Рука (1/2)
Правая рука болит уже почти привычно. Будто ожог на ладони и внутренней стороне пальцев — и не вылечить его никак, лишь смириться. Чуть больнее, если случайно коснуться этой рукой денег. Невыносимо больно, если — монет. Больно-так-что-лучше-умереть-на-месте, если монеты окажутся серебряными (Джудас совершил однажды эту ошибку; от боли едва не потерял сознание, Джизаса ужасно этим напугав).
Джудас и смирился уже как-то. Предатель ведь. Схватил этой рукой мешочек с прóклятыми монетами два тысячелетия назад — так страдай теперь, убийца.
Не смирился Джизас — так безнадёжно простивший его Джизас, что болит где-то в груди и комок подступает к горлу. Джизас его ладони при любом удобном случае касается кончиками длинных пальцев; Джизас сжимает осторожно его руку, своей прохладой облегчая немного боль; Джизас целует тихонько центр его ладони, когда они наедине — так нежно и осторожно, что Джудас готов заплакать.
Вместо этого удаётся только целовать худые пальцы в ответ, пытаясь выразить то, что кипит вечно под рёбрами, выступая влагой на ресницах. Джудас обнимает его бережно и крепко, готовый руками своими закрыть от всего мира, который Джизас так отчаянно — невзаимно — любит.
Для Джудаса в нём весь мир.
Джудас не знает, почему они снова живы. Джизас признаётся как-то, что не знает тоже. Джизас осторожно предполагает, что, возможно, это их шанс на жизнь, их прощение; Джудас возражает, что прощение не заключалось бы в вечной боли.
У Джизаса болит на церковные праздники голова — Джудас сидит всегда рядом с ним, меняя холодные компрессы на лбу. Джизас слабыми пальцами сжимает его запястье и смотрит выцветшими голубыми глазами, будто цепляясь; Джудас невесомыми поцелуями покрывает его лицо и осторожно массирует голову, пытаясь хоть как-то облегчить боль. Джизас засыпает только на его коленях, даже во сне не отпуская его руки; в такие моменты он выглядит особенно худым, почти хрупким, почти прозрачным — Джудас давит в себе поднимающийся гнев, справляясь с желанием зарычать небесам бессильное ?за что ему??.Страстной недели оба ждут с ужасом каждый год. Кошмар начинается в среду — боль в руке Джудаса становится невыносимой; он мечется раненым зверем, не зная, куда себя деть. Вина жжёт хуже боли; Джудас глаза поднять каждый раз не смеет, несмотря на тысячи раз проговоренное ?ты не виноват?.
Джизас, не выдержав, обнимает его за спины, сжав на рёбрах худые руки. Кладёт голову на плечо — Джудас замирает, едва дыша. Выдохом обжигает щёку: ?не виноват?.— Дай руку.
— Я заслуживаю…
— Нет. Дай. Мне. Руку.
И Джудас позволяет себе сдаться — позволяет утянуть себя на кровать, позволяет прохладным рукам сжать больную ладонь, позволяет тонким губам так уже п р и в ы ч н о — и невыразимо нежно, как в первый раз — коснуться разгорячённой кожи.
Позволяет себе уткнуться в худое плечо и заскулить тихонько от контраста боли, вины и ласки этой, как он уверен, незаслуженной; позволяет себе заплакать в тонких, но сильных руках. Позволяет себе раз за разом надеяться, что, быть может, хоть в этот раз…
В четверг Джизаса сжигает безотчётный страх. Он не может ни есть, ни спать, ни сосредоточиться на чём-то; Джудас держит его, шепчет сбивчиво что-то успокаивающее и бессвязное, покачивает в объятиях, будто пытаясь убаюкать, и собственный страх заталкивает поглубже в сознание — сейчас он себе это позволить просто не имеет права.
В этот день Джудас молится единственный раз за год — молится, ту-самую-молитву почти повторяя за Джизаса; молится, чтобы хоть в этот раз чаша их миновала — хотя бы Джизаса миновала.
Джудаса никто не слышит.