Лунное затмение. Часть III. Гиацинт. Константинов Град. Лето 1453 года (1/1)

Так сладок мед, что наконец и гадок:Избыток вкуса отбивает вкус…?Ромео и Джульетта? У. ШекспирСердце Льва… Странный, приносящий удачу амулет-оберег, который девять лет назад он почти с благоговением надел на шею маленькому другу…Стиснув в ладони словно до сих пор хранящий дорогое, ровное и трепетное тепло камень, Мехмед Фатих [1] закрыл глаза прямо перед входом в огромный христианский храм, где он, правоверный, вместе со свитой готовился совершить намаз на глазах своего огромного войска и новых подданных.Град Константина пал после двух месяцев тяжелейшей осады, бесконечных пушечных ударов и непрерывных атак на стены. Башибузуки, которые первыми бросились в бой и понесли самые ощутимые потери. Регулярные пешие войска Манисы во главе с Заганосом-пашой, под прикрытием османской флотилии прошедшие к городу по специально сооруженному из связанных попарно винных бочек понтонному мосту.[2] Прошедшие?— и прямо с марша ринувшиеся в образовавшуюся в стенах брешь напротив аристократического Влахернского квартала. Легкая пехота Анадола под командованием Исхака-паши, в едином порыве под звук барабанов прорвавшаяся за городские укрепления, но перебитая уже поджидавшими ее там ромеями и их немногочисленными союзниками генуэзцами… Янычары, ведомые лично молодым султаном и примкнувшие к ним караманиты в приметном ярко-красном: воинственный эмир не подвел Мехмеда. Его четкие приказы вкупе с громыханием бомбард, тщательно выверенными и согласованными действиями остальных нападавших в итоге довершили дело: сражение хлынуло внутрь, прямо за мощные, но частично разрушенные и потому?— бесполезные отныне стены, сметая и круша все на своем яростном, кровопролитном и смертоносном пути.—?Айя София.[3] Величайшая православная церковь. Подлинное сокровище, а ныне?— мечеть для всех правоверных. Разве вы не счастливы, мой Повелитель? —?вполголоса спросил стоявший рядом с Мехмедом его верный советник Махмуд-паша.—?Счастлив. —?Открыв глаза, Мехмед повернул голову к тому, к кому некогда до безумия ревновал томящегося в Айдосе возлюбленного.Раду. Возлюбленный. Слишком быстро и рано повзрослевший, оступившийся в своем своеволии, но до сих пор единственный, обожаемый и желанный…Разум уже простил. Простили воспоминания. Простили чувства. Простили мысли. Но сердце, обливавшееся кровью человеческое сердце продолжало упорствовать: в нем неугасимым огнем еще пылала боль от потери верного Кючук-бея и одиночество его маленькой дочери по имени Зулейха.—?Вы послали за Зулейхой-хатун, Махмуд-паша?—?Да, Повелитель. Не тревожьтесь. Скоро она будет окружена заботой в моем доме в Эдирне.Ромей примолк. Почувствовав его вопрошающий, пытливый взгляд, Мехмед снова вскинул голову.—?Что-то еще, Махмуд-паша?—?Да,?— советник помедлил. —?Я хотел спросить, Повелитель, если дозволите…—?О вашем друге и бывшем ученике Раду-бее? С ним все в порядке, судя по ежедневным донесениям Шихабеддина-паши.—?Наш друг пишет вам каждый день?—?Да.—?Я могу?..—?О чем вы??—?…Отправить послание Раду? —?взяв себя в руки, договорил ромей, следом за Мехмедом входя в собор Святой Софии.Он видел, как его молодой повелитель оглядел богатые, воздушные, точно парящие арочные своды, устремившиеся кверху изящные колоны с резными капителями, великолепную мозаику под куполом, строгие лики святых, мерцающее золото и льющийся из высоких окон свет?— все это роскошное убранство, прославляющее Патриарха и Императора, потом повернулся к нему и кивнул с тщательно сдерживаемой горечью.Начинался намаз. Беззвучно вторя словам вечной истины, простираясь по шелковому ковру, Мехмед не мог перестать думать о Раду. Желание услышать звучный молодой голос и потребность обнять возлюбленного, ощутить его тепло, зарыться лицом в сверкающий шелк волос, вдохнуть свежий, чарующий аромат, прижать его к своей груди с каждым прожитым порознь днем становились все более настойчивыми.