Глава 33. Если ты — мой брат, ты знаешь, что делать. (1/1)

…Два человека застыли друг против друга. Неистовая надежда и опасение все же оказаться обманутыми ею тесно сплелись в их душах, не давая произнести ни слова.Мимикрия въелась в их суть, изменив и искалечив их души: слишком долго они держали все внутри. Привычка скрывать истинные чувства даже от самих себя въелась в их нутро и стала второй кожей; маски стали лицами… Без этого в их мире было не выжить: никому не верь?— горькая истина была давно и прочно ими усвоена.Глаза в глаза… Мгновение за мгновением, переходящие в секунды, минуты, вечность…Их, со всей силой истосковавшихся по родному теплу душ, тянуло друг к другу, но никто не мог первым начать этот разговор, который неизбежно расставит все на свои места. Они отчаянно не хотели терять друг друга, но не представляли, как этого добиться.Нарастающее молчание глушило все окружающие их звуки, вставая между ними невидимой стеной. И звон этой тишины мог прервать только голос одного из них.Две ледяных статуи неистовыми усилиями пытались не спугнуть робкую надежду?— и невольно гасили в себе искру зарождающихся чувств. ***Вин снова и снова просматривал обрывочные кадры прокручиваемой перед его глазами кинопленки… Это было правдой. Это не могло быть правдой… Он не мог поступить ТАК с Ним. Но он это сделал. И делал это с удовольствием: раз за разом, сминая волю, раздирая и втаптывая, добиваясь беспрекословного подчинения…Душа, казалось, снова билась в агонии… Он уже долгое время захлебывался в темном омуте этих воспоминаний, пытаясь выплыть к свету. В груди все застыло и похолодело, но восставшая душа омертвевшими руками упорно тянулась к его горлу, не давая произнести ни слова.Какие нужны слова, чтобы окончательно все не испортить? Как вообще слова могут что-то исправить?!.. Слишком много всего нужно исправлять… Я?— скот…Он, наверное, впервые за свою жизнь захотел умереть.Заново узнавая это лицо, он лихорадочно запоминал каждую черточку, каждую родинку, стремясь запечатлеть в своем сердце этот светлый облик.Он мог бы попробовать встать на колени, если бы не был тем, кем стал. Он мог бы с рыданиями валяться у Него в ногах, обняв его колени, униженно вымаливая прощение, если бы умел плакать или унижаться. Он мог бы попробовать назвать Его по имени, если бы верил, что это что-то изменит…Наверное, он бы даже смог выговорить это короткое ?Прости?, но бросить порядком затертое, засаленное, потасканное слово в лицо Ему, как бросаются словами чужие люди, пытаясь избежать лишних проблем…?Сорри??!.. И что потом?.. Похлопать по плечу?..—?Как же я люблю тебя!.. Я ведь действительно люблю тебя… ***…Ньюир никак не мог соединить этих двух таких разных людей в одного родного человека. Воображение отказывало ему в этом. Лица двоились… Детские воспоминания никак не накладывались на взрослые впечатления.Он шел сюда, уже приняв эту злую истину; шел без сомнений: шел, чтобы остаться с Братом навсегда. Но теперь, встав с ним лицом к лицу, он вновь утратил эту уверенность: чувства смешались, и он усиленно пытался сложить из этих разбросанных осколков единую картину.Упрямые факты твердили об одном, сердце кричало о другом; факты приводили веские доводы, вытаскивая из омута памяти обрывки разговоров, странные намеки, знакомые до боли жесты, прикосновения?— сердце исступленно сопротивлялось, пасуя перед мощью ошеломительного натиска упрямой логики.Душа будто зажмурила глаза и заткнула уши, тихонько скорчившись на дне оцепеневшего, застывшего в молчании тела.…Он любил этого человека. Любил самозабвенно, безоглядно, нежно и трепетно. Всем существом, желая отдать себя ему без остатка, он и не заметил, что уже отдал ему свои тело и душу…Этот облик отпечатался в его душе; он был выжжен в нем, словно тавро, он был вырезан на его коже, словно невидимая именная татуировка, но это наполняло его ни с чем не сравнимой радостью, ведь под крепкой сильной уверенной рукой он мог жить, ничего не боясь.Он хотел этого человека. Хотел безумно, безрассудно и неистово. Одна мысль о том, что им будет обладать этот человек, кружила голову, сводила с ума, заставляя сердце биться чаще. При мысли о том, как плоть горит в огне, раз за разом принимая его в себя, он с трудом сдерживал поднимающееся в груди желание.Этот человек был как наркотик. Как воздух. Как пища. Как вода… Как эта сладкая боль, без которой он уже не мог представить своего существования… Этот человек уже прочно занял в его душе место Брата. Он предал Брата?!..