Операции внутреннего характера (1/1)

— А что Задоров то? — в позе его мелькнуло прежнее дикое щегольство.— Ты взялся командиром быть, так и обязанности свои выполняй примерно.— Дак а чуть что, сразу Задоров! — воскликнул он, чуть хмурясь. Заложил руки в карманы и сделал пару шагов по спальне. — Задоров везде, по-вашему, что ли?Я знал, что все махинации и увёртки являлись достоянием старших, даже без их непосредственного участия. Иной вопрос, что подобное в коллективе никак не пресекалось. — И вообще, — тихо добавил он, растягивая губы в скупой улыбочке. — У меня и имя есть.— Шурочка, — мягко ответил я на его детское заявление и стал ждать реакции.Он резко обернулся, дико уставившись. Щёки его медленно наливались румянцем смущения, как чудные летние плоды. Я с удовольствием отметил зрелость и аромат этого сочно-хрустящего яблока, которое все знали как Сашку Задорова.Не совладав с порывом, он ловко и грациозно переместился на стол справа от меня, зацепившись каблуками за верхний ящик, так что я видел его уязвимый в свете лампы бок в рельефе рёбер и красную скулу. Признаюсь, что наблюдать всю палитру мимики и движений Задорова было дня меня отдельным эстетическим предпочтением. Большую часть настроения он выражал всё той же обезоруживающей улыбкой, даже будучи хмурым в своём презрении он не терял её светлой привлекательности: будучи даже жестоким, взбешённым он улыбался пугающе спокойно и легко...Невозможно было не ответить на его заигрывания — горячий блеск и уверенность отражались и в скудных проявлениях натуры, но никогда не выходили чрезмерно увлечёнными собственной гордыней. Которой, я давно заметил, хоть отбавляй.— Как девку, Антон Семёнович, — пробормотал он, чуть сгорбившись. Я не смог удержаться: рассмеялся, однако укладывая руку на горячее колено под тонкими брюками и удерживая на столе.Золотистый амурский бархат кожи, обтягивающий каждую твёрдую впадинку коленной чашечки был страстно любим мной вот уже несколько месяцев к ряду — с начала летних работ, обнаживших плечи и голени всех колонистов.— Славный ты, лаг?дний, — поднял я голову. — Да не девка...Пальцы мои скользнули вверх по внутренней стороне бедра, но, чтобы грубо и серьёзно обласкать его бёдра, мне не хватило духу. Задоров опёрся на руку, ноги, — одну я удерживал теперь аккуратно и ненавязчиво, — свободно разъехались. Колено его оказалось прямо у моего лица, а под пальцами натянулись мышцы.То ли я уже сам был сосредоточен на его ногах, оттого не видел ничерта, то ли это было частью его обычной развязности, но это явилось в моём понимании призывом к действию. Я ткнулся носом в пропахшую металлом тонкую брючину, легко чмокнул коленку, прихватил зубами ткань. Он взглянул на меня со смесью удивления и довольства. Широко улыбнулся, опустив веки.Мы оба не могли получить большего. Да и не хотели — притягательна и интересна оказалась эта игра на грани позволенного. Я невзначай ласкал его сквозь слои прохудившейся ткани, не желая заходить дальше, ведь под его одеждой, как и под моими рёбрами, вились шипастые принципы и нормы. Он "обнажал" меня словами и взглядами, лёгкими касаниями и улыбками. Ему льстило и волновало моё неоднозначное внимание — и порой я наблюдал просто вопиющую наглость. Задоров позволял себе приходить ко мне как к любовнику — раздеваться, валяться на столе и постели, курить в спальне и закидывать голые ноги на стол, грея их в свете лампы, если я что-то делаю у шкафа или кровати; в обыденное вошёл бархатный смех на тон ниже.Я позволял себе быть строгим и жёстким — кусать его за обнажённые предплечья или хватать за ворот, иногда за шею. Все его провокации и хитрости находили должный отклик. Задорову нравилось играться, только понятие этого сводилось ко взрослым реакциям — он любовался собой. Любовался им и я. Как возможно не баловать такое броское и обаятельное создание? Понимая его потребности во внимании и любовному взрослому отношению (которое мы оба некоторое время таковым и считали), я не мог оторваться от него и щедро одаривал лаской и восхищением в свойственной мне свободной манере. В груди застыло двойственное ощущение настороженности и услады, словно у меня под боком пригрелся огромный густошёрстный лис.