Они приходили прямо с утра одинокой постелью и одинокой ранней трапезой, которую теперь ему подавали челядины под надзором Махмуда-паши, временно принявшим на себя обязанности наперсника и телохранителя. Они сопровождали в каждодневных объездах по Городу, до сих пор зияющему язвами и открытыми ранами страшных разрушений: Влахернский квартал, по которому нещадно били ядрами во время осады с сильно поврежденным дворцом последнего императора, погибшего в уличных боях [4]; квартал Святого Пера с оскверненными наемниками церквями, где, засучив рукава, уже вовсю трудились над выгребанием нечистот и разбором завалов монахи и пришедшие к ним на помощь простые горожане.—?Не мешать. По возможности оказывать поддержку,?— говорил молодой султан, направляя коня к жилищам бедноты.Там он осаживал гнедого и спешивался, давно усвоив простую истину, что настоящий правитель должен и обязан заботиться не только (и не столько) о нуждах высшей знати, но и о чаяниях всех своих подданных.—?Почему эти люди столь грязны и нищи? —?спрашивал Мехмед сопровождавшего его ромея, указывая на вышедших к ним простолюдинов с притихшими оборванными ребятишками. —?Ведь Град Константина был богат.—?Его знать купалась в золоте, рядилась в шелка, парчу и бархат, ела с драгоценной посуды, но ей не было дела до остального населения,?— отвечал Махмуд-паша, тут же предлагая организовать подвоз бесплатного продовольствия из Айдоса для самых нуждающихся.Как советник Махмуд-паша оказался незаменим. Знающий город как свои пять пальцев, он поддерживал Мехмеда во всех его начинаниях, будь то забота о пострадавшем во время осады населении, подводы с продовольствием или ремонт общественных зданий и разрушенных стен. Он помогал, тактично направлял, подсказывал, подряжал на работы мастеровых… но не спасал от потребности снова увидеть Раду, постоянно преследовавшей Мехмеда в дневных делах и вечернем разборе важных документов и нескончаемых донесений.Ночами, наедине с собственной душой, в серебристом лунном свете, эта потребность становилась еще острее. Походный шатер, установленный напротив церкви Святого Романа, постоянно напоминал об ушедшем отсюда не по своей воле возлюбленном. В спешке забытой книгой о стародавних обрядах на крови; чистым будоражащим ароматом, навечно впитавшимся в тонкую ткань подушек; черепаховым гребнем с редкими закругленными зубьями, скромно украшенным сердоликом, который один не рвал и не путал легкие белые пряди; возвращенным Сердцем Льва……Сейчас, во время общей молитвы, она опять нахлынула ярчайшим образом-воспоминанием: притягательно мерцающие синие глаза под полукружием ресниц; тонкий, красивый, задумчивый профиль; точеная шея; тяжелый узел удобства ради собранных на затылке волос; со скульптурным совершенством раскрытые плечи,?— заставляя обращаться не к Аллаху и его пророку, а к любимому воину и мужчине, без которого покоритель Константинополя, султан Мехмед Фатих не чувствовал себя счастливым.—?Мой Повелитель. —?Великий Визирь Халиль-паша склонился перед ним.Намаз закончился. Молодой султан и его свита вышли к войскам. ?Повелитель! Фатих!??— слышал Мехмед от отягощенной богатой добычей, возвращающейся в свои провинции армии. ?Солнце мира?,?— вдруг напомнило сердце, изнывающее от невозможности пока переступить, принять и простить.—?Мой Повелитель, господин Нотарас счастлив приветствовать вас,?— сказал визирь, снова сгибаясь до земли.Его спутник, бывший командующий имперским флотом, весь в парче и бархате, тоже склонился.