…Он не мог назвать Вина по Имени. Губы немели при одной мысли об этом, а язык отказывался шевелиться: Тона не было больше, и надежда умерла вместе с ним. Дважды.Он не винил его, ведь в разлуке не было его вины… И это имя было бережно похоронено в самых глубоких тайниках его сердца. Произнести его вслух где-нибудь, помимо Храма, было сродни святотатству, попытке оживить мертвого…Так же неистово, как раньше мечтал когда-нибудь снова увидеть Брата, он всей своей измученной душой сопротивлялся очевидному. Он совершенно не был готов к такому облику Чуда…Чудес не бывает.Мечты не сбываются…Никогда. ***В стоявшем напротив потрепанном жизнью парне сейчас было больше Силы, чем в нем самом. Это было нелегко признать. Но Вин слишком хорошо понимал, через что тому пришлось пройти по его вине, и только одному богу известно, о чем ему еще только предстоит узнать, если прямо сейчас сделать тот самый единственно верный шаг, который растопит ледяную корку, неумолимо сковывавшую это беззащитное сердце…То, что он испытывал к Ньюиру, было сложно описать… Гремучая смесь жажды обладания его телом и желания полностью контролировать душу; потребности защищать ото всех напастей и методично причинять новую боль; смотреть, как он упивается этой болью, как лихорадочный румянец покрывает эти щеки, как приоткрываются губы, вдыхать его запах…Его не хотелось отпускать на свободу?— Ньюир заполнил собой образовавшуюся внутри него пустоту тихо и незаметно; вырвать оттуда этого человека не представлялось возможным… Время проведенное без него, тянулось мучительно долго и было наполнено бесконечными угрызениями совести и тоской.Он любил его нежно и трепетно?— и хотел неистово: он хотел подмять его под себя, стиснув в объятиях, и снова и снова погружаться, раз за разом слушать его опьяняющие сводящие с ума стоны и смотреть, как выгибается в экстазе его тело; смотреть, как раздвигаются соблазнительные губы, дразня его воображение, заставляя кровь быстрее бежать по венам…То, как Ньюир всем телом просил и умолял его о новой боли, сковывало его волю, заставляя потакать невысказанным желаниям. Но теперь он был готов мириться с этой зависимостью?— он уже не мыслил себя без этого человека.Но одновременно он хотел снова прижаться к Нему; обнять, ощутить, как доверчиво бьется его маленькое родное сердечко… Он страстно желал вновь стать Его центром вселенной, Его ангелом-хранителем, снова увидеть в этих глазах восхищение и бесконечное, так согревающее одинокую душу чистое Доверие…Во взгляде стоящего напротив разом повзрослевшего мальчишки доверия не было, словно он так и не мог решить для себя, кто они друг другу.…Вин до рези вглядывался в эти глаза, в которых робкое узнавание сменялось недоверием, недоверие смывалось болью, боль, выплескиваясь наружу, застывала в бездонных провалах, пробуждая дремлющую на дне страсть… Гася огонек возрождающейся надежды на воссоединение Мэя с Тоном.Он беспомощно наблюдал за тем, как в расширенных зрачках измученного бесконечными душевными метаниями его Младшенького эта, такая слабая, надежда медленно умирала: лицо его застыло в тот миг, когда он начал надеяться. Жили только глаза…И эти глаза пока еще просили его о помощи. Они были полны решимости смертника: с таким видом скорее идут на неминуемую казнь, которая оборвет ненужные мучения навсегда… Эти глаза умоляли его о новой боли… И эти глаза все еще?— ждали… Они настойчиво и неожиданно властно требовали от него чего-то, ведомого только Тому Единственному, кто может понять и разгадать это немое послание. Это был клятва молчания: решить все здесь и сейчас.Если ничего не предпринять?— шанса вернуть его может больше и не представиться. Свежие раны зарубцуются, душа огородится новыми шрамами от любых попыток пробиться сквозь толстую стену, уже разделившую их однажды.И те, кем они были когда-то, могут так никогда и не встретиться. Этот слабый, восставший из пучины боли, новый человек нужен был ему целиком, весь.…Ждущие его ответа глаза, будто утратив ставшую уже совсем призрачной надежду, медленно опустились: Ньюир отвел взгляд и уставился вниз…В горле пересохло, но он заставил себя тихо и ласково сказать:—?Ты ненавидишь меня?.. Что мне сделать, чтобы ты перестал ненавидеть меня?—?Если ты?— мой брат, ты знаешь, что делать…Эти слова… Возможно, он ждал именно их.Судорожно втянув густой воздух, он одним отчаянным движением притянул к себе Мэя, крепко прижал к груди; рука сама поднялась к уткнувшейся в плечо голове и погладила ее по волосам:—?