, одно за другим подряд или можно в разное время?— Да, пожалуй, если подумать, мне проклятие Арджуны тоже больше нравится.— Потом Парашурама остыл, сам расстроился поболее Карны, подарил ему небесное оружие бхаргаваастру и даже собственный чудесный лук Виджайю, но отменить уже ничего не смог.— Беру свои слова обратно, передайте Карне, что я согласен махнуться с ним проклятиями.— Полдела сделано, Арджуну уломали, осталось уговорить принцессу.— Жадность — грех. Столько разного нахватал у индры, и всё ему мало.— Не нахватал, а заслужил. Совершал аскезы, обретал новые знания, не давался апсарам и взял на копьё два небесных города. А Карне чудесные доспехи и серьги достались от рождения, а лук с бхаргаваастрой — оттого, что гуру расчувствовался.— А какой лук бьёт лучше, Виджайя или Гандива?— А что шарахнет сильнее, его бхаргаваастра или твоя брахмаширша?Не помню, чтобы мы ещё когда-нибудь так беспечно смеялись. Все были счастливы снова обнимать Арджуну и видеть его в кругу семьи, его присутствие озаряло и окрыляло нас, а когда он отсутствовал, нас словно становилось вдвое меньше. Мой смех, наверное, звучал громче всех — так легко стало у меня на сердце, когда меня уверили, что больше никакого проклятия не лежит ни на ком из Пандавов.