Первый взгляд (1/1)

ПрологЯ много думал о смерти. Смерть годами плотно обступала меня, забирая многих дорогих мне людей, и в какой-то мере я всегда знал, что за мной она тоже скоро придет. Только не знал, в каком обличье.Я смотрю в противоположный конец цеха, и смерть очаровательно улыбается мне. Я знаю, что совершаю глупость. Глупость на грани с никому не нужным самопожертвованием. Никто мне благодарен не будет, но что поделать. Моя плоть мягкая и слабая, многого я не смогу. Я не могу рассчитывать, что покину этот цех живым, но и смерти лучше попрощаться с глазом. Или даже обоими. Кто знал, что Норильск окажется настолько смертоносным городом. Смерть приветливо улыбается, и направляется убивать меня.1. Первый взгляд.В аэропорт Краснодара меня везёт отчим. Мама сидит на переднем сидении и щебечет. Я сзади слушаю щебет и воркование. Окно потрепанного “ниссана” опущено, и мои волосы ерошит тёплый солёный ветер, небо ярко-голубое. Мне нравится Краснодар, здесь всегда тепло, даже зимой. На мне лёгкие джинсы и футболка, и мама уже раз пять спросила, взял ли я теплые вещи в ручную кладь. По прилёту они мне пригодятся. Уже пять раз я кивнул в ответ. Севернее полярного круга, на берегу реки Енисей стоит город Норильск, в котором всегда холодно. 270 дней в году там лежит снег. А 60 дней в году там вообще не восходит солнце. Появляется его отблеск на горизонте в полдень, вот и все гражданские сумерки. Оттуда, из этого унылого сумрака, и сбежала моя мать и увезла меня, когда мне было всего несколько месяцев от роду. Хороший женский прием, она думала Кирилл, мой отец, рванёт следом. Кирилл остался в Норильске. Туда я приезжал очень редко, с папой вместе летом ездили на месяц в Крым. Но теперь как-то так получается, что я отбываю туда на целых два года, пока не закончу школу. Когда я был младше, год казался мне вечностью, теперь я просто думаю: Окей, 24 месяца, и я свободен. – Господи, – говорит мама, когда отчим тормозит у терминала, – брось это всё, поехали с нами. Я качаю головой, открывая дверь авто. Мы с мамой очень долго жили только вдвоём. А потом появился Витя. Витя младше мамы на целых восемь лет, почти юноша. Он кадровый военный, и сейчас как раз проходит тот этап его карьеры, который называют “мотаться по гарнизонам”. Никаких гарнизонов, конечно, и в помине нет, но город приходилось менять чуть ли не каждые полгода. Краснодар – наш третий “гарнизонный” город за два года. Мне, шестнадцатилетнему, пора остановиться. Два года на одном месте – это хорошее начало, к тому же, я читал, что в Норильске очень крепкое среднее образование. Высшее – полный шлак, но оставаться на севере после того, как мне отдадут корочку школьного диплома, я и не намерен. Мне нравился Краснодар – тёплое море, цветущие дворы, цивилизация в самом приятном смысле этого слова, но теперь мама и отчим отправляются куда-то к границе с Казахстаном, и я не вижу разницы с Норильском. Лучше уж осесть в одной дыре, чем менять их каждые полгода. – Если тебе там не понравится, если ты начнешь кашлять, немедленно бери билет назад и приезжай к нам, – наказывает мама. Я пожимаю Вите руку, целую и обнимаю маму. – Я этого хочу, – говорю голосом Джека Лондона, если бы мы знали, каким голосом он говорил, – романтика. А потом прохожу в рамку металлодетектора.От Краснодара до Норильска лететь пятнадцать тысяч рублей и четыре часа. Вообще все говорят, что слетать в Норильск стоит тридцать тысяч рублей, потому что считают билет туда и обратно. Никто никогда не предполагает, что там можно остаться. Мой билет – в одну сторону, а, значит, это ужасно экономно. Отец встречает меня у выхода из ворот терминала. От аэропорта до Норильска ещё сорок минут пути. Их мы проводим в, в общем-то дружеском молчании. Не смотря на то, что на дворе конец августа, отец одет в тонкий свитер и кожаную куртку. Мне тоже пришлось натянуть поверх футболки осеннюю куртку. Ну, в Краснодаре она считалась осенней, в Норильске это летняя мастерка. По радио передают, что за бортом нашего шаттла – отцовского ланоса – девять градусов тепла. Мертвая пустыня сменяется промышленной зоной – мы врезаемся в нутро “Норильского Никеля” – цилиндры двухсот метров в поперечнике, градирни, отбойные механизмы, десятки дымящихся труб. Из-за особенностей формы нашей планеты в Норильске 60 дней в году полярная ночь, но перед ней столько же дней длится полярный день, и уж если солнцу удастся прорваться сквозь низкие тучи и смог, то, опять же, из-за особенностей формы планеты, лучи здесь просто выжигают сетчатку. Вот как сейчас. Смаргивая слезы, я рассматриваю клочок жизни внизу, в долине. Это мой мир на ближайшие два года. – Я купил тебе ноутбук, – говорит отец, – Лара настояла, чтобы у тебя был человеческий интернет, а не как обычно у нас тут, и я решил прикупить тебе и ноутбук.Я мысленно стенаю. Архаические представления отца о технике. Денег-то он вложил, небось, а пользоваться его динозавром не буду. – Я попросил заняться этим Славика. Помнишь, Славика? Он работает на “Никеле”. Я угукаю. Весь Норильск работает на “Никеле”, “Надежде” или на шахте. Сотни Славиков. Какой из них занимался ноутбуком? Мы перекидываемся парой замечаний о погоде, которая леденит душу и пятки, и на этом разговор мелеет, как река. Молча смотрим в окна. Небеса оплывают над нами смогом “Норникеля”. Если вы не знали, Норильск также является одним из самых загрязненных городов мира. Количество всякой дряни в воздухе превышает норму в десятки и сотни раз. Химический ожог на теле страны, до которого не дотянуться и не почесать – очень уж далеко от обитаемой земли. Наконец добираемся до дома, и я чувствую в воздухе запах серы. Несмотря на пятидесяти градусный