Шшш… Все хорошо… —?Горло непривычно царапали эти забытые звуки, но в них было спасение…Нервный всхлип…Он почувствовал, как бессильно висевшие руки пришли в движение: поднимаясь наощупь по его спине, они будто пытались встретиться друг с другом; обняв его плечи, они замерли на мгновение; затем пальцы ожили, стискивая их, вжимаясь почти до хруста… Стон, полный сдерживаемой боли и облегчения, вырвался из груди этого ребенка и попал прямо в его сердце.—?Как же сильно я люблю тебя!…—?Я здесь… Все будет хорошо… Шшш… —?Стон перешел в судорожное рыдание.Вырвавшиеся наружу рыдания даже немного напугали Вина: не сделал ли он Ему больно?.. Но с этим запоздалым испугом пришло и внезапное понимание, что эта вспышка эмоций несла им обоим долгожданное облегчение, выжигая накопившуюся тоску, взрывной волной сметая всю накопившуюся за эти годы горечь, всю обиду… Возможно, что, после их насильственного разлучения, сегодня впервые горькие слезы не плодили поселившуюся внутри родного сердечка тоску, а выплескивали ее наружу, давая место чему-то новому, светлому и чистому…Он гладил голову, так доверчиво прильнувшую к нему, и молча радовался быстро намокающей рубашке, как самой желанной награде. Другой рукой он, обняв плачущего, успокаивающе поглаживал его по вздрагивающей спине.Это было бесценно. В мире денег не существовало валюты, которой можно было бы оценить подобный подарок…—?Шшш… Поплачь, поплачь… Шшш… —?Сейчас он убил бы любого, кто попытался бы отнять у него это сокровище. Сколько таких моментов было в их детстве… И сколько еще было бы, не сломай Судьба их тихий и маленький мирок…Он не хотел помнить, что слишком часто крал у Судьбы эти ценные мгновения, создавая незапланированные ею ситуации, подтасовывая удачные моменты, чтобы еще и еще, раз за разом чувствовать себя Покровителем, Спасителем, единственным Хозяином этого любящего сердечка…Но память не щадила его, предъявляя счет, в котором в мельчайших подробностях раз за разом перечислялись все его хитрости и уловки.Каждая скрытая от посторонних глаз подлость.Каждая жестокая шутка…Каждая новая изощренная пытка…Но его внутренний Прокурор и Судия был более жесток, и папка в его руках была всего одна, но весила она гораздо тяжелее других: он забрал у этого ребенка все, а взамен не дал ничего, кроме боли, страданий и унижения… Как он хотел сейчас врезать себе изо всех сил!..—?Все будет хорошо… Я с тобой…Вин застыл, врастая ногами в твердь, возвышаясь над засыпающим городом; не желая сдвинуться с места ни на миллиметр, отчаянно надеясь продлить столь драгоценное, сладкое чувство еще на мгновение, на минутку; стремясь сохранить и впечатать в свою память каждое мгновение…Эта сладость Единения не несла в себе ничего плотского, низкого, грязного?— интимность объятия была чистой, незапятнанной, прекрасной.В груди гулким колотилось и взбрыкивало давно привыкшее к монотонно-угрюмому покою сердце… Он прислушивался к бьющим о ребра ударам, заново узнавая и запоминая этот стук собственного сердца.Глаза его были открыты, но он уже не мог ничего четко разглядеть… Картинка расплывалась: двоилась, троилась?— и в радужном переливе мерцающих пятен Вин с удивлением почувствовал на своем лице влагу.Обнявшись, они еще долго стояли, прислушиваясь к стуку сердец, стучащих в унисон; не желая возвращаться в грубую реальность, где нужно было снова решать какие-то взрослые проблемы и думать о вещах, заставляющих их окунаться в обыденность существования огромной бездушной человеческой стаи.Сейчас ничего не нужно было объяснять. Слова не имели ни значения, ни веса.Слова были не нужны, когда говорили души……Рыдания постепенно стихли, но судорожная хватка тонких рук уже воспринималась как часть самого себя. Понимая, что придется рано или поздно разнять их, он страдал от одной мысли об этом. Слишком сильный всплеск эмоций за столь краткий отрезок времени отнял у него много сил, а Ньюир так и вовсе обмяк, практически повиснув на нем, но это было приятной, правильной тяжестью.Дыхание обоих выровнялось, и в какое-то мгновение Вину показалось, что Ньюир потерял сознание. Он осторожно прислушался… Спит!..Медленно, не желая прерывать этот доверчивый сон, он склонил к нему голову и нежно прикоснулся губами к пушистой макушке; руки затекли, требуя отдыха, но сейчас он игнорировал любые капризы собственного тела: ничто не смеет помешать Его покою.Он вдыхал этот запах, пьянея от переполнявшего грудь счастья:—?Больше никто не обидит тебя!..