I Past (1/1)
Это не любовь – это дикая охота на тебя!
(с) Канцлер ГиВсе случилось жарким августом 1348 года в Париже, когда на страну изо всех щелей ринули мерзкие потоки грязной жижи, а период ознаменовался страшным названием - ?Черная смерть?.
В 1339 году мой род Монтегралей из южной Европы сделал резкий скачок на северо-запад, во Францию. Тогда мне было восемь, поэтому я плохо помню и язык, и свою родную страну. А Франция – это то место, которое я считаю своей отчизной, местом, где родилась. Итальянского до своего юбилейного возраста я не знала совсем, а вот французский и испанский дались мне невероятно легко.
Волна Чумы зародилась где-то в Азии, копошилась, как копошатся полчища заразных тараканов под грудой грязного белья. Я никогда не любила Азию – она, со своей тошнотворной историей, ?изысканиями? и прочим отвратным гостеприимством давала мне повод никогда там не бывать.
Именно там, в Азии, набух и взорвался мерзкий гнойник смерти, брызги которого с шипением опустились на Европу. Моя семья была готова бежать дальше, но баррикады быстро окружили наши дома, деревни и города, отсекая все пути к отступлению. И нам всем дали только один возможный выход – дохнуть, как дохнут зараженные зверьки за прутьями клетки. Именно так планировали строить ?Новый Старый свет? - на кишащих личинками телах, на проеденных чумой костях и на выжженной земле, где больше никогда и ничего не сможет взойти. Именно так думала я, будучи еще семнадцатилетним ребенком, когда стояла на развалинах Европы и смотрела на то, как былую великую страну рвут на части черными зубами грязные чумные волки.
Кроме меня в семье было еще три младших брата и старшая сестра. Имен братьев я не помню – все трое погибли, как только вспыхнула первая молния чумы, а Лучия, которая была старше меня на шесть лет, сбежала из страны лишь чудом, вместе с подпольщиками. И я искренне надеялась, что она умерла в чудовищных муках. Тогда, сгибаясь пополам от клокочущей боли в затхлом поместье Монтегралей, я могла тешить себя лишь бредовыми фантазиями. Сладкими истомами о том, что старшую сестру разорвали на части ее же друзья, когда не было еды, как она вместе с подпольщиками была расстреляна охочими до наживы жандармами, как лодка, на которой Лучия намеревалась добраться до Нового Света, треснула в шторм. Сейчас я вспоминаю об этом едва ли с улыбкой, но я благодарна старшей сестре. Возможно, именно из-за ее поступка я и осталась жива, движима лишь жаждой мщения, чувством ненависти.
Я помню, как погибла моя мать – сейчас у меня не осталось ни одного ее портрета, все было сожжено и съедено, но есть то, что передалось мне от нее в наследие – глаза. В детстве, в том самом радужном и безоблачном детстве, дамы в лавке и горожане в церкви часто говорили мне, что у меня мамины глаза. Прекрасные медово-рыжие глаза, большие, миндалевидные, немного навыкате. Распахнутые, детские и удивленные. Непорочные.Мать умерла в поместье на первом этаже у камина, который из-за копоти не жгли уже около пяти лет. Я так и не смогла с ней попрощаться, как подобает: все, что я видела – это иссохшие серые руки на подлокотниках кресла-качалки. Это один из тех ужасных моментов, которые отпечатались у меня в памяти – ужасный скрипящий звук половиц под качалкой, запах давно разложившегося тела, памятная пыльная полоска света из окна.
Отец бесследно исчез днями ранее – когда в стране объявили карантин, он вышел на улицу за новостями и пропал. Первое время я, ребенок, пыталась тешить себя мыслями о том, что мама играет со мной в какую-то затянувшуюся и надоевшую игру, а папа разыгрывает нас обеих, поэтому маменьке так невесело и поэтому она дни проводит у давно потухшего камина. Я перестала думать об этом после того, как в гостиной на пол с грохотом упало ее тело и буквально рассыпалось трухой, а в поместье ворвались мародеры и унесли все, что только можно было унести.
С тех пор я начала бояться темноты – эта боязнь преследует меня и по сей день. Вход на второй этаж особняка был мне заказан, потому что братья, которых не было где хоронить, уже пустили запах, а какая-то странная жижа начала просачиваться через потолок на первый этаж. Ночами, кутаясь в одеяло и забиваясь в угол какой-то комнаты, я слышала где-то наверху странное шуршание, будто этажом выше кто-то беспрестанно ходил.
Матушка говорила мне, что чума, постигшая нас – это Божья кара за все человеческие грехи. Какой же грех нужно совершить, чтобы получить подобное возмездие?..
Я перестала верить в Бога, как только осталась совсем одна, нищая, маленькая. Перед лицом смерти были все равны, гибли сотни… тысячи. И никто уже не ставил планку меж людьми. Это был век, в котором свою жизнь доживала я – Николь Монтеграль.
***Я отощала, питаясь лишь тем, что находила – зараженными крысами, крупицами хлеба и сыра, которые с боем вытаскивала из их нор. Меня ежедневно рвало кровью, и почти весь день я проводила, лежа на полу в хлипком одеяле за столом – там меня никто не видел. Никому и в голову не могло прийти, что в этом месте еще осталась чья-то душа, а эта душа была безразлична к одиночеству. Знобило постоянно – на улице стоял августовский зной, дождей не было уже целый месяц, поэтому вонь, стоящая в доме, ничем не отличалась от той, что была на улицах. Любой человек, из Нового Света попав сюда, потерял бы сознание, сделав первый вдох, я же, постепенно вдыхающая смрад былой великой страны, уже была к нему невосприимчива и колючая шаль амбре была для меня таким же привычным запахом, как свежая трава или парное молоко.
Еще спустя пару дней (?) – время текло так одинаково, что я едва ли различала сутки – снова появились люди, но теперь с совершенно другой целью– искали выживших, мертвых уносили и сжигали. Из-за перманентно ухудшающегося зрения я не запомнила ни внешности, ни одежды. Единственным, благодаря чему я смогла в будущем опознать этих людей, был гордый профиль птичьего клюва, устрашающий и завлекающий одновременно. В детстве я не знала еще, что именно такая форма маски была приемлемой для фильтрации воздуха, поэтому чумные доктора восстали в моем детском воображении как падальщики-вороны. Они говорили на странном шероховатом и грубом языке, непонятным мне, ощупывали полы тростью и… не нашли меня.
Я благодарна судьбе за то, что чума истощила меня, сделала апатичной и одинокой. Именно поэтому я не стала плакать, звать на помощь, предпочитая спасению скорую смерть. Было ли то божьим проведением, но благодаря моему молчанию я осталась ?жива?.
Особой силы чумные доктора не имели – медицина в средние века вообще была пустым звоном по сравнению с развитием сейчас, в двадцать первом веке. Максимум, что могли бы сделать врачи – вскрыть гнойники и поскорее прикончить,чтобы дитя не мучилось.
Но, видимо, мне была давно уготована иная судьба, иначе эти мемуары были бы погребены еще там, в далеком 1348 году под горой остальных трупов…