мороз, норильчане уважают зиму больше лета. Зимой легче дышать. Папа живет в двушке, которую ему за прилежный труд выдал город еще в середине нулевых. Я в ней был всего пару раз за всю жизнь. Комнаты изолированные, и мне достается та, что раньше служила отцу складом уже неиспользуемых, но еще не заслуживших быть вышвырнутыми на помойку вещей, – теледвойки, старой беговой дорожки, настенных часов в допотопной рамке, и прочего, прочего. Отец сделал ремонт к моему приезду, вышвырнул хлам, и прикупил мне кое-что из мебели – кровать, письменный стол, кресло-мешок и книжный шкаф. На письменном столе я замечаю ноутбук – с виду совсем не новый, но стоит мне нажать на кнопку включения, как сразу же загорается окно приветствия, а рабочий стол прогружается за считанные секунды. Беглого осмотра хватает, чтобы понять,что передо мной не машина, а зверюга. – Па, слушай, не стоило, – говорю я отцу, прислонившемуся к дверному косяку, – это же куча денег. – Ну, во-первых, Славик сделал мне большую скидку, а во-вторых, когда здесь начнется ночь, и ты не будешь знать, куда себя деть, ты еще поблагодаришь мою расточительность. Видимо, моё лицо как-то по-особенному светится, что отец качает головой и, подмигнув уходит. – Я привез овощей с материка, – вспоминаю я, – они в сумке. Я помню – цены на овощи и фрукты в Норильске в среднем в два раза больше чем в Краснодаре, Липецке и Туле, в которых я жил до этого, и уж точно ни в какое сравнение не идут с фруктами из Крыма. А уж в каком состоянии они прилетают сюда, могу себе представить. – Посмотрите на этого контрабандиста, – смеется отец. – А на продажу ты случайно ничего не захватил? – Нет, – улыбаюсь, – спекулянт – позор в семье мента. Отец шутливо грозит мне пальцем, и приходится признать, что он полисмен, а точнее сам шериф. Он действительно в некотором роде шериф – начальник управления полиции Центрального района. Дослужился от участкового, и известен тем, что не берет откаты. Но принимает благодарности. Не знаю, в чем существенное различие, но город им гордится. На следующий день мы едем в секонд хенд, потому что мой гардероб по мнению отца это птичий щебет. Да, секонд это отцовская религия. Ничего зазорного в повторном использовании он не видит, а, следовательно, всегда на удивление здорово выглядит. Общий нездоровый вид от жизни в Норильске – бледная кожа, синие тени под глазами, красноватые веки и ранние морщины – компенсируется тем, что он со вкусом и юношески одет. Не знаю, почему он так и не женился второй раз. Думаю, местные женщины не отказались бы от молодцеватого мента с хорошим окладом и квартирой на проспекте Ленина. В секонде мы выбираем мне куртку от “Канада Гус” за сущие копейки, тучу свитеров, а потом отец ведет меня в торговый центр покупать вранглеровские ботинки, и я понимаю, что всё то, что мы сэкономили на подержанной одежде, ушло на эти боты с ребристой подошвой и непромокаемым верхом. – Ну, хорошо, что обошлось без шубы, – говорю я, – когда отец бросает пакет с ботинками в гору пакетов из секонда на заднем сидении “ланоса”. В ответ раздается тишина, и я оборачиваюсь к нему, чтобы наблюдать, как он с чуть виноватым видом чешет указательным пальцем трехдневную щетину. – Парень, когда ты пойдёшь в школу при минус сорок, ты не пожалеешь, что у тебя есть шкуры убитых овец, чтобы натянуть на себя. Он садится в машину, а я, держась, за открытую дверцу машины, осматриваю центральную площадь города – широкая чаша наподобие питерской, освеженный ремонт желтых фасадов, который превратится в серую грязь к весне, несмелая зелень тонких саженцев вдоль разделительной полосы. От вчерашнего солнца не осталось и следа – город погрузился в невыразительное влажное ничто, пропитанное, для разнообразия, запахом водорода. Остаться незамеченным в школе, из которой все уезжают на материк, но никто никогда не приезжает, изначально не получилось бы. Поэтому я пытаюсь казаться как можно скучнее. Сначала надо разобраться, кто с кем, какие компании, от кого держаться подальше, с кем можно перекинуться парой слов. В последних двух школах я уже не пытался заводить друзей, но здесь придётся – два года вместе тереться. В условиях походов в школу при минус сорока градусах было бы неплохо, если бы одноклассники заметили, если я отобьюсь от отряда. Ну, не могут же они выходить из дома по одному при минус сорока? На торжественной линейке в тусклом свете, пробивающемся сквозь низкие облака, выпускники и первоклашки кружат вечный вальс беззаботной юности и умудренной походами на курилку старости. Я стою поодаль, с уважением наблюдая, как будущие соученики щеголяют в одних рубашках, а девушки в одних шерстяных коротких платьях. Проскальзываю на последнюю парту и оттуда слушаю вступительный урок истории России. Даже первого сентября радиаторы тут еле заметно теплые. И действительно, при температуре, опускающейся здесь до трех градусов ночью, к утру школа была бы похожа на зимний плац. Учитель истории даже не замечает меня, но на перемене ко мне тянутся первые ручейки одноклассников.