1 (1/1)

В мире много странных людей. И, как ни парадоксально, именно они делают мир ярче. Своим существованием они подчёркивают все мыслимые и немыслимые противоречия, демонстрируют все грани человеческой натуры, порой пугая этим обывателей – тех, кто статичен в своей обыденной серости, по ошибке принимаемой за норму...

Орихара Изая никогда не вписывался в формат, принятый серой массой, не без доли пафоса именующей себя обществом. Он прекрасно осознавал это, как осознавала это и незначительная часть той самой серой массы: излишне доверчивые особи, кому Орихара так или иначе успел попортить кровь, и тёмные личности с откровенно криминальным прошлым и настоящим.Большинству же было абсолютно всё равно. Большинству Орихара со всеми его странностями и парадоксами был глубоко безразличен, как и тысячи других людей в этом городе. Каждая свободная личность современного цивилизованного общества имеет полное право самостоятельно выбирать, сходить ли ей с ума, и если да, то каким именно образом. Пока это не затрагивает лично моих интересов, мне глубоко фиолетово – такая вот удобная рациональная позиция, до сих пор не заслужившая по понятным причинам ни презрения, ни порицания…В этом урбанистическом лабиринте, как и в любом другом ему подобном, обыватели в большинстве своём были добродетельны, эгоистичны и равнодушны, и не заглядывали без особой надобности ни в чужие жизни, ни в чужие души, предпочитая наблюдению за миром реальным вымышленные кинематографистами и писателями миры, а эмоциям естественным – искусственные, а потому гораздо более безопасные…Орихара Изая был убеждён, что жить по правилам пресно, серо и невыносимо скучно. А он ненавидел скуку. И ненавидел правила, если только они не были придуманы им самим – гениальным и неповторимым. Безусловно, это было почти по-детски наивно – считать себя особенным, резко выделяющимся на фоне однородной безликой толпы, при этом являя чудеса мимикрии и сливаясь с этой самой толпой. Ведь Изая как никто другой отчётливо понимал, что каждая человеческая особь, кем бы она ни была и чем бы ни занималась, в той или иной мере склонна считать себя особенной и уникальной.

Но Орихару отличало от прочих именно то, что он не просто свято верил в свою уникальность, но и решился жить в соответствии с этой верой, играя не по правилам, с наслаждением балансируя на тонкой грани между гениальностью и безумием, зачастую вопреки условностям и логике.

Зло. Отчаянно. Терпко. Хищно.И, в конце концов, ему это нравилось.

По крайней мере, он был способен убедить себя в том, что ему это нравится.Изае были просто жизненно необходимы эмоции, настоящие, зашкаливающие, яркие, пьянящие. Доказывающие ему самому, что он живой. Неопровержимо доказывающие. Снова и снова. Чтобы не забыл, не разуверился…Эмоции, отвлекающие от мыслей о главном.

Чужая боль, отвлекающая от своей собственной… И так всю жизнь.Как и всякий, кто имел неосторожность так или иначе отличаться от принятых за норму стандартов, он просто не мог не быть одиноким. Одиночество и скука, в свою очередь, толкали его на нелепые, нелогичные, а порой и откровенно ненормальные с точки зрения всё того же общества, поступки. Но так просто рисковать, когда терять нечего…Как следствие, и его чувства не вписывались ни в какие рамки разумного. Нет, речь не о той ?безграничной любви? к людям, о которой он готов был кричать, срывая голос.Уже много лет в его душе жило и то, о чём он не осмеливался говорить даже шёпотом. Чувство, которое он ненавидел. Чувство, делающее его слабым и уязвимым. То, в котором не сознался бы и под пытками. Причём даже самому себе…По крайней мере, так он считал до определённого момента, убедительно и честно обманывая себя. И, надо признать, ему это неплохо удавалось; это было лишь самую малость сложнее, чем обманывать других.Но стоя в больничной палате, такой до отвращения стерильной, перед постелью своего то ли врага, то ли проклятия и вглядываясь в бледное лицо с заострившимися чертами, Орихара больше не мог врать самому себе. Да и не было теперь в этом смысла.

Толстый ледяной панцирь самообмана разлетелся мелкими острыми осколками, раня сердце, стоило только осознать всю безнадёжность ситуации. Эмоции скинули привычные одеяния безразличия, цинизма и злости, являя ему свои истинные имена… Изая так долго и упорно отказывался признавать очевидное, так упрямо закрывал глаза на собственные чувства, пугливо затаившиеся где-то на дне его промёрзшей насквозь души, что теперь сам себе казался затворником, долгие годы прожившим в кромешной тьме, и утратившим способность видеть. Поэтому свет, внезапно разорвавший в клочья темноту, уже не имел никакого значения, не способен был что-либо изменить. Напротив, был уже не благом, а, скорее, болезненным напоминанием о несбыточном.

У Хейваджимы Шизуо не было шанса. Так говорили врачи, Шинра в том числе.Если только один из тысячи, но можно ли назвать это шансом?Изая нерешительно протянул руку и, чуть наклонившись, осторожно коснулся холодных пальцев. В груди что-то болезненно сжалось.Наверное, следовало прошептать что-то вроде "Прости меня…", тихо, едва слышно... Разумеется, он этого не сделал.Или, возможно, стоило упасть на колени возле больничной койки, и, сжимая эту холодную руку в своих ладонях, отогревать её дыханием, покрывать жаркими исступлёнными поцелуями... Разумеется, этого он тоже делать не собирался.Изая отвернулся и медленно вышел из палаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.В пустом больничном коридоре даже его тихие шаги отдавались гулко…