Типичный представитель высшей ромейской знати, но имеющий среди нее немалое влияние и силу, Лука Нотарас был полезен. Вовремя поспешивший в осведомители и союзники к новому Императору, за что возвышенный специальным указом, теперь он старался отслужить своим новым хозяевам как только умел и мог.—?Мы знаем, что у вас лучше получается сражаться. Но сейчас настало время прощения и мира,?— сказал Мехмед, поманив к себе Нотараса. —?Скоро в город прибудут первые обозы с продовольствием. Поручаем вам организовать его раздачу среди нуждающихся.—?Слушаю, Повелитель.—?Повелитель,?— вклинился Халиль-паша, обменявшись с Нотарасом быстрыми взглядами. —?Сейчас, как вы сами верно подметили, настало время мира. Завтра наш друг, коему мы обязаны сохранностью нашего флота,?— еще один взгляд на почтительно склонившегося Нотараса,?— …устраивает пир в вашу честь. Не будет ли Повелитель столь любезен почить его своим благословенным присутствием?—?Скромное домашнее торжество, ибо я очень высоко чту ваши обычаи, Повелитель. Только мужчины [5] и никаких хмельных напитков,?— поспешил объяснить Нотарас, правильно истолковав сомнения Мехмеда.***…Уже потом, отправляясь со своей свитой на пир, Мехмед никак не мог взять в толк, почему тогда согласился.Конечно, поводов отказывать проявившему почтение Луке Нотарасу не было. Но не тоска ли по Раду и вернувшиеся бессонные ночи сейчас гнали молодого султана подальше от походного шатра?..—?Нотарас пока верен вам, эфенди, потому что это совпадет с его личными интересами. Но не следует слишком доверять ромеям, которые с молоком матери впитывают искусство притворства и интриг,?— сказал подъехавший к нему Заганос-паша.Молодой султан ответил вежливым кивком, но промолчал.Его взор был устремлен к городу, к его залитым солнцем улицам, к роскоши, блеску и мрамору его парадных зданий. То был огромный, торговый, величественный город,?— вековая столица империи ромеев, успешно отражавшая атаки многочисленных завоевателей, но рухнувшая под натиском пришедших с запада всадников-крестоносцев. [6] Униженная, растоптанная, ограбленная, но не сдавшаяся и однажды восставшая точно из пепла, чтобы 29 мая 1453 года окончательно склониться к ногам своего нового покорителя с востока.—?Когда-нибудь мы осознаем, сколь великое деяние совершили. —?Заганос-паша нахмурился, вдруг припомнив ту цену, которой досталась победа.Никто не ожидал от ромеев подобной ярости при сопротивлении. Понимая, что дни их сочтены, разрозненные имперские отряды бились до последнего. Кровь витала в воздухе. Кровь сочилась в стонах раненых и последних криках умирающих. Ромеи, османы, янычары, пехотинцы, наемники из германских земель и с Италийского полуострова,. —?тогда, в пылу сражения все они были одинаково равны перед смертью, нашедшей даже храбро атакующего Императора и примкнувшего к нему с немногочисленным отрядом шехзаде Орхана. [7]… —?И когда-нибудь вы полюбите этот город, эфенди,?— оторвавшись от воспоминаний, Заганос-паша спокойно улыбнулся.—?Возможно. Когда он откажется от кармина, парчи, благовонных притираний, белил и явит свое истинное лицо. —?Молодой султан наконец повернул к нему голову.—?Кое-кто уже отказался,?— Заганос-паша указал на встречавшего их Луку Нотараса.Тот склонился. Судя по всему, он в самом деле уважал обычаи своих гостей, сегодня отрекшись от красок для лица и чрезмерной имперской роскоши в одеждах. Зато ими щедро сияли оба его юных спутника.—?Кто из этих юношей его сын? —?спросил Мехмед, въезжая в ворота.—?Тот, что помладше,?— отозвался Заганос-паша. —?Второй?— его зять, муж его дочери Анны.Вновь кивнув, Мехмед взглянул мельком, но отчего-то задержал свой взор на умело подкрашенном молодом лице Якова Нотараса.