– Ведь ты Афанасий Бельков, да? – спрашивает у меня худенькая девочка, из тех, что носят журнал и вызываются рисовать стенгазеты против СПИДа. – О, нет, – убито говорю я. – Они так написали в журнале? – Ну, да, – девчонка демонстрирует школьный журнал, заполненный острым непререкаемым почерком. – Называй меня Антон, – убитым голосом говорю я. – Все меня называют Антон. Долгие годы мне удавалось избежать социальной ответственности носить выдающееся имя Афанасий. В предыдущих школах забывали даже, с чего начинался мой образовательный путь, и что когда-то я Антоном не был. Мне всегда удавалось заговорить зубы классному руководителю еще до заполнения журнала, но местная острая дама с тонкой масляной ручкой, справилась еще в августе. Класс. Девочка с журналом усмехается. – А я вот наоборот, являясь Елизаветой, пытаюсь вылезти из собственной шкуры. Зови меня Элей. Я поднимаю глаза от заполненного журнала и смотрю на нее прямо. Симпатия к ней – вязальной спицей в зрачок. У меня даже дергается глаз. Белая, как сметана, черные волосы по бокам лица, россыпь прыщиков, острый взгляд. Я почему-то подмигиваю ей, и она срывается с места, залившись краской, как срывается стая антилоп, заслышав хруст ветки под лапой хищника. На русском ко мне прибивается какой-то задротского вида кудрявый, как Леонид Куравлёв, дядя Стёпа и спрашивает, прочитал ли я литературу, которую задавали на лето. Я прошу его список и сверяю с тем, что читал. Заключаю: – Войну и мир не читал, посмотрю мини-сериал. Дядя Стёпа оценивающе склоняет голову, и я оказываюсь под мощнейшим микроскопом. Хочется сказать: “Но вообще-то я тупой”, но как-то так, чтобы он не понял, что это ирония. Я подумываю сделать вид, будто пытаюсь что-то отхаркнуть, но тут звонит звонок с урока. Из кабинета в кабинет я перемещаюсь за стайкой запомнившихся одноклассников, и после третьего урока они неожиданно приводят меня за собой на курилку. Я неловко топчусь осторонь, подумывая, как незаметно слинять, когда один из одноклассников окликает меня – здоровенный конь, по праву альфа-самца в классе восседающий в центре, с одной стороны окруженный пелериной женского хихикающего общества, а с другой надежно укрытый отличниками. – Ты же Антон Бельков, да? – голос у него на удивление вельветовый. Вот так Эля, вот так молодец. Лидер мнений, серый кардинал, скромный Оксимирон. Неловко пожимаю плечами. На улице чуть распогодилось, но мой джемпер все равно не спасает от холода. Удивляюсь, как не заметил, что все одноклассники успели надеть куртки. Нужно запомнить, что куртку стоит держать ближе к телу. – Курить хочешь? – спрашивает конь. – Если честно, – поднимаю глаза на них всех, – я познакомиться хочу. – О, вот это дело! – хлопает меня кто-то по плечу. Они представляются, но я не запоминаю ни лиц, ни имён, для меня сейчас главное услышать их тон, вибрации их голосов, учуять запах – как они меня принимают. Судя по всему, принимают хорошо. А имена я потом подслушаю заново и выучу. Запоминаю только, что коня зовут Макар, потому что все наперебой твердят “Макар, скажи”, “Макар, ты помнишь”. У Макара открытое лицо, в глубоко посаженных глазах – хитреца, а среди грубо вытесанных черт лица – по-женски пухлые губы. С ним всё ясно с первого взгляда – краса класса, все девочки его, показательно небрежная кожанка, в лучшем случае – Норильский индустриальный институт, в итоге – начальник смены в горячем цеху, до тридцати носить ту же кожанку, жениться по залету, в пятьдесят лет фиброма легких. Они спрашивают, майора Белькова ли я сын. Это я, да. Спрашивают, откуда я приехал. Заслышав, что из Краснодара, хором клекочут, что я самоубийца. Я смеюсь с ними. Ну, отчасти, да. Спрашиваю, где Эля. Они притихают, а потом одна из девчонок – круглолицая якутка – серьезно говорит, что Эля с ними не ходит на курилку, у Эли астма. Вокруг нас полно людей – будущие выпускники, еще щеголяющие советской формой, и народ помладше. Курилка тут тоже северная – на сваях, крытая, с большими пустыми окнами. В Красе мои одноклассники бегали за угол, а оттуда их пинками вели в кабинет завуча, а тут администрация школы организовывает курилку для учеников. Я спрашиваю у ближайшего ко мне парня об этом. Он с усмешкой смотрит на меня: – Мы же все равно ходить будем. Минус тридцать? Будем ходить. Минус сорок? Будем ходить. Так зачем рисковать здоровьем? – Да и вообще, – вступает девочка, с которой я сидел за партой на биологии, может, Ира, может, Инна, – ты нюхал этот воздух? У нас силикоз к двадцати будет, и еще куча всякого говна. Какое здоровье защищать? Я встречаюсь глазами с Макаром, он пожимает плечами. Вязальная спица симпатии пробивает глазницу насквозь. Не к добру. Там, на курилке, когда я пытаюсь осознать, что на дворе не краснодарский декабрь, а норильский сентябрь, и дальше будет хуже и хуже, я впервые вижу их. Они стоят в противоположном конце курилки от нас. Их пятеро, и они не курят и не разговаривают. В отличие от всех присутствующих, они исподтишка не ловят каждое движение новенького, так что я могу беспрепятственно разглядывать их, а рассмотрев, бросаю вопросительный взгляд на окружающих. Они что, не видят? Эти пятеро ведь подносят сигареты ко ртам, но не вдыхают дым, и не выдыхают, они просто обнимают губами фильтры, а потом отнимают их от лица, будто позируя для обложки ноябрьского “Вога”. Я смотрю на Макара – тот занят разговором – на якутку, на Иру-Инну, они болтают, и не обращают на странную группу никакого внимания. Их пятеро, и на первый взгляд они кажутся разными. Три парня, две девчонки. Классические типажи – громила, барби, творческий и творческая (вылитые веганы), и хипстер. Вроде бы разные – разные типы лица, цвет волос, носы и глаза, но все они белее мела, белее каждого норильчанина на этой курилке, черноглазые и некормленные. Но, какие-то, черт их дери, красивые. Неестественно красивые, будто всё утро провели у зеркал не просто нанося макияж – гримируясь. И не только девчонки, но и парни. И у них всех один комплект грима на всех. Хипстер мне понравился меньше всех – хипстер, в отличие от друзей, не делал вид, ни что курит, ни что занят своими размышлениями, я видел только часть его скулы и глазной впадины, и мне этого хватило, чтобы понять, что он внимательно наблюдает за нами боковым зрением, и тщетно прислушивается к разговору. Тщетно, потому