Чоппер, Хилулюк: вначале было... (1/1)

Он принюхался, копнул на пробу снег копытцем, разрыл мордой – обнажилась делянка лишайника. Лишайник под снегом был вкусный, свежий, иголочками пощипывал нёбо. Он принялся жадно жевать – пустое брюхо глухо ныло.Справа донеслось недовольное фырканье – вожак. Он тревожно повел ушами, но не поднял морды от лишайника, начав щипать еще поспешнее. Сейчас сгонят – надо успеть урвать побольше еды.Мимо грузно прошла оленуха с раздутыми боками и тяжело висящим брюхом, толкнула его, не заметив. Он не обиделся – он уже знал, что скоро у оленухи родятся малыши. Сейчас она не замечала никого – все ее неспешные, неповоротливые мысли вращались вокруг тех, кто рос в ее чреве.Прогонять не спешили, и он, осмелев, раскопал мордой делянку по соседству. Под снегом лежал диковинный… не мох, не лишайник; не морошка – ее он знал, плоды у нее были куда меньше и совсем другого цвета. Странная ягода, покрытая диковинными завитками, сочного цвета крови или заката.Он дернул ухом, осторожно обнюхал ягоду. Набрался храбрости и подтолкнул носом. Ягода, оказалось, не росла ни на каком растении – просто лежала себе под снегом, невесть откуда взявшаяся, звала, манила: "Съешь меня!"Он переступил копытцами и решился.После первого же укуса его едва не вывернуло на снег. В брюхе дернуло, скрутило, толкнуло: доедай! И он, тщетно сопротивляясь собственному порыву, принялся дожевывать, роняя ошметки мякоти и слюну цвета крови. Отхватывал зубами шмат, глотал не жуя, поперхнулся – кусок застрял в сведенном тошнотой горле; хватил снегу, наспех догрыз странную, гадкую ягоду, отошел, пошатываясь.И пришли слова.Слова роились вокруг него, как мухи, так что он даже отмахнулся пару раз коротеньким хвостишком. Они были – стадо, а место, где они жили, был – остров, а дальше к югу был – город, и в нем жили – люди. Налитыми кровью глазами на него косится – отец, вовсе не глядит на него – мать, потому что у него – синий нос, а должен быть – розовый, потому что это – нормально.Только для него одного не было слова в этом жужжащем рое. Он был – олень, но теперь еще и – человек, и то и другое одновременно и – ни то ни другое по-настоящему.Изгой. Слово опустилось ему на нос, как овод, больно ужалило в нежную синюю кожицу.Стадо собралось вокруг него, фыркая и роя копытами землю. Он обвел их глазами – разъяренные взгляды, раздутые ноздри, – робко позвал:– Мама?..Вожак всхрапнул, услышав человеческое слово. Другие попятились, оскалив зубы. Он опустил на себя взгляд и увидел, что стоит всего на двух копытцах, и только сейчас заметил, что стал как будто ниже, чем обычно.Он подумал о том, чтобы стать прежним, отчаянно взмолился о том, чтобы стать прежним, – и передние копытца опустились на землю, а туловище приняло горизонтальное положение (он мимолетно удивился этим словам, большим, гудящим, как ветер в соснах), и вновь он смотрел с высоты своего обычного роста.Вожак выступил вперед и наклонил голову, выставив огромные ветвистые рога. Он попятился.У каменных построек за лесом шумно переговаривались двуногие звери с бесшерстными мордами и разноцветными шкурами. Не звери, поправился тут же он, – люди. Теперь он был одним из них. Если стадо прогнало его, может быть, эти люди его примут?Он захотел стать похожим на человека и ощутил, как вытягиваются кости и набухают силой мышцы. Он посмотрел на землю с небывалой высоты и испытал острый, мгновенный приступ страха.Люди громко перебрасывались словами – слова садились ему на шкуру, заползали в уши, распускались в мозгу странными, незнакомыми образами. Он сцепил зубы и вышел из-за дерева.– Чудовище! – вопль оглушил его, звоном в ушах, камнем по макушке: чудовище, горький, черный образ, такой же, что и в молчании матери, в фырканье отца. Он задохнулся, беспомощно открыл рот, и его ужалил слепень.Только это был не слепень, до лета было еще далеко, – пуля, пришло к нему слово, резануло новорожденный разум. Пули были у людей вместо рогов. Его опять прогоняли – прочь, чужой, прочь, чудовище, высвистывали пули, вторя человечьим крикам.Он бросился прочь, а пули настигали его и жалили, жалили. Ни одна не прошла сквозь сердце, но шкура его, даром что толстая и пушистая, вся покрылась взбухающими кровью царапинами. Царапинами цвета сока диковинной ягоды, которая сделала его еще более чужим для его стада и не сделала своим для людей.В глазах потемнело, хотя чутьем он знал, что солнцу еще не время садиться, и он соскользнул в черноту, краем сознания почувствовав, что падает.Когда он очнулся, на коленях перед ним стоял старый, видевший много зим человек с причудливой шерстью на голове и странной цветастой шкурой на ногах и внимательно, встревоженно его разглядывал.