16. Катарсис прошлого (1/1)

Аттья серьёзно оглядел юношу сверху вниз, обдумывая, есть ли смысл в предстоящем рассказе. Любопытный взгляд Моцарта, излучающий надежду, всё же подтолкнул мужчину к рассказу, который не слышал ещё ни один человек. Надо же когда-то попробовать…—?Да, не вижу причин отказываться.—?Тогда я внимательнейше слушаю! —?Обрадовался Амадей и улыбнулся.—?Ну, слушайте,?— он посмотрел в небо, но уже через несколько секунд вновь на дорогу,?— не хочу, чтобы рассказ был похож на былину старого дедушки, поэтому пропущу ту глупую часть, откуда я родом и тому подобное.Дело было во Франции. Историю я начну с себя шестнадцатилетнего. Я работал у богатых аристократов?— семьи Коэн. Я был у них садовником, а также кормил лошадей, да и по дому приходилось помогать. В общем, делал всё, что было в силах парня иностранца, попутно изучая сам французский язык. Также, чего греха таить, лучше сказать откровенно, имел я дело и с воровством, но мелким. Украденные мной деньги я тратил на развлечения в свободное время, в общем: жил счастливо, хоть и был далёк от аристократических кровей. Моим хорошим знакомым был человек по имени Альбер Коэн. Он являлся старшим сыном этой семьи, ну, а я младше их всех.Ум и смелость Альбера были тем, чем я восхищался. Впрочем, мало что у подростков происходит без зависти. Конечно, я завидовал.Доходило до того, что я воровал его учебники, думая выкинуть их, но зачитывался и через пару дней возвращал. в те дни ему страшно попало от учителей, но я об этом ничего не знал. Продолжались пропажи около месяца, пока он не поймал меня на месте преступления. Вы, Моцарт, слугой, наверное, никогда не были, но я скажу вам, что за такое подлое воровство можно поплатиться и быть выгнанным на улицу. Тогда, под его пристальным взглядом, полным злости за весь его месяц и обиды, ведь виноват был. я правда испугался за свою шкуру, ведь был слабее. Кричать он на меня не стал, хотя горел словно керосин. Ему хватило прижать меня к стене, а мне?— трагично попрощаться с жизнью, как он засмеялся. Я рассмешил его своим театром, хотя прощался всерьёз, пусть и преувеличено артистично.Он отпустил меня, вздыхая. История кончилась тем, что он даже пообещал научить меня наукам. Так началось наше с ним близкое знакомство, дошедшее до крепкой дружбы. Я продолжал восхищаться им, теперь уже без зависти, ведь при желании мог изучить все науки, понять всё это и изобрести что-то великое, но мне было достаточно знать, что всё это в моих возможностях, а не мной исполнено. Поэтому учёбой с головой я занимался только до какого-то момента, пока мне нравилось это, словно игра.Мы повзрослели ещё на пару лет, учили уроки вместе, но я скорее не давал ему заскучать или заснуть, пока он учил что-либо. Почему-то родители ожидали от него какого-то великого открытия в физических науках, что его раздражало. Альбер не хотел заниматься ничем подобным, он писал стихи.О них знал только я, даже его родная сестра не была посвящена в это. Его стихи были так не похожи на всё, что меня окружало, то, что было понятно земным людям, учёным, которые пытаются познать законы притяжения и скорости. Эти стихи были нежные и полные чувств от сердца. И если уж Бог говорил, что человек?— венец природы, то я бы поспорил и с этим. Не любой человек таким является. Только такие как Альбер. А если скажете сейчас что-то против, то я скину вас наземь.Но Моцарт молчал, уже с серьёзным лицом слушая рассказ.?—?Вот и хорошо. Как я уже говорил, мы с ним были близки. Мне нравился этот человек, как тот, с кем можно обсудить всё на свете. Также, Альбер не имел предвзятого мнения: не считал, что слуги не могут быть равны аристократии и уж тем более чистокровным французам, имея низкое происхождение. Таким был я. Я любил рассказываю Альберу придуманные мною истории. Можно даже сказать, что кроме него, я почти не общался с высшим обществом, потеряв к этим глупым людям интерес; их консерваторские мысли были перемешаны с глупыми всплесками желаний о революциях. Даже с годами нашего взросления Альбер оставался самим собой. Он не раз признавался мне, что я вдохновляю его своей фантазией, театром, который создаю вокруг себя неосознанно. Он… называл меня маленьким кукловодом. Науки, которым он научил меня, были мне в помощью. Мои фантазии стали точнее, истории приобретали всё более необычные концовки и перестали быть, к примеру, летающими по небу чудовищами, ударяющими в темноте белым светом. Я знал, что это молнии и отчего они появляются. И так далее.