что невозможно услышать нас через всю курилку. Несмотря на то, что это северный город, и тут альфа-самцами считаются здоровые неразумные кони вроде Макара, хипстер этой стойкой охотничьего пса претендует на конфронтацию с кем-то, находящимся в нашем кружке. Мне это не нравится, я не хочу быть в центре разборок. И отцу эти неприятности не нужны, если он планирует стать когда-нибудь подполковником. А потом мои одноклассники выдают мне палантин, шапку и перчатки, и я так обалдеваю от проявления расположения, что думать забываю про странную компанию. Винить одноклассников в пристальном интересе ко мне я не могу – они годами дрейфуют на льдине, оторванной от цивилизации, образно говоря. А тут новое лицо. Кто он? Кем может стать? Может, он Ромео? Может, он Джеймс Дин? Может, станет толковым партнером по шахматам или с ним можно будет резаться в “Фоллаут”? Пока я принимаю их внимание, понимая, что вскоре они раскусят, что я им не компания, и интерес угаснет. Я предпочитаю быть тем незаметным парнем, которого забывают, если он заболел и не пришел в школу, но достаточно милым, чтобы не подвергаться нападкам. На физкультуру сгоняют несколько старших классов вместе, и в качестве спойлера ко всему учебному году заставляют по жести резаться в вышибал – ойки, стоны, междометия и аргонизмы. Когда меня, нелепую каракатицу, вышибают чуть ли не первым, я присоединяюсь к Макару у горы матов в углу. Тот со скучающим видом что-то упорно скроллит на экране смартфона. Хипстер из компании некормленных смотрит на Макара, как смотрит из темноты открытого вольера взрослый кобель алабая на воришку, перелазящего через забор. Заострённые черты вместе со взглядом будто лезвие стилета – колет, колет, колет. Остальные лениво занимают вычурные позы у спортивного инвентаря. Макар уворачивается от мяча, который в него с поля со смехом бросает еще одна девочка из тех, что были на курилке. Макар отходит от матов, но взгляд хипстера недвижим. Я понимаю, что он смотрит на меня, а не на Макара, но у него какой-то пустой взгляд, будто стальная труба: полый. Угрожающий, но беспредметный. Взгляд есть, а острия нет. Видишь направление, но нет стержня. – Перестань палить на Канюкова, – тихо, но внушительно говорит появившийся неслышно Макар. В его вельветовом голосе как раз-то и есть стальная ниточка. Я отворачиваюсь, говорю чуть громче, чем нужно: – Он первый начал. – Оно-то да, – щурится Макар, – но что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку… Потом он указывает на что-то на моем воротнике, а когда я наклоняюсь посмотреть, щелкает меня слабо по носу. Я смеюсь. Процитировал древних греков. Тупица, значит, горячий цех? Тупица тут только ты, Фоша. – Что за типы? – спрашиваю у Эли, когда её, наконец, вышибают. Вокруг нас уже собралась добрая часть игроков, и только в центре поля остервенело бросаются мячами парень, который сидит за одной партой с Макаром, и тройка каких-то воинственных девчонок. Я киваю на таинственную пятерку, и Эля морщится, будто откусила лимон, а он оказался ни капельки не сладеньким. – Это выводок Канюкова, – немилосердно подсказывает длинный ботаник, который спрашивал у меня про список литературы. – Так, тпру, – осаждает всех якутка, дергая молнию спортивной курточки вниз – ее лицо раскраснелось и покрыто тонкой пленкой пота. – Если помнишь, был пару лет назад скандал про радиацию и выброс всякого говна из “Норникеля”. Ну, телик разнёс говно до самого Путина, что топ-менеджмент комбината скидывает уран в воздух, а сами приезжают сюда в командировку на два дня. Мол, рабочие пусть дохнут, а мы здоровенькие. Ну, Потанин всех топов выкинул, нанял Канюкова, тот переехал в Талнах. Понимаешь, чтобы продемонстрировать единение с рабочим классом. Ну, а у него всегда был детский дом семейного типа, вот он всех своих и привёз. Они, конечно, не всегда тут живут – уезжают к жене Канюкова на материк. – Она тут жить не может, – вставляет Элька. – У нее астма. – А ты можешь? – тускло спрашиваю я. Эля замолкает, наверное, уязвленная тем, что одноклассники уже успели рассказать о ее болезни. Я и жалею, что сболтнул лишнего, а с другой стороны… Нам тусоваться два года вместе. Пусть определяются со своим отношением ко мне быстрее, и с отношением ко мне настоящему, а не какому-то условному сыну майора. – Я от моей астмы не умру, а она умрёт, – наконец, говорит Эля, – поняли? Да, Макар? Вы только подумайте, у них и так родителей нет, а тут еще умирает женщина, которая стала им матерью. Имеют они право быть чуточку воинственно настроенными? Длинный ботаник закатывает глаза, качает головой. – Не слушай Эльку, она влюбилась в Ясика, вот и оправдывает. Элька вспыхивает и пинает длинного в бок локтем. – Ясик это психованный? – спрашиваю, оглядываясь, но ни хипстера, ни его сестер-братьев вокруг не видать. Мы остаёмся стоять там под ликующую трель свистка физрука – игра окончена, три девчонки победили макарового соседа по парте. Когда я шагаю сквозь зыбкую дымку грязного двора,закрыв уши наушниками и натянув капюшон на голову, рядом возникает Макар. В предыдущую секунду его нет, а в эту он уже шагает рядом, поводя плечами под кожанкой. Чтобы переглянуться с ним, мне приходится поднять голову. Вынимаю наушники из ушей. Никогда прежде я не чувствовал себя маленьким. – Что слушаешь? – спрашивает Макар. – Раньше слушал эмбиент, но с тех пор, как переехал сюда, в этом отпала необходимость, – говорю я, указывая пальцем в воздух – пронзительный и глухой, с отдаленными поскрипываниями и скрежетом комбината “Надежда” вдали. Макар в очередной раз поводит плечами под курткой, подкуривает сигарету, каждое его движение органично, каждое движение говорит: “Хозяин в этом прайде”.