Золотоволосый сын бывшего мегадуха был красив покорной прелестью юной невинности. Невзирая на вычурные шелковые одежды, скромен в жестах, тих в словах: Мехмеду пришлось склониться, чтобы разобрать обращенное к нему заученное благое приветствие, в которое юный Яков привнес от себя трепетно-восхищенный взгляд из-под густых ресниц.После, оттеснив Якова, к ногам и руке Мехмеда опустились зять мегадуха и остальные собравшиеся гости из высшей знати, а затем двери были любезно и с глубочайшим почтением распахнуты для нового Императора и Фатиха.***Дом Луки Нотараса являл из себя старый, богатый, имперский христианский дом с серо-желтыми полами из местного мрамора, золотом, парчой, многочисленными покоями, низкими диванами, курящимися благовониями и взирающими из углов ликами святых в тяжелых окладах.—?Промеж собой мы зовем это изображение Ангелом смерти,?— с улыбкой пояснил Нотарас, заметив интерес Мехмеда, обращенный к частично осыпавшейся древней мозаике, когда-то изображавшей сурового вида светловолосого воина с непомерно длинным копьем. —?Но на самом деле это Святой Георгий.Ангел смерти… Что-то тревожное шевельнулось в душе. Что-то давно и навсегда ушедшее, забытое, погребенное под грудой других воспоминаний.—?Повелитель?.. —?Нотарас озадаченно смотрел на остановившегося Мехмеда.—?Все в порядке. У вас прекрасный дом, господин Нотарас. Нам и нашей свите здесь будет очень удобно.Тот поклонился, довольный тем, что сумел угодить. А рядом с отцом нежно блестел улыбкой юный Яков…Рассматривая юношу во время громыхания пира, Мехмед не мог не удивляться, насколько странным и причудливым образом преобразились в его лице семейные черты: горделивый, бескомпромиссный, голубой и холодный взгляд отца стал у Якова светло-лазоревым, наивным и мягким; высокий отцовский лоб, изборожденный морщинами?— чистым лбом без изъянов; волевой подбородок?— изящно скругленным юношеским подбородком; глубокие провалы под скулами?— очаровательными ямочками на розовеющих щеках.—?Красив, словно христианский ангел,?— сдержанно похвалил Великий визирь, проследив за взглядом своего султана.—?Да, пожалуй.—?Исключительная красота. Мой Повелитель?.. —?Халиль-паша запнулся, удивленно глядя на неожиданно поднявшегося на ноги Мехмеда.—?Отдыхайте и веселитесь, Халиль-паша,?— пускай обилие золота, парчи, драгоценных камней, специй и сладостей уже давило до рези в глазах, но молодой султан сумел остаться вежливым и любезным,?— а мы, с дозволения господина Нотараса, хотели бы осмотреть его сад.—?Но зачем вам идти туда одному, Повелитель? Яков!Поднявшись, Лука Нотарас властным жестом подозвал к себе сына. И Мехмед снова не понял, почему не нашел в себе твердости отказать.Впрочем, навязанный ему юноша оказался необременительным и довольно приятным сопровождающим. Вдвоем они осмотрели разросшиеся цветочные куртины, белоснежные беседки с колоннами, рассыпающий водяные брызги фонтан, прекрасный розарий…—?Для чего на розах эти ленты? —?спросил Мехмед, указывая на стянутые разноцветными полосками хрупкие бутоны.—?Я не знаю, Повелитель,?— густые ресницы его спутника затрепетали и распахнулись.—?Может быть, ваши садовники поступают так для того, чтобы потом розы раскрылись одновременно? —?предположил Мехмед, задумчиво глядя на покорно склонившего голову юношу.Красив, словно христианский ангел… Не та, бесконечно дорогая сердцу родная, желанная, по-настоящему исключительная красота, но тихая, робкая, испуганная, юная и, несомненно, ранимая…—?Сколько тебе лет, Яков? —?отбросив официальный тон Императора и Фатиха, Мехмед улыбнулся.—?Четырнадцать, Повелитель. —?На его улыбку Яков ответил своей невинной улыбкой. —?А я видел…—?Что?..—?Как ваши корабли шли по земле,?— окончил Яков, вдруг смущаясь милым смущением юности.—?Удача благоволит храбрым. —?Что ж, юноша угадал: то воспоминание о дерзком плане, воплощенном в реальность, было приятным. Но, подметив непонимающий взгляд собеседника, Мехмед поспешил объяснить:?