Я думал, лишь из-за дружбы он так восхваляет мои развлечения, только в шутку записывает мои истории. Вечерами, когда я отлынивал от работы и при том был под защитой сына хозяина, мы сидели с ним на берегу озера, в которое годами ранее скидывали друг друга, но когда однажды это закончилось моей болезнью, развлечение угасло. Мы просто сидели, смотря на жёлто-красную, розово-зеленую, фиолетовую воду: она была любых цветов, кроме голубого, закаты были столь яркими, что обычный цвет неба было видно только с противоположной стороны земли. Я помню, как деревья своими тонкими ветками уже без листьев, ведь была поздняя осень, были ему вдохновением, как он всматривался в ветки, дрожащие от ветра. Там Альбер написал свои лучшие стихи. Там я рассказал ему все придуманные рассказы…Я думал, это будет продолжаться ещё много лет, но однажды вечером всё поменялось. Он пришёл ко мне в комнату, словно преступник, и стал уговаривать меня покинуть с ним этот ничтожный город. Хотел уехать куда-то, чёртов пьяный идиот. Изрядно он выпил в тот вечер, к счастью, утром ему стало лучше. Он смог объяснить нормально, куда так торопится. И… если честно, мне до сих пор не верится в его слова, хотя подтверждением после этого былого была вся наша жизнь. Он говорил, что любит меня. Говорил, что это неправильно, говорил, что рад, что я не поехал с ним вчера, ведь я должен выбрать сам, готов ли пойти против естества человеческого, против церкви, против Бога. И я согласился. Чувство любви словами не опишешь, вы, Моцарт, наверное, меня понимаете. Это то, что в сердце. Это то, что Альбер мог выразить в своих стихах, хоть и не напрямую. Поцелуй в то утро был столь же горячим, насколько металл цвета заката. Альбер сказал, что нам не будет места в этом доме, здесь могут узнать. Мы уехали на следующий же день в Париж. Самое открытое и при том безопасное место, ведь свобода там правит всем.Мне казалось, до этого момента я имел всё, что желал, но спустя недели и месяцы проведённые в Париже, я понял, что это была лишь малая часть счастья в моей жизни. В Париже был сад Эдема, а наш с Альбером небольшой уютный домик был самой приятной его частью. Искушение… Мы преступили все запреты, мы были счастливы.Альбер подался в министры; я находил иные способы заработка. Воровство, конечно, уже прекратилось в моей жизни, я был взрослым человеком и имел то, о чём бы мечтал каждый человек. Имел место в жизни, где я нужен человеку, который нужен мне. Ну, а работой мне стало фортепиано в мелком грязном кафе, но почему бы нет. Мы с Альбертом отлично планировали расходы. И собирались прожить так остаток жизни…Если бы не та ночь. Я стал просыпаться, точно не зная от чего. Выйдя из комнаты с тревогой, я пошёл в коридор. Альбера не было со мной в постели, но она была тёплой. Видимо, он недавно встал и пошел куда-то, но при том и в комнате его не было. Вот я и пошёл на его поиски. Что-то нарушало ночную тишину, это были разговоры. Я не сразу понял, что они совсем близко, что они происходят на пороге нашего дома. Когда мозг проснулся, я торопливо пошел на звук. Там стоял Альбер, а также еще двое неизвестных. Казалось, священники. Я не понимал, зачем они здесь, но при этом понимал всё. Я знал, я чувствовал. Увидев меня, они наслали на меня ?проклятие?, которое мало меня волновало. Альбер подошёл ко мне, шёпотом сказал, чтобы я ничего не делал, чтобы просто подождал его. Он был так спокоен, в его голосе ничего не могло выдать надвигающуюся опасность. Я доверился… Я наблюдал, как он уходит, как священники с отвращением ведут его куда-то. Я долго смотрел им вслед, стоя уже на пороге нашего дома. Это было словно помутнение, я ?проснулся? через несколько минут и побежал за ними, но было поздно. Их не было нигде. Инквизиция… Я понимал это с самого начала, но позволил ему пойти! Я был слаб, я отпустил его туда.Вернувшись домой, я заприметил записку. Альбер просил меня жить. Это всё, что ему было нужно. Ещё он надеялся, что я найду счастье, ведь человек может получить что-то больше. Он думал, что я забуду всё, что было раньше, ведь это не трудно. Он ошибался?— этого не забыть никогда. Я был зол на церковь, на веру. Что он наплёл им, чтобы они не забрали меня? Это осталось для меня тайной до сих пор. Нужно ли рассказывать, что было после? Пусть, раз уж я решил покаяться в грехах, почему не рассказать всё.Я верил, что он справится, что сможет быть как-то освобождён, сбежит… Через несколько дней в городе объявили показательную казнь. Я ненавидел на них ходить, но в тот момент не мог не пойти. Я должен был убедиться, что Альбера там нет. Я пришёл. Я стоял там, позади всех. Конечно, у меня не хватало ни сил, ни смелости подойти ближе. Смелости видеть это. Теперь же не существовала страха за свою никчёмную жизнь. Да и я доверял себе: Альбера я узнаю с любого расстояния. Я ждал. Казалось, это самые медленные минуты в моей жизни, будто время специально уничтожало моё желание жить. Хотелось провалиться в преисподнюю. К тому же я заслужил.