– Это темный эмбиент, – говорит, поводя указательным пальцем в воздухе, – в обычном эмбиенте ты еще можешь найти для себя что-то новое. Это намеренная демонстрация. Только не знаю, с какой целью.– На черта ты это делаешь? – спрашиваю, поглубже засовывая руки в карманы. Вместо ответа Макар пожимает плечами. – И за что я удостоен..? Он снова пожимает плечами, только улыбается из-за сигареты, лисий прищур струится из уголков глаз. Я не сбавляю шаг. Отец является домой спустя пять минут после окончания своего рабочего дня. По моим подсчётам, у него должно было уйти минимум двадцать минут, чтобы добраться домой. Видимо, сбежал пораньше. Я выхожу встречать его в коридор. У него в руках пакет из супермаркета, в пакете оказывается картошка и рыба. Он собирался готовить ужин.– Это что же за запах? – преувеличенно пораженно спрашивает отец.– Это курица в духовке, – хвастаюсь я. – Потрясающе, – говорит отец, вешая куртку на крючок, – приходишь домой, а тут ужин. Говорили мне мужики – женись, а я дурак… Я издаю протяжный стон.– Пожалуйста, потерпи пару лет. Ещё одного свежего брака я не вынесу. Лицо отца темнеет, будто на него набежала туча, или количество дней, которые он не брился, за секунду увеличилось с трёх до семи. – Па, это шутка, Витя норм пацан. И я буду рад любому твоему…– Два года, – наставляет на меня палец отец, – и ты готовишь, иначе женюсь на мачехе из той сказки, будешь отбирать никелевую руду от платиновой, и на бал поедешь в тыкве. Он светлеет лицом и даже немного молодеет. Ему неловко, и он как никогда многословен, пытаясь сгладить эту неловкость. – Рад, что ты здесь, – заканчивает неловко. – И я, – лгу в ответ. На выходных в гости приходят дядя Славик, который проапгрейдил мой новый ноутбук и его дочка Лялька. Дядя Славик, похоже, лучший папин друг, а Лялька – моя подружка по песочнице. Образно говоря. Я помню, как мы рассекали на трехколесных великах на берегу Длинного озера и стегали друг друга зелеными ветками какого-то сорняка. Вообще Ляльку зовут Алина, но она быстро прошла стадию перехода из Альки в Ляльку, и так ею и осталась вплоть до восемнадцати лет. Она бы могла бы учиться в одной школе со мной и носить фартушек выпускницы, если бы была чуть менее смышленой, а её отец чуть менее амбициозным. Лялька учится в колледже с углубленным изучением иностранных языков, и равнозначно хорошо гавкает на немецком и шуршит на французском. Как только дверь открывается, она, минуя отца, впивается в меня десятком пальцев, смотрит большими глазами, а потом сообщает отцам: – Хороший. Фоша хороший вырос. Я думал, нам придется посидеть на диване, послушать разговоры отцов, прежде чем кто-то решится заговорить, и немного поплавать в темах, прежде чем наткнемся на подходящую, но не тут-то было. – А вот ты какая-то чудная выросла, – говорю я ей, отстраняясь. – Дядь Слав, это ваша девочка вообще, вы её знаете? Так лёд ломается раз и навсегда. Мы даже не садимся за стол, а сразу идём с тарелками ко мне покорять волны интернета. Она внимательно слушает про море, и яблони, и разных птиц, и весну. Я чувствую себя с ней той девочкой из рассказа Брэдбери про дождливую Венеру. Там на Венере дождь прекращался раз в семь лет, а девочку закрыли в чулане злые дети, и не дали посмотреть. И вот сидит она в этом чулане и думает: “Зато я помню, какое желтое и горячее солнце было в родном Огайо, и какое чистое небо, а вы – нет, вы всю жизнь прожили на Венере”. Потом Лялька заставляет меня смотреть какие-то ролики на ютубе, и в итоге засыпает поперек кровати с телефоном в одной руке и краснодарским надкушенным яблоком в другой. Поздней ночью дядя Слава, как маленькую, выносит её из квартиры на руках. Я на удивление быстро привыкаю к школе. Из тумана выступают лица одноклассников, вскоре к лицам крепятся имена. Въедливый ботаник с копной кучерявых волос становится Димой, а девочка Шредингера оказывается все же Ирой, а не Инной, сосед Макара по парте – Женей, якутка – Идой. Меня знакомят с партией красавиц и умниц – троицей действительно красивых и умных, постоянно зависающих в пабликах вроде “Куны не нужны” и “Подслушано: феминизм”. Я хотел было рассказать им, что радикальный феминизм на материке уже не в моде, но решил на расстраивать. Пусть лучше так, чем начнутся поиски фиолетовых помад и чокеров. Это всё же Норильск. Не желая оказаться между молотом Эли и наковальней всех остальных, про Канюковых я больше не спрашиваю. Самая адекватная из них – пестрая веганша – как-то останавливает меня у входа в школу жестом и молча указывает на распахнутый рюкзак. Я в наушниках, у нее на голове нежно-мятная дуга наушников, я считаю достаточным молча улыбнуться в знак благодарности. У нее лицо похоже на сердечко, вздернутый нос и миндалевидные черные глаза. Черные, как у всех них. От моей улыбки где-то внутри её головы загорается огонек, медленно разрастается, ширится, и с большой задержкой она, наконец, широко улыбается, отогревая мои замерзшие уши и нос. Я уже медленно тянусь, чтобы вынуть из ушей капельки наушников и заговорить вслух, когда вдруг в паузу между треками просачивается рычание:– Надя, иди сюда.