1. (1/1)

— Посмотрите на это, — говорит Тарасов, будто созывая публику в балаган, только тише в разы, шепотом почти. Дверь за собой закрывает. Обходит чудесное явление по кругу, у стола останавливается. Щелкает выключателем настольной лампы, зажигая в кабинете рыжеватый неяркий свет. Тарабанит по столешнице пальцами, потом присаживается на край. Руки на груди складывает. — Надежда советского хоккея, — бормочет он. — Заслуженный, итить, мастер спорта. Ч-чемпион. Валерий Харламов. Надежда советского хоккея устроилась на стульчике, очевидно для него слишком маленьком — не критично, но ровно так, чтобы сидеть было неудобно. Коленки торчат чуть выше, чем стоило бы, спинка стула — слишком коротка и почти не поддерживает. Валера сполз по ней ниже, ноги широко расставил, баланс ища; голова его безвольно назад запрокинута, на шее болтается, как у куклы. Приоткрыт рот. По подбородку — господи, прости, — тянется тонкая ниточка слюны. Плечами слабо ежит, руками чуть поводит — будто обнять себя пытаясь. — Вот была бы сейчас война, — продолжает Тарасов, обращаясь к непонятной аудитории. — И что бы мне с этим товарищем тогда делать? Хорошенький был бы часовой. Ладно хоть винтовку не выронит. Винтовку — то есть клюшку — Валера двумя руками держит, к груди прижимает. Как ребенка, вспоминает Тарасов свои же наставления, как девушку любимую — вот как нужно клюшку-то держать. Справляется хоккеист Валерий Харламов, даже во сне. Валера чуть отворачивается, прячась от света, плечами ежит снова. Мерзнет, поди, в каморке тренерской еле топят по весне. Роняет голову на бок, захлопывает разинутый рот. Двигает на мгновение губами, то ли шепчет что-то, то ли причмокивает, потом улыбается — славно так, с ямочками. Видать, хорошее что-то видит. Такой улыбке так и хочется ответить. — Детский сад, штаны на лямках, — возвещает Тарасов для проформы, и брови так сводит вместе, будто кто-то мог застукать его за неприлично доброй мыслью. — Устр-роил тут сончас. Хр-ромать завтра всю тренировку будет, гер-рой калечный. Будто каждое раскатистое ?р? чуть больше укрепляет его авторитет. Тарасов перестает выстукивать, вместо этого руки на груди складывет. Вздыхает тяжело: мол, что творит, люди добрые! — Что мне с тобой делать, хоккеист Харламов? — спрашивает он спящего. Тот в ответ посапывает сладко да клюшку обнимает — что твоего мишку плюшевого, и по стулу сползает еще немного ниже. Тарасов передергивает плечами, сердитость свою показывая; стряхивает с себя кофту вязаную, встает нехотя, накидывает на Валеру — тот вздрагивает сквозь сон, потом вцепляется в толстую колючую вязку и тянет на себя, словно пытаясь укутаться по уши в этот небольшой, Тарасовым согретый и пропахший клочок. — Дур-рак, — сообщает ему Тарасов. — Мальчишка. Что, ночами кто-то спать не дает, раз в кабинете у тренера отключаешься? А? Тарасов откровенно язвит. Валера — не отвечает, что ожидаемо. Тарасов вздыхает еще, корит себя за лишнюю злобу, потом немного шуршит возле шкафчика, кипятильник сует в банку, когда бурлить начинает — разливает по чашкам, ждет, пока заварится чай. Ставит на стол чашки, ставит вазочку печенья. За стол присаживается, очки снимает, переносицу устало трет. Самому бы тоже — хоть так, лбом в бумаги и уснуть, минут на пять, как в дни соревнований, когда совсем лишний раз не вдохнуть и спать остается на ходу. — Хороши бы тогда мы с тобой были, Валера. А Балашов-то как от счастья бы прыгал. Хоккеист Харламов и тренер Тарасов спят вместе, вот так новость, — Валера шутку оценить не может, а вот Тарасова разбирает суховатый смех. Потом он вздыхает, дужку очков прикусывает, задумавшись, смотрит — долго, — как вздымается и опускается у Валеры грудь на вдох и выдох, как на мгновение вздрагивают ресницы или хмурится лоб в ответ на что-то в сновидениях. Вздыхает, когда над чашками перестает подниматься парок. Очки надевает, садится ровно, прокашливается слегка — и по столу кулаком бьет так, что чашки те со звоном подскакивают, чудом содержимое на бумаги не выплеснув. — Валер-ра! — рявкает, и, вот чудо из чудес, Валера на ногах оказывается раньше, чем глаза открывает. Покачивается, потом испуганно осматривается. Разевает рот, закрывает, морщась, вытирает мокрый подбородок. Прижимает к себе — клюшку и кофту. — А-анатольвладимирч! — голос у него сипит со сна, обращение — прерывается аж двумя зевками. Валера неловко пытается прикрыть рот кулаком. — Я тут... знаете... зашел, а вас не было... я подождать хотел... — Дождался, — бросает Тарасов хмуро. — Чай пей. — Ой, — радуется Валера, только заметив чашки. Присаживается, берет свою в ладони, удивляется: — Ну надо же, и даже не горячо, самая та температура. Все-то у вас идеально, Анатолий Владимирович. Щенком виноватым вьется, что на диване хозяйском уснул, зная, что ему туда лезть не положено. Как на того щенка, злиться невозможно, носом тыкать бесполезно. Все равно на нагретое место вернется. Проверил уже. — А ты не подлизывайся, не подлизывайся, — ворчит Тарасов. — Ко мне сегодня в комитете наподлизывались уже, аж тошно. — Расскажете? — спрашивает Валера, еще один зевок глотая, и глаза у него честные-честные, почти не сонные. — Сказку на ночь? — усмехается Тарасов. — Ну, Анатольвладимирч! Неспортивно! — А ты поучи меня еще, что спортивно и что нет...