Я наблюдал издалека, как повозка остановилась у помоста, видимо, грешники со священником уже прибыли из церкви. С повозки сошли четверо, все они были связаны одной верёвкой. Первый был изранен хуже всех, видно, что признание из него выбивали долго. Значит, и преступление было немалым. Последний был совершенно цел и здоров, но его трясло от ужаса. Его губы беззвучно произносили молитву или что-то подобное, но точно не проклятия. Он был тем, на кого бы нельзя было положиться.Альбер шёл вторым. Был ли это он? Бледный, грязный, весь в своей крови, одежда была превращена в лохмотья, как у нищих. И всё же это был Альбер… Я с ужасом смотрел на него, мечтая отвернуться, но нет, я не мог, я должен был пройти это с ним. Внутри меня физически всё болело, хотя я всего лишь смотрел. Хотелось броситься через эту толпу, расталкивая в стороны всех, хотелось прижать его к себе, скрыть ото всех, сказать, что мы в безопасности, что нам ничего больше не угрожает… Я не мог ничего из этого, ведь сделал бы я хоть шаг против казни, помешал я хоть немного процессии, меня бы расстреляли жандармы. Тем временем Альберу надели петлю на шею. Он смотрел на всех, кто с любопытством, ненавистью, сочувствием смотрели на него. Несмотря на то, что сотворили с ним, на то, он не мог выглядеть не жалко и даже стоял с трудом, Альбер с высоко поднятой головой слушал приговор, гласивший о содомии. Никто не собирался слушать его последнее слово, но он сказал что-то. Тихо, хрипло, издалека я не слышал. Совсем забыл о возможности подойти?— ноги будто приросли к земле. Альбера уже завели на лесенку, священник стал молиться с ним за его смерть, пока толпа кричала проклятия в сторону содомита. В тот момент все мои мысли были лишь о том, чтобы всё это прекратилось. Но я был беспомощен…Палач выбил лестницу из-под его ног, я вздрогнул, как от выстрела. Руки его были связаны за спиной, Альбер инстинктивно дергался, но только несколько секунд. Ему не пришлось долго мучиться, он задохнулся быстро Тело безжизненно висело. Он умер тихо. Без проклятий, без жалких просьб, без слёз. За него плакал я. Стоял и чувствовал, как по щекам текут горячие слёзы, как они скатываются по подбородку, а часть попадает на губы, давая солёный привкус наступающей боли. Сначала я хотел смахнуть слёзы, чтобы никто не видел, сначала я чувствовал стыд. Когда я сделал это, я понял, что на самом деле зря. Что было стыдного в этом? Альбер… он был мёртв.Не проклял всех и свою жизнь я в тот момент лишь потому, что не было у меня уже никакой веры и проклятия были лишь оттого лишь словами, они не грозили никому ничем. Я потерял всю душу католичества, я ненавидел Бога. Ни для какого не секрет, что содомитов сжигали после повешения. Я больше не мог видеть это, не вынес бы смотреть, как его тело окутывает огонь, оставляя обугленные кости. Я постыдно сбежал. Оказавшись наедине с собой на безлюдной улице, я кричал в пустоту. Наверное, кричал до тех пор, пока не потерял голос. Да, я выполнил его последнюю просьбу, я живу эту никчёмную, несчастную жизнь, сбежав и страны, подарившей мне счастья и боль в равной мере. —?Окончив, Аттья посмотрел на мирно спящего австрийца.Видимо, ангелы сжалились над юношей, что, если бы узнал истинную концовку прекрасной истории, имеющей столь трагичный финал, получил бы минимум душевную рану. Рассказчик, поняв намёк, всевышнего закона людского существования, только вздохнул, даже радуясь, что Моцарту не станет известная вся его история, что это вновь останется лишь у него. Своей историей он рад бы не делиться ни с кем даже при том, что сердцу от этого тяжелее вдвойне. Лошади остановились, как пожелал того кучер. Он несильно толкнул музыканта в плечо, чтобы тот проснулся.—?Я советовал бы спать вам в карете, а не на ней. Не хочу, чтобы рано или поздно вы упали под копыта коням.Вольфганг сонно перебрался вовнутрь. Шёл он, как человек, который хочет выключить утром будильник?— с одной только мыслью в голове, все остальные ещё не проснулись. Выполнив заданную мысль, Амадей лёг на мягкое сидение и уснул, так как в полной мере и не просыпался вовсе. Аттья повёл лошадей дальше, считая, что зря только рассказывал о Коэне, что если не дано миру знать его как великого человека, то лучше уж не знать вообще. И он, и воспоминания о нём принадлежали и будут принадлежать одному человеку, который желает этого больше всего на свете, конечно, помимо еще хотя бы одной минутной встречи с любимым. Извиниться… Глупо же чувствовать вину за то, в чём не виноват? И божий адвокат не докажет такому, что не виноват он. А им и не надо.