Веганша смотрит за мое плечо, а потом спешно ретируется, не бросив даже взгляда напоследок. Так я узнаю, что её зовут Надя. Я записываюсь на пару-тройку факультативов. Отчасти для того, чтобы доказать отцу, что он не должен прибегать с работы в шесть и смотреть за мной весь вечер, будто я не смогу выучить уроки и почитать без того, чтобы он находился за стеной. Я знаю, что представляет из себя его жизнь – опера, следаки, работницы администрации, отчёты, телефонные звонки и малолетние наркоманы. Он живет своей полицией-милицией за неимением иного. Они пропадут без него. Поэтому я создаю видимость бурной деятельности, и за неделю-другую отец возвращается в привычную колею прихода домой в начале десятого. В середине сентября случается северное бабье лето – температура поднимается до двенадцати градусов, а из-за плотных облаков выходит ослепительно режущее глаза солнце. Нас отпускают с двух последних уроков, и одноклассники везут меня, пиво, пледы и мясо на шашлыки на турбазу. На турбазе нет ни туристов, ни базы, только мелкое озеро и замусоренный берег, но за две недели беспросветной тьмы, я успеваю почувствовать себя норильчанином, и радуюсь всему подряд – солнечному свету, бликам на поверхности озера, теплому касанию лучей к стылой коже, залитой солнцем долине цвета жженого сахара, переходящей в грифельные холмы. Мои одноклассники в этом свете кажутся старше, чем они есть на самом деле – широкие плечи, отцовские куртки, желтые гитары, харизма заводского рабочего. Я сижу на иссохшем стволе дерева, таком же сером, как пыль, оседающая на мою кожу, как пыль, которую я каждое утро стираю с подоконника. А наутро она снова появляется там. Надо мной галдит пестрая подвыпившая компания, шипит мясо и пшикают банки пива, девочки что-то мечут на стол – большую полиэтиленовую скатерть, придавленную к земле серыми, как пыль и ствол дерева, камнями. Все пятеро Канюковых оперативно исчезают на все бабье лето, в компании своего отца покоряя тундру. Я спрашиваю у своего прародителя, что такое “покорять тундру” и он, оторвавшись от своей кружки кофе, смотрит на меня дикими глазами. – Не. Вздумай. Приближаться. К. Тундре. Вскоре бабье лето заканчивается, возвращаются Канюковы, а температура начинает неумолимо снижаться, скатываясь к нулю градусов. В конце сентября мне приходится надеть парку, которая в Краснодаре считалась зимней одеждой. Я начинаю понимать, в чем причина “крепкого среднего образования” в Норильске, и не только в коллективе учителей-энтузиастов, а в том, что здесь решительно нечем больше заняться, как учить уроки и ходить на спортивные секции. Со спортом я не дружу, поэтому приходится зубрить. Я записываюсь на факультатив по истории – История России в ХХ-м веке. На него же записывались Ида и одна из куколок-феминисток, Лера, но променяли на отборочный этап “Битвы экстрасенсов” по ТНТ и меня, и Павла Петровича, нашего историка и волонтера Музея Норильска по совместительству. Когда я вхожу в класс, школа уже пустая и темная, за окнами густая масляная темнота. Как и на каждом первом занятии факультатива, народу много. Павел Петрович просит меня сесть “в середку”, и мне приходится опуститься за одну парту с Ясиком Канюковым. Я бросаю на него один короткий взгляд, чтобы заметить, что его ноздри трепещут, будто я воняю коровьим дерьмом. Он показательно оттаскивает стул от меня и повисает на краешке стола, подтягивая к себе тетрадь негнущимися пальцами. Я оглядываю класс в поисках моральной поддержки, но одноклассники и одношкольники с умеренным вниманием слушают начало лекции. Я люблю историю, и люблю начало века. Про которое идёт разговор, но мешает сосредоточиться замерший на краю стола Ясик. Мне хочется сказать: Я понял твою репризу, мудак, сядь уже нормально и слушай. Насколько я понимаю, младшие Канюковы – Ясик и веганы учатся в 10-бэ классе, а качок и куколка – в 11-м. С нашей компанией во главе с Макаром пересекаются на физкультуре и вот таких внеклассных занятиях. Я оглядываюсь и внимательно осматриваю класс – улыбнувшейся мне веганши по имени Надя нигде не видно, как и не видно её тени-вегана. Только выебывающийся Ясик. Я сажусь ровно по центру своей половины, устраиваюсь поудобнее и внимательно смотрю на Павла Петровича, само собой, не понимая ни слова из того, что он говорит. Помеха слева определенно мешает. Мне кажется, он не шевелится сорок пять минут и очень осторожно дышит. Так, будто от меня действительно воняет. Пользуясь тем, что он стеклянными глазами пялится в доску за спиной учителя, рассматриваю хипстера. Он чем-то неуловимо напоминает Надю-веганшу – черные глаза, голодный вид, бледная ненатурально гладкая и чистая кожа. Почему-то мне приходит в голову мысль, что, может, когда они уезжают на материк к своей больной астмой маме, она просит проводить их время вместе в косметологическом центре, и там их лица доводят до такой неестественной гипсовости. Очевидно, Эля посеяла в моей душе семена зла. И зря не пошла, сейчас я бы к нашему взаимному счастью поменялся с ней местами, где бы она не сидела – хоть на последней парте за гибискусом. Хоть в аду. Хотя нет, в аду это я. После того неудачного как для меня, так и для выебывающегося Ясика, факультатива последний исчезает, а мои отношения с Элей становятся прохладнее. Вообще мы с ней хорошо подружились, наверное, во мне выжила и пламенеет симпатия, вскормленная тем, что она как-то заставила и учителей, и одноклассников поверить в то, что я – Антон. Но после стычки с Канюковым, я определяюсь со своим отношением к их семейке. – Просто они спесивые, – говорю я, – вот и весь ответ. Я могу их понять, небось, до этого жили в Москве или Питере, а тут Норильск, пожухшая петрушка, запах водорода и котлеты из субпродуктов в столовой, но что-то есть оскорбительное в их брезгливости. Это я говорю, когда мы с Женей и Мариком пытаемся продраться сквозь правила “Алиас”, Эля вертит в руках упаковку из-под рассыпанных на парте карточек. – Антош, думаю, ты все неправильно толкуешь, – говорит Эля. Да так чуть свысока, как всегда, когда знает хоть чуточку больше твоего. – Конечно, конечно, – киваю. – И на Талнахе они поселились не потому, что там три дома в четыре улицы. Не для того, чтобы плебс меньше заглядывал, как