— Это строка из Энеиды, Яков. Ты не читал?—?Нет…Юный Нотарас не был мужчиной и воином, чтобы увлекаться Энеидой. Он был обычным юношей, пережившим затяжную осаду. Но, возможно, его лицо и было настоящим, истинным лицом этого Великого Города?..—?Тебе нравятся розы, Яков? —?Мехмед снова улыбнулся, желая его подбодрить.… —?Или гиацинты? —?склонившись к одной из куртин, он переломил тонкий стебель. И, не отдавая себе отчета в том, что делает, уверенно вставил ярко-синий цветок в развившиеся от ветра золотые волосы, добавив:?— Они такие же милые, простые и скромные?— совсем как ты.Потрепав его по щеке, молодой Мехмед Фатих поднялся. Каким бы благодатным ни был начинающийся вечер в маленьком саду, но ему нужно было вернуться на пир, где терпеливо ожидали свита и гости. Но, уже входя в дверной проем, он внезапно обернулся, чтобы увидеть, как юный Яков вытащил из волос подаренный гиацинт и прижал его к своим губам.***…Еще долго он потом сидел с саду собственного дома. Он сделал все, как научили, и как подсказывал ему небольшой, но весьма успешный опыт. Потому теперь был почти уверен, что искра высеклась. Отец обещал, что уговорит Повелителя заночевать под крышей их дома. И Яков Нотарас, красивый, похожий на ангела златокудрый юноша из благородного рода, бросивший на землю не нужный более гиацинт, готов был проверить, какая именно высеклась искра.***Пояснения к главе[1] Фатих (тур.)?— завоеватель[2] Чтобы провести к городу пехотные войска Заганоса-паши, турецкие инженеры соорудили понтонный мост через западную оконечность залива Золотой Рог. Строительство понтонного моста, состоявшего из связанных попарно винных бочек, велось под прикрытием переброшенных в залив турецких кораблей.[3] Айя София?— Собор Святой Софии в Константинополе. Бывший патриарший православный собор, впоследствии?— мечеть, ныне?— музей; всемирно известный памятник византийского зодчества, символ ?золотого века? Византии. Официальное название памятника на сегодняшний день?— Музей Айя-София[4] ?…императора, погибшего в уличных боях?,?— в отчаянной попытке отбить натиск турок император Константин с группой наиболее преданных сподвижников лично бросился в контратаку и был убит в рукопашной схватке. По преданию, последние сохранившиеся в истории слова императора были: ?Город пал, а я ещё жив?, после чего, сорвав с себя знаки императорского достоинства, Константин бросился в бой как простой воин и пал в бою.[5] На османских пирах женщины и мужчины веселились и пировали раздельно. У ромеев, однако, ничего подобного не наблюдалось[6] ?…рухнувшая под натиском пришедших с запада всадников-крестоносцев??— Завоевание Константинополя 13 апреля 1204 года войсками крестоносцев было одним из эпохальных событий средневековой истории и имело далеко идущие последствия для всей Европы. Взятию предшествовали две довольно напряжённые осады?— осада 1203 года и 1204 годов, в ходе которых свои усилия объединили венецианский флот и западноевропейская (преимущественно французская) пехота. После захвата города начались массовые грабежи и убийства греко-православного населения, что было своего рода местью за резню латинян греками в 1182 году. 9 мая новым императором был провозглашён Балдуин Фландрский, что положило начало формированию целой плеяды ?латинских? государств на захваченных крестоносцами территориях, хотя греческая знать на периферии империи не покорилась и продолжала борьбу.[7] Двоюродный брат Мехмеда Фатиха шехзаде Орхан с детства рос в свите Императора Константина и до конца остался предан своему добровольно выбранному сюзерену. Во время осады привел с собой триста воинов, чтобы сражаться на стенах и на улицах города. Был убит в уличном бою.