Сердце (1/2)
Джудас в камеру входит несмело. Джудас дыхание задерживает, кажется; страшно до подкашивающихся ног и застрявшего в горле кома.
Сейчас Он его прогонит. Точно прогонит.Джудас ведь… предатель.
Джизас не говорит ничего; Джизас его и не видит, и не слышит шагов; Джудасу кажется на миг, что и не дышит, но нет — худая грудь вздымается слабо и неровно под драным хитоном.
— Вы что… что вы сделали, — шепчет Джудас, против воли падая на колени. — А ты, ты почему не остановил их?..
Слишком много крови. Ни одного, кажется, участка целого на бледной коже. Тонкие когда-то черты лица почти неузнаваемы из-за кровоподтёков; из сломанного носа и угла разбитых губ течёт кровь, на полу собираясь лужицей.
Джудасу страшно даже прикоснуться. Джудасу хочется собакой побитой свернуться у Его ног и скулить, срываясь на рычание, если кто-то посмеет подойти.
Джудас столько раз защищать Его клялся — и вот теперь, он причина этого кошмара.
А завтра… завтра кончится всё.
Джудас, себя пересиливая, тянется за водой. Если он может… если сможет — немного боль облегчить, раны перевязать. Может, тогда Он придёт в себя. Может, тогда Он сможет прекратить всё это.
Ведь Он может всё это прекратить. Почему же не прекращает?
Джизас не шевелится и в себя не приходит, пока Джудас, дрожа, раны его промывает. Только дышать начинает чуть ровнее — вдохи скорее всхлипами звучат, разбивая Джудасу сердце.
А было ли оно когда-нибудь, это сердце?.. Апостолы сказали бы с уверенностью — нет, только не у него, не у вора, не у предателя. Джудас бы так же сказал. Только что же болит тогда так под рёбрами, мешая дышать и застилая слезами глаза?
Когда Джизас, вздрогнув, голову перекатывает по грязной соломе резким, полным боли движением и стонет чуть слышно, Джудас вздрагивает, отпрянув. И — не в силах больше совладать с собой, склоняется, гнётся пополам, ломаясь, давя глухое рыдание, больше похожее на вой.
Он не спасёт Его. Он не сможет. Не в человеческих это силах — не в силах прóклятого всеми предателя. А эти жалкие попытки немного облегчить Его страдания не приведут ни к чему — бессмысленно и бесплодно, это даже не оттянет неизбежное, это исцелить Его — обоих их — не сможет.В груди рвётся что-то болезненно. От этой боли умереть бы на месте, сразу, над Его избитым телом — только даже эта судьба обходит Джудаса стороной, и он может только скулить, впиваясь в стиснутый кулак зубами.
А потом волос касается слабая рука таким до боли привычным жестом благословения, что Джудас, не веря, замирает. Глаза зажмуренные страшно открыть — слишком страшно, что это окажется наваждением, и слишком страшно, что придётся столкнуться с полным боли родным взглядом.
А рука гладит легонько, взмокшие пряди перебирая худыми пальцами. А голос — до боли тихий и хриплый, бесконечно слабый голос — говорит со светлой недоверчивой радостью, такой неуместной сейчас:— Тебя не должно здесь быть.
— Я… — Джудас сглатывает тяжело, век не поднимая, — мне позволили раны твои перевязать.
— Спасибо, — шепчет голос.
Джудас мотает головой:— Это бессмысленно. Почему ты… почему не остановил их? Ведь ты можешь, ты…
— Всё должно идти, как идёт, — Джудас вздрагивает от проскользнувших в голосе тех самых неземных нот, от которых мороз всегда пробирает по коже и дыхание перехватывает. — Ни я, ни ты ничего не в силах изменить. Я… рад, что ты здесь.
Джудас всхлипывает, льнёт к тонкой руке, осторожно — не причинить бы лишней боли — накрывая её своей:— Почему… за что так? Ведь ты… ты жить должен, ты…
— Посмотри на меня.