они живут. Не для того, чтобы с остальным городом их разделяло тридцать километров. Покорители тундры. Если бы она промолчала, всё бы кончилось, если бы она сказала: “А мне они нравятся”, всё бы кончилось, если бы она сделала мне замечание, всё бы кончилось. Но она взялась подтрунивать надо мной. – Я тебя послушаю, когда тебя Олег Комаровский юродивой назовёт за твою доброту, – говорю я негромко, когда Эля вдоволь испробует на мне свою иронию. Я уверен, что так поразивший меня в детстве эпизод из “Розыгрыша” никто не вспомнит, и уж точно не сочтет настолько же оскорбительным, каким его считаю я. Но руки Макара, в которые я сижу уставившись взглядом, замирают, и Эля замолкает, будто ударенная под дых. Несколько секунд она молчит, уязвленная, а потом голосом, дрожащим от гнева, проговаривает: – Но и ты не… не… не Нойз! Смотреть на неё мне стыдно, и поэтому я смотрю на Макара. У того непробиваемое лицо северного работяги с горячего цеха. Снять маску и помочь мне у него желания нет. Всё, что мне остаётся – мрачно поправить её: “Не Харатьян, правильно было бы сказать, что я не Харатьян”. В ту же секунду Ира принимается бузить в своей коронной манере, и конфликт не разрастается, но Эля меня будто помещает за стекло. – В чём я был не прав? – позже спрашиваю я у Макара, когда мы качаемся на детских качелях у него во дворе, а стылые сумерки обступают нас. – В том, что пытаюсь уберечь её от унижения? А этим всё кончится. Макар уже сменил кожанку на дубленку с шикарным лисьим воротником, и теперь смотрит на меня поверх золотистого, искрящегося в свете фонаря, меха.– В том, что ты думаешь, будто ты настолько охеренный, что люди будут понимать и принимать тебя таким, какой ты есть, какую херню ты бы не нёс. А это не так. Говоря – думай не о себе, а собеседнике, как он воспримет и как тебя поймет. Это если твоя основная цель не репрезентовать себя, а ассимилироваться. Если ты просто хотел показать, какой ты охуенный умник, то молодец, всё получилось. Сейчас он настолько далёк от горячего цеха, насколько это вообще возможно. Оба мы понимаем, кто тут умник. Не я. Я задумываюсь о том, как за месяц перешёл от плана сидеть тише мыши к попытке навязать своё мнение условному лидеру. Наверное, это потому что они мне все понравились, и мне хочется быть частью их мира. Я искоса смотрю на Макара. Ему об этом знать не обязательно. А, может, он уже знает. Ситуация сглаживается хотя бы тем, что ставшего камнем преткновения хипстера-Канюкова нет в городе. Парту на факультативе я делю с первой красавицей 11-а, большеглазой Марией-Анной, от нее приятно пахнет, а когда она наклоняется ко мне, якобы для того, чтобы уточнить в тетради дату, то я чувствую тепло её тела. Она беспокоит меня, но не мой разум, нет. Я учусь различать направление ветра по его запаху – северо-западный ветер пахнет серой, а юго-восточный - хлором. Учусь жить в холодном мире. Я понимаю, что переобувку не нужно с собой носить, её необходимо хранить в школе, что нет ничего зазорного в том, чтобы прийти с улицы и полностью переодеться в специальном гардеробе. Я привыкаю к тому, что одет, как попугай. Моя песочная парка, в которой в Краснодаре я был просто ещё одной спичкой в коробе одинаковых спичек, в Норильске делает меня цветовым пятном на фоне черный курток. А гора тех свитеров, что накупил мне отец… Красный? Синий? Господи, Фоша, ну ты и древесный питон! Все эти пятнышки и оттенки! Компанию в обществе ярких змей мне составляет разве что усеченная толпа Канюковых – все четверо, как один, одеты в нечто бело-голубое. Их, держащихся толпой, можно запросто вычислить по тому, как они холодный голубым пятном скользят по школьному двору. Очень странные походки у этих ребят. Второго октября с утра я вместо русской литературы наблюдаю Макара на курилке. Тот глубоко затягивается, горящий кончик сигареты разгорается, как угли в костре.– Готовься, юный падаван, сегодня будет.Он смотрит вверх, в тяжёлые тучи, складками навалившиеся сверху, и совершающие противоестественные акты с дымом “Норникеля”. – О, нет, – морщусь я, – уже? Сколько нужно прожить в Норильске, чтобы отличать снежные тучи от дождевых, и от тех, что никогда не прольются дождем или не осыплются снегом? Я вот, к примеру, не могу отличить облако от выхлопа Медного завода. Рассматриваю небо, высунувшись в пустой оконный проем курилки. Чем отличаются эти тучи от вчерашних? Эти будто состоят из крупных гряд и волн, заметно, что пики этих гряд темно-серые, а основания – серенькие, как кошачий пух. А что было вчера? Вчерашние облака были гладкими и темными. Надо запомнить, что они безопасные. Так, повиснув на окне и смотря в небо, я замечаю голубое пятнышко Канюковых, дрейфующее к школе. По привычке бросаю на них исследовательский взгляд, и понимаю, что их снова пятеро. Хипстер вернулся. Серо-голубой анорак и белая шапка. У них униформа в детдоме-то, семейного типа? Я слышу голос Нади-веганши, она смеется. Даже если бы я не засек Канюковых с курилки, то сияющий Элькин вид сразу бы дал мне понять, где собачка порылась. Хипстер Ясик, как и веганы, учится в параллельном классе, но Эля находит возможность проникнуть к “бэшкам” будто бы за своей тетрадью, и как бы независимо бросить Ясику “с возвращением”. Это мне рассказывает профессиональный сплетник Дима, нависнув надо мной за обедом. Я бросаю взгляд на Элю в очереди за едой, потом на Ясика, в компании других Канюковых вяло ковыряющего перловку с печенкой, а потом вспоминаю разговор с Макаром, тяжело вздыхаю и молча киваю. А что ещё я тут могу сделать? Когда я добираюсь до факультатива по истории, солнце давно скрылось за горизонтом, и школа пахнет мокрыми половыми тряпками и сломанными листьями герани. За моей партой сидит Ясик, а выдворенная Анна-Мария гневно застыла за дежурной партой, которую занимают залётные гости факультатива, которые дольше одного урока не задерживаются. Место рядом с ней занято, а демонстративно искать другое я не хочу. Стоит мне опуститься на стул, как чей-то мелодичный негромкий голос говорит: – Привет. Я поворачиваюсь к Ясику. Тот смотрит на меня своими полым взглядом, будто все никак не может нащупать мои зрачки и установить контакт. Я сначала думаю устроить короткую репризу в стиле Эдди Мерфи, оглянуться, жестами спросить, мне ли адресована реплика, беззвучно спросить у публики, не показалось ли мне, но потом я снова вспоминаю разговор с Макаром. Репрезентовать себя или строить отношения с коллективом? Строить.