В контексте колониального быта подобное не проскальзывало ни в одном движении. Задоров всё так же по-приятельски толкал меня плечом и веселясь называл чудаком.*** Удар пришёлся в самое основание колонии в конце ветренного января, когда только зародившееся в спальнях тепло печей сжиралось пронзительными сквозняками. Я сидел в кабинете, вынужденный в разгар дня использовать дополнительное освещение, потому что угнетающий вьюжный сумрак плотно замазал солнце. В секунду с грохотом и непонятным бормотанием ко мне ввалился Таранец, из-за его плеча в дверном проёме маячила хитрая физиономия Митягина.— Антон Семёнович, — просвистел на выдохе Таранец. — Там Бурун.. и Задоров! Сцепились!— Не на жизнь, — добавил спокойно Митягин, прищурившись.Когда я оказался в спальне, она была пуста: к моему удивлению никто не приплёлся поглазеть на такой грохот. Вернее, никто не остался выяснять и развлекаться. В центре, склонив голову над столом, сидел тяжело дышащий Бурун — из груди его вырывался хриплый полурык, из носа на скатерть капала обильно кровь. Задорова не было.Бурун повернул голову, искоса взглянув мне в лицо тяжёлым неопределимым взглядом. Левая сторона лица была крепко избита и опухла, под глазом наливался тяжёлый кровоподтёк. На мой вопрос он только злорадно усмехнулся и хмыкнул презрительно.Я оставил его с примчавшимся Карабановым и потешающимся Митягиным. Сам вызвал к себе Таранца.— Та що ж, Митяга, сам что ль не знаешь? Пусте, — услышал я сухой семёнов бас.— Рассказывай, — сурово потребовал я, плотно закрывая за Таранцом дверь. Он почесал рыжий затылок, пожимая плечом.— Говори! — взвился я. С тяжёлым громом валился в мой желудок гнев и страх. Столпы моей колонии, здорового коллектива разбивались на моих глазах, столкнувшись друг с другом. Я хмурился и бравировал, внутренне переживая ледяной мраморный ужас. Таранец опасливо отмалчивался, заняв позицию дальше от меня, чтобы между нами был стол. Я не смог прочитать на его испуганном и бледном лице ни единого понятного мне ответа. Догадки мои были одна хуже другой, и с каждой секундой всё глубже я впадал в кислую панику. Я с размаху уселся за стол и закурил. Потёр глаза, пальцами помассировав переносицу.— Я и сам толком не знаю, — начал тихо Таранец, не приближаясь однако. — Услышал.. ругань. Сам не ожидал, что эти хлопцы... Испугался. Антон Семёнович, думал убьют.— Тебя? — усмехнулся я дымом.— Какой там.. Друг друга. Как два медведя, ей богу. Разодрались бы.Я глубоко вздохнул. По крайней мере сейчас я точно не смог бы ничего сделать — буря должна перейти в спокойную стадию, иначе неизбежен новый ещё более разрушительный виток. Нужно было найти Задорова. Уж он то обязан объяснить мне всё. С таким напутствием я отпустил Таранца.— Бурун его щенком назвал, — отвернулся к стене он, упорно избегая моего взгляда. — Вашим...Вернулся он к вечеру с опущенными плечами и носом.Задорова в колонии не было целый день: не было его следов ни в одном облюбованном ребятами "схороне" — ни за кузницей, ни в разбитом складе, где обычно приходили перекинуться в карты старшие, ни на выезде из колонии в густых зарослях ив. Таранец продемонстрировал мне розовый от крови папирос, найденный милях в двух от колонии.— Подорвал, — сухо констатировал он.На следующий день Буруна судили за воровство. Братченко высказывался категорично и громко. Я неосознанно искал в толпе угрюмых рож улыбку. В мыслях моих царил полный беспорядок, то выбрасывая в пустую тишину, то отбивая злобу и разочарование.— ..да ка бы все так делали! — услышал я голос Антона. Он лез к Буруну, безбоязненно и прямо. Задирал, потрясая небольшими но тяжёлыми кулаками. — Жаль Задоров не прибил тебя! А, только руки марать...Он успокоился.Зато Бурун вскинулся с новой силой. Тёмный взгляд не обещал ничего хорошего Братченко, а движения подобрались к атаке.