Пули, вспомнил он. У людей были пули, люди плевались ими, чтобы прогнать его прочь, забить его до смерти. Багровая волна страха, отчаяния, злости захлестнула помутившееся сознание, и он взревел, отшвырнув человеческого старика прочь.Тело отозвалось мгновенной резкой болью: в голове, в плече. Он с трудом повернулся, пошел прочь.– Эй! Погоди! – яростно выкрикнул старик, и он обернулся, приготовившись отбиваться.Старик стоял перед ним… без шкуры. Все его тело было почти безволосое, желтовато-белое, почти как морошка. Неужели люди способны сбрасывать шкуру, как птицы перья, удивился он; потом вспомнил, обретенной откуда-то памятью: да, все люди безволосые, им приходится забирать шкуры у других, чтобы не мерзнуть самим, – поморгал, борясь с тошнотной слабостью.– Я врач! – крикнул старик. – Я врач!Старика звали Хилулюк – специальное имя, единственное на всем белом свете, только для него и ни для кого больше, – и он был доктор. Доктор – так назывались люди, которые лечили других людей. Хилулюк был самым лучшим доктором на острове Драм – он был в этом совершенно уверен, хотя и не знал, водятся ли на Драме другие доктора. Даже если бы и водились, решил он, все равно Хилулюк был бы лучше всех. Люди соседнего поселения с ним не соглашались – им с доктором не раз приходилось улепетывать от летящих вслед мисок, скалок и воплей: "Шарлатан!" – но Хилулюк вылечил его, хотя он даже человеком не был, а когда-нибудь вылечит и весь остров. Он не совсем понимал, чем может болеть целый остров, но в доктора верил. Надо только чуть-чуть подождать, думал он, и доктор изобретет свое чудесное лекарство, и тогда мучащийся неведомой болезнью остров Драм будет исцелен.– Доктор, – спросил он однажды сонно, – а зачем вы меня вылечили?Доктор, кажется, немного опешил.– Как это зачем? – отозвался он не сразу. – Чтобы ты был здоров и задавал глупые вопросы.– Но ведь доктора только людей лечат, а я же не человек, – он тайком вздохнул.– Вот еще! Кто тебе сказал эдакую глупость? – оскорбился доктор, легонько щелкнул его по носу.– Ну, у меня же есть шерсть, и рога тоже, – объяснил он. – Но я и не олень тоже, потому что у меня синий нос и я умею говорить.– Не будь ты оленем, на тебе не было бы так удобно ездить, – уверенно объявил Хилулюк ("Доктор!" – возмутился он), а не будь ты человеком, ты не приставал бы ко мне с просьбами научить тебя лечить.– Я буду стараться! – тут же на всякий случай пообещал он.– Да уж я не сомневаюсь, – доктор усмехнулся, потрепал его по голове. – Старательней ученика мне не найти, даже обойди я все города Драма……Доктор объяснил ему, как искать целебные травы, срезать их – бережно, чтобы не повредить растение, – сушить и толочь в ступке в мелкую пыль, из которой потом можно будет сделать лекарство, как те, что хранились у доктора в чемоданчике. Доктор показал ему, как разводить огонь в очаге и варить похлебку из муки, сушеных грибов и съедобных кореньев. Доктор научил его смеяться – по правде говоря, ему до сих пор бывало неуютно, когда доктор оскаливал зубы, хотя его новообретенный разум и шептал ему, что это знак вовсе не враждебности. А еще……Он заговорил, и доктор не прогнал его. Он боялся поверить в чудо, но, кажется, оно все-таки случилось: у него теперь был друг, была своя маленькая стая и даже дом был – совсем как у настоящего человека. Вот только имени не было.Лишь "чудовище" было у него, свое слово, хоть и жалящее до крови, но пришел доктор и прогнал это слово, и сказал, чтобы он не звал так себя больше. А другого слова у него не было, и, если бы у него спросили: "Кто ты?" – он не смог бы ответить.А потом доктор поглядел на задребезжавшую от вскипевшей жидкости колбу, в ужасе вытаращил глаза и завопил:– Ложись, Чоппер!!!– "Чоппер"? – переспросил он, и слово опустилось ему на бурую шкуру легким касанием снежинки.– Ага, Тони-Тони Чоппер. Погляди-ка на эти рога – такими только лес валить! Ну и Тони-Тони, раз уж ты олень. Решено, так и буду тебя звать.Чоппер так удивился, что даже рот приоткрыл. Подумать только – теперь у него было свое специальное слово, севшее на него так крепко, что, казалось, приросло вместе со шкурой. Чоппер тихонько повторил свое новое имя и робко, неумело засмеялся, прикрыв морду копытцами.Изгой, отщепенец, выродок – столько разных слов, свистящих, шипящих, рычащих, кусающих и грызущих. Злобных, безжалостных, немилосердных. И все они отныне были не о нем, Тони-Тони Чоппере, потому что теперь у него было единственное на свете имя и дом, было маленькое стадо на двоих, в котором он был своим, в котором его любили и ждали. Из которого его никогда не прогонят.Огонь весело потрескивал в камине. Чоппер тер в ступке сушеный корень лапчатки, доктор колдовал над своими ретортами, из которых однажды прорастет вишневый цвет – впервые за все века существования их скованного льдами, спящего под снегами острова. Ветер тоскливо завывал за запертой дверью.Начиналась метель.