– Привет, – отвечаю я, подняв брови.– Прости, мы так и не успели познакомиться, ты же Антон Бельков? Меня все зовут Ясем.Да нет, все называют тебя Ясиком. – Да я теперь популярен? – спрашиваю я походя, открывая рюкзак, доставая письменные принадлежности. – Все знают, кто я. – Это маленький город, и маленькая школа, – отвечают мне. Я поворачиваюсь к нему всем корпусом, как он сидит повернувшись ко мне – открытая поза, одна рука на парте, другая на спинке стула. Его взгляд вспыхивает, он чуть подаётся вперёд, будто сейчас поймает жар-птицу за хвост, но в следующую же минуту разочарованно отстраняется. Мечущийся по моему лицу полый взгляд, наконец, останавливается. – Откуда ты приехал? – Много откуда, – увиливаю. – А вы? – А мы из Питера.У него ореховые глаза с желтыми крапинками, и вокруг носа призрачные намеки на веснушки. Я вдруг думаю, что само по себе это лицо очень ребяческое, будто ему не шестнадцать вовсе. Перестань он вести себя, как взрослый, одеваться, как взрослый, двигаться, как взрослый, останется очень юный подросток. – Скучаешь, небось, по “Этажам”, – говорю, показательно сверху донизу осматривая его и его одежду. В “Этажах” я никогда не был, но по твиттерам друзей друзей знаю, что это такое неплохое место, в котором делают что-то хорошее, а вся эта псевдоинтеллектуальная братия, которая никогда ничего стоящего не делала, гордится самим фактом того, что на “Этажах” поприсутствовала, ляпая геотэги на каждом фото в инстаграме, и ненавязчиво визжа в каждом твите. Замечаю, что Ясик сидит так далеко от меня, как только может. Между нами запросто мог бы поместиться третий. Анна-Мария, например. – Нет, – улыбается мягко, – мне здесь нравится. – В Норильске? – смеюсь я. Ясик кивает просто, пожимает одним плечом. – Лучший город на земле. Я смеюсь над ним, когда, наконец, входит Павел Петрович, и я могу со спокойной совестью вернуться к тетрадям и ручкам. А разложив письменные принадлежности, бросаю искоса взгляд на Ясика, и обнаруживаю, что он сидит в той же позе, и смотрит на меня. – Что? – Я тебя совершенно не понимаю, – говорит заговорщицким шепотом. – Это потому что человек человеку непознанная всепоглощающая червоточина, – сообщаю доверительно под аккомпанемент лекции. Удовлетворенный моим ответом, он, наконец, отворачивается, иронично задрав бровь. Я спокойно слушаю лекцию, конспектирую, довольный тем, что никакие плотские волнения, вроде запаха и тепла Анны-Марии на меня не действуют. Ясик всё занятие сидит, как каменный, не пишет и не шевелится, но беглый осмотр показывает, что лицо у него ровное и благодушное. Павел Петрович тем временем доходит до событий 1917 года, расписывая февральские события посекундно, помогая себе руками и говоря разными голосами. Когда он заканчивает, выдохшийся и взмокший, мы аплодируем, будто побывали на спектакле. В гардеробе меня догоняет Ясик, и спрашивает, влезая в свой легенький анорак: – Как тебе твой интернет? – Ну, обычно… – пожимаю плечами. – Да ты совсем потерянный, – замечает Ясик. – Твой отец был первым человеком в Норильске, у которого появился скоростной интернет. До этого тут максимальная скорость была один мегабит в секунду. Я прищуриваюсь, пытаясь понять, сколько это. Получается, в пятьдесят раз медленнее, чем у меня сейчас. – Один мегабит! Приложения можно было обновить только в отпуске. Торренты? Какие торренты, один мегабит в секунду, – он потешно отыгрывает “один мегабит” лицом. – Думаешь, почему тут все так любят карты, карточки и шахматы? Один мегабит! Отец проложил трассу специально для завода. Тысяча километров из Уренгоя. Неожиданно для себя, я поджидаю его у двери в опустевший гардероб, и трогаюсь с места только тогда, когда он подхватывает рюкзак и идёт к выходу. Мне искренне интересно дослушать репризку. – Два с половиной миллиарда рублей. Неокупаемый проект. И вот приходит твой отец на “Норникель” и говорит: “Григорий, вы интернет в Норильск дадите, или мне до Потанина дойти?”. Ну, что, папа плечами пожал и интернет в Норильск дал. Я смеюсь, искренне смеюсь, представляя отца, напирающего на топ-менеджера крупнейшего комбината по производству цветных металлов, потому что мать поставила условие – или она может общаться со мной по интернету каждую секунду бытия, или я никуда не еду. Наверное, мой приезд значит для отца гораздо больше, чем он пытался показать. А с мамой в скайпе я за этот месяц поговорил сколько? Раза два?– Хотя даже жаль, что средневековье кончилось, – прохладно заканчивает Ясик. – За этот год я книг прочитал больше, чем за всю жизнь, а это, поверь мне…– Три? – поддеваю я, открывая входную дверь, и замираю на пороге школы. Свет навсегда изменился, и темный город светится изнутри. Светится белая земля, и белые ветви деревьев, белые крыши и белые заборы. Первый снег. Тяжелые пушинки кружатся в воздухе. – О, – тихо говорит за моей спиной Ясик. – Добро пожаловать в Норильск, Антон.