— Довольно, — строго сказал я, призывая к порядку и втайне надеясь, что вся злоба Буруна обрушится на меня. Я был готов противопоставить ей свою, выдержанную и чёткую.Его судили. Он смирился и принял моё наказание. В разговоре с ним я заметил его скованное сожаление.— Что же ты, щенок, — жёстко и с внутренним удовольствием кинул я, идя к выходу из комнаты. — У своих воруешь, а их не разумеешь?.. Я одним движением громко закрыл дверь, на мгновение выхватив в проёме жалкое выражение его лица. Вчера ночью я от Карабанова узнал, что "Задоров щур и козёл". Говорил он это с яростью и горем, взволнованно сжимая свою фуражку и дымя, как паравоз, моей махоркой. Задоров не объявлялся. Колонисты ходили поникшие и серьёзные. Даже выступившее после стольких дней непогоды солнце не оживило их настроя. Семён разнёс наш с ним разговор по хлопцам, и теперь многие избегали меня. Митягин таскал за собой пацанов по колонии и прикрывался едкими замечаниями в адрес воображаемых "лицарей". Таранец был на удивление подвижен и поглядывал на меня в ожидании чего-то.В моей комнате уже который день было пусто и тихо. Екатерина Григорьевна наносила мне всё больший ворох педагогических изысков, к которым я обращался с крайней ленью и апатичностью. Калина Иванович захаживал только подымить в тишине, иногда разбавляя всё же весь этот кисель своими росказнями о былых гусарских подвигах.Вскоре, использовав первый же предлог выхода в город, я, прихватив с собой прилипшего любопытного Таранца, отправился наудачу. Братченко только махнул рукой, повозмущавшись для престижу и снарядил воз для миссии продовольственного характера.Как только мы въехали в Полтаву, Таранец, лихо увильнув от разговора, смешался с толпой. В первую очередь мне надобно было разобраться с тем несчастным клочком бумажки, выписанной мною в продарм на пять пудов сахара и, если повезёт, масла. Стоя у склада и поспешно загружая всё выманенное добро в обоз, я вдруг выцепил довольную рябую морду Федьки, пробиравшегося ко мне с половиной макового пирога в руке — вторая половина обнаружилась за щекой.— Нашёл, Антон Семёнович, — сиял он налипшим меж зубов маком. — Тут недалеко. В качестве поощрения за оперативность и ловкость я не стал интересоваться источником его мучных запасов, распределённых с великой аккуратностью по карманам. Квартиры, в которых расположился Задоров не отличались богатым убранством, однако сверкали чистотой — не беря в расчёт задымлённость и обилие тары в маленькой кухоньке. На подоконнике лежала целая стопка газет и брошюра политической направленности.Шура расхаживал по помещениям, как хозяин, и не выдавал своим видом лишних нездоровых эмоций. Он широко улыбнулся мне, растянув разбитые губы и щуря заплывшим глазом, наливая воды. Приоделся недурно: как и в первые дни нашего знакомства Задоров щеголял в хорошо выправленных сапогах и льняной рубахе, заправленной в графитовые, словно на него шитые, галифе. — Не пропаду, Антон Семёнович, — успокоил он свою бурную подвижность, остановившись в полушаге от меня. Скулы его несколько заострились и волосы прибывали в обычном беспорядке. — Потомственный скокарь всё-таки.Он смеялся, а я молчал. Злость вдруг смешалась с облегчением, и, протянув ему руку, я сказал:— Поехали. Задоров размахнулся и крепко сжал мою ладонь, блестя светлыми глазами. Его объятия были также крепки и нежны, как всегда, в мою грудь билось его здоровое большое сердце — я любовно огладил его затылок и шею.В колонию мы возвратились втроём. В гуле окруживших нас пацанов слышались раскаты смеха и шутки. Задоров под общее одобрение выпотрошил свой набитый всякой всячиной тюк, раздавая "с барского плеча" новые рубахи и пояса.В отдалении, у кузницы стоял мрачный Бурун, перебирая в руках свой учебник по географии. Заметив его, я хмыкнул, привлекая колонистов к разгрузке продовольственной добычи. Задоров хлопнул меня по плечу и удалился хвастаться Калине Ивановичу награбленным хозяйством. Выйдя в ночной мороз покурить на крыльцо, я увидел два крупных силуэта в бликах луны. Ребята крепко пожали руки и расхохотались. Рассмеялся и я.— Ну что Вы за чудак! — откликнулся Задоров.