Идущая по небу (Шми Скайуокер, PG-13) (1/1)

Если бы только у нее был ребенок.Шми смотрела на остальных, и думала, что когда у тебя есть что-то, чему предана твоя душа, тебе гораздо труднее выжить, но при этом ты живешь, а не коротаешь бессмысленные серо-черные дни. Она смотрела на таких же рабынь, как она сама, у которых были дети: рабыни жертвовали всем, и часто жизнью ради своих детей. Но когда Шми прикрывала глаза, она видела, как сверкают эти женщины среди сумрака мира.Мужчины-рабы тоже иногда сверкали. Если у них была надежда на побег, если у них было дело, которому они могли служить и в рабстве. Один-раб врач сиял так, что больно было смотреть. Другой раб?— работник в поле, пел, пока вспахивал землю, и пока он пел, он сиял. Как только прекращал?— гас. Но чаще мужчины гасли быстрее, ходили потом надоедливыми полутрупами, думали только о том, где бы найти еще еды или какую-то вещь, которую можно назвать своей?— Шми отодвигалась от таких, ей казалось, что у них изо рта идет запах гнили.Но Шми не пела и не умела лечить людей.Вот бы и у нее было дитя.Она не отказывала никаким мужчинам. Она вглядывалась внимательно в их лица, как будто находила их достойными, и почему-то за это они относились к ней уважительно. Им странна была это черноволосая серьезная рабыня: она была сильной, и могла бы драться. Она была упорной, и посмела бы отказать. Она не была чересчур, неуправляемо страстной, и никогда не теряла головы от их ласк или прикосновений. Она смотрела на мужчин не с той глупой надеждой избавления из рабства, но взглядом, прожигающим душу. Они уходили, смущенные, кланяясь ей напоследок, как королеве.А Шми каждый раз надеялась?— но каждый раз была пустота.Судьбе не довольно было сделать ее рабыней, судьбе захотелось сделать ее еще и бесплодной?Шми радовалась, что живет на Татуине, где земля рождала так долго, трудно, скупо. Шми не выдержала бы буйства зелени, так расточительно, так легко расцветающих деревьев, таких многочисленных плодов. Она не могла бы смотреть на ягнят и котят, которых щедро приносили бы овцы и кошки. Которых топили бы, резали прежде времени?— от избытка.Она казалась сестрой Татуина.И Шми перестала звать к себе мужчин, в один момент сделалась старше, суше, темнее, и они обходили ее стороной.Ей исполнилось уже тридцать пять лет. Она глядела на себя в зеркало с закрытыми глазами?— воды не было, ее никогда не наливали так, чтобы можно было увидеть себя?— смотрела на свое лицо, и видела, что от всего огня, что был в ней когда-то, осталась только маленькая искорка.Но было одно мастерство, не которым она владела?— которое владело ей.Это было мастерство, что мать ее передала ей, когда умирала. Шми не помнила своей матери, лица ее или рук, но знала, что дар нужно передать перед смертью, потому что он грозен и велик. Потому что он несет безумие. Люди несведущие часто называли это колдовством, а Шми не называла. Он был не нужен ей, потому что не мог помочь есть досыта или бежать из рабства, да и мать заклинала: не пользоваться.Но вдруг это поможет получить желанное дитя?И в одну ночь Шми вышла из своей глиняной хижины, прокралась незамеченной мимо ленивых часовых?— кто убежит в пустыню? Все стражники смотрели только на то, что могло придти из пустыни.Шми поднялась на самый высокий бархан, сняла с себя всю одежду. Песок приятно холодил ноги. Ветра не было.Шми вздохнула, и шагнула вверх, прямо в звездную высь.Она шла по небу, как твердой земле, и звезды стекались к ней, хотели, как комары, ужалить тело. Шми отгоняла самых назойливых. Она не видела больше земли или неба, планет или даже своего тела: оно осталось там, на бархане. Она просто шла среди черной, колючей, холодной пустоты. Ноги ее, отсутствующие ноги ее, кололо и жгло, как будто она шла по острым кинжалам, и каждый шаг причинял ей боль. Каждый вдох рвал на части ее легкие, как собака рвет мясо. На мгновение ей показалось, что она затеяла это все зря?— не мать ли предупреждала, что здесь можно легко потерять душу? Один неосторожный взгляд, одно лишнее движение?— и все, вместо тебя вернется оборотень с Тьмой в глазах, а ты навечно окажешься распят среди этих жалящих звезд, и холодный огонь будет вечно терзать тебя, и твои муки никогда не кончатся.—?Не отдавай себя Тьме,?— говорила мать, захлебываясь кровью, исторгаемой из слабых легких,?— Никогда не ходи по небу. Забудь само свое имя. Не открывай секрета своим детям. Дай им любые имена, но не это. Не Скайоукер.Но Шми нарушила материнский запрет.Она сказала в пустоту:—?Я хочу ребенка. Дай мне ребенка, если никто больше не может.Звезды прыснули от нее в стороны. Шми почувствовала, как на нее наваливается что-то огромное, неодолимое, черное. Что-то упругое, склизкое на ощупь, и в ее голове возник вопрос:?Если ты отдашь его нам, когда он вырастет?—?Нет,?— прохрипела Шми, черная слизь окутала ее, лезла в уши, нос, глаза. Ей показалось, что в момент ее ответа масса вокруг заколыхалась, как от смеха.?Глупая шаманка. Смелая, глупая. Хорошо. Он сделает выбор сам?— придти ли к нам или остаться при Свете. Но ты позволишь нам сделать маленькую дырочку в его душе. Маленький осколок. Занозу Тьмы. Соглашайся. У него будет свободный выбор. Такой грамм Тьмы не повернет его к нам. Просто мы всегда будем смотреть его глазами. До тех пор, пока он не избавится от этого. И такой дар мы оставляем ему, глупая женщина. Соглашайся?.И Шми, сжатая, задыхающаяся, напуганная, но твердая?— не уступила бы, если бы ей самой грозила вечная мука или болезненная смерть. Но она представила, как держит на руках свое долгожданное, выстраданное дитя, как целует маленькие синие глаза, и каждый младенческий палец, и сказала Тьме:—?Да. Я согласна.—?Тшшш, баюшки, Энакин.Она ходила по хижине и лелеяла новорожденного сына.—?Спи, мой хороший. Я люблю тебя и буду любить всегда. Я научу тебя любви и добру. Любовь не источается и не хиреет. Ты справишься с этой крохой Тьмы. Ты вырастешь справедливым и добрым, мой мальчик. Защитником слабых и несправедливо обиженных. Твой названный отец уже спешит к тебе. Он научит тебя путям Света. И ты принесешь в этот горький мир любовь и доброту. Только любовь и доброту. Спи, сыночек мой.