Светлая девочка (1/1)

У неё в волосах солнце запуталось. Попало в сети русых паутинок, совсем как он. Тоже взгляда оторвать не может от кокетливой посадки головы, от тонкой шеи и ямочек, по-детски трогательных, на щеках. И не верится, что такие, как она, ещё остались. Ещё живут где-то в мире, не потревоженном войной. Где всё так же гудит самовар, льётся неспешная французская речь и по вечерам играет музыка.Он всё это помнит. Каждую щербинку на деревянной стене. Каждую чёрточку, вон она, одна из них: Митя, 8 лет. Помнит фарфор расписной, салфетки кружевные и сверчка, что по ночам кричит громко, спать мешая. Он пронёс эту память, бережно за пазухой спрятав. Даже когда выть хотелось и кожу на груди рвать, чтобы сердце вытащить,?— память бережно хранила. Дом, в котором живёт покой. Последний якорь, за который можно и нужно цепляться. Чтобы окончательно себя не потерять в той мрази, которой становится.А теперь эта девочка, что стала девушкой, изящной, хрупкой, как тростинка. И он смотрит на неё, как мальчишка влюблённый, а ведь двадцать семь уже. А ей семнадцать, и жизнь её звенит, переливается горным ручьём прозрачным, тогда как его давно в крови и грязи утонула. Но здесь, в этом доме, кажется, что гниль, что душу его облепила, отваливается кусками. С каждым новым вдохом, с каждым взглядом, что она на него бросает исподлобья. Он сидит, подперев подбородок ладонью, следит за тем, как на стол накрывают. И за ней?— тоже.—?Мить, а ты во Франции был? —?Маруся чуть смущается, когда с ним заговаривает. Не привыкла ещё, что вернулся. Да шутка ли?— они десять лет назад виделись в последний раз!—?Был,?— кивает он, улыбаясь. —?И в Италии был. И в Испании.—?Здорово, наверное, весь мир повидать,?— вздыхает Маруся тоскливо. —?А я вот даже Москву плохо знаю.?Хочешь, я тебе весь мир покажу!??— бьётся в голове, в груди, в сердце. Но Митя молчит, не отвечает, только смотрит пристально.Наверное, все вокруг это замечают. Не могут не замечать, потому что сам он молчит с трудом, когда петь во весь голос хочется. И Маруся будто угадывает это его желание. Улыбается, склоняя голову набок, в глазах искры плещутся.—?Мить, а спой нам, а?—?Да-да, Мить, спой! —?раздаётся из соседней комнаты голос Бориса Константиновича, отца Маруси. —?Давно мы не слышали твоего сочного тенора.—?А давайте спою! —?воодушевлённо поднимается он с места, стремительно подходит к роялю, откидывает фалды невидимого фрака и одним движением отбрасывает волосы, упавшие на лоб. —?Что изволит прекрасная публика? —?спрашивает всех, но смотрит только на неё. Весело, сдерживая улыбку, что прорывается, дрожит в уголках губ.—?А что ты можешь?—?А что ты хочешь?Маруся вдруг вспыхивает. Заливается краской от скул к ушам, глаза быстро опускает. А из комнаты доносится:—?Севильского цирюльника давай. Фигаро!И первые же аккорды задорно, звонко, по клавишам. И голос взлетает к потолку, а лицо Мити преображается: он поёт с улыбкой, в глазах задор. И этот задор невольно заражает, бурлит внутри, пузырьками шампанского взрывается. И Маруся смотрит, широко раскрыв глаза, восхищённо следуя за каждым прихотливым поворотом каватины. И когда Митя замолкает, подскакивает с места и начинает аплодировать, и ей вторят все жители профессорского дома.Вечерами дом затихает. И только вьюга за окном бьётся о стены без толку, всё найти вход пытается. И Мите кажется, что она пришла по его душу. Чтобы забрать то тепло, которым он здесь пытается отогреться. В тишине обступают призраки, уродливые, ухмыляющиеся. Шепчут, уютный стрекот сверчка заглушая. И хочется заткнуть уши, бежать отсюда без оглядки. От себя только убежать не получаетсяОбвинения, мольбы, плевки в лицо?— столько лет, сколько людей, сколько судеб… Когда в двадцать три вербовали, должен был отказаться. Пусть бы расстреляли?— честь бы сохранил. А сейчас… Смотреть в глаза всем этим людям, родным, близким. Дорогим безмерно. И лгать. Снова лгать о том, что было. О плене и скитаниях. О подвигах и преодолении. И ни слова о страхе. О том, как поджилки тряслись, когда первый раз сдавал друга. О том, как потом привык. Но легче от этого не стало.Там, внутри, в душе его?— сплошные дыры, не залатать никогда. Свой среди чужих. Чужой среди своих. Да и есть ли они ещё?— свои? Раньше думал?— больше не осталось. Пока сюда не вернулся. В место, что всегда домом считал. И на пороге её не встретил?— лучистую. Словно из света сотканную. Захотелось коснуться, проверить?— живой ли ещё? Может, в рай попал, хотя едва ли. Для таких как он отдельный Круг Ада. Как там у Данте? Сразу в озеро Тацит по пояс.Митя вздыхает, ворочается на кровати, смотрит на огонёк лампы керосиновой. Горит ровно?— а подуй, сквозь стекло ветер достанет, потревожит, плясать заставит. Вот и ему так давно казалось?— нету больше ничего внутри, только ровный свет: к победе любой ценой. Над кем только?.. А показалась она, с глазищами серыми, с улыбкой робкой, и затрепыхалось, затрепетало в груди да так, что дышать больно стало.И захотелось поверить, что шанс новый на жизнь дарован. Что заслужил, а какими заслугами?— кто знает? Может, Бог подарил, можёт, Сатана подкинул, чтобы горел жарче. Чтобы утащил за собой её, невинную, чистую.Митя жмурится крепко, мотает головой, сам с собой споря. Нет. Не дождётесь. Пусть живёт эта девочка мечтой несбывшейся. Смеётся звонко, жизнь любит, а он в этой жизни?— лишний. Только немного ещё рядом побыть, с учителем проститься. Всё же не всех из них он предал…Зима распоясалась, уходить не спеша. Вот уж и март к концу подходит, а снег всё лежит, пушистый, белый. Искрится на солнце, слепит глаза. А дом пропах лекарствами и близкой смертью. Когда надежды уже нет, и ждут все, но прежде всего сам обречённый. И смеяться лишний раз боятся, будто покойник уже в доме лежит. Маруся в такой тоске мается. И чувство, о котором всем на свете рассказать хочется, прокричать на весь дом, душит. Вспыхивает румянцем на щеках, мыслями запретными.Вот он, сошедший со страниц её романа герой. С лёгкой грустью в глазах, когда считает, что его никто не видит. С улыбкой широкой, со смехом раскатистым. А ещё красивый, таинственный. Овеянный славой. Много ли надо, чтобы сердце девичье заставить биться с перебоями? И Марусино бьётся. При одном только взгляде на него в животе замирает, как если на санях с горки летишь. Да так и не возвращается обратно, оставаясь нежной, трепещущей пустотой. Она ходит за ним тенью незримой, дышит им, безошибочно по запаху, как гончая, находя. Смотрит и не может насмотреться, и боится отчаянно.Взрослый. Умный. Красивый. А она? Тонкая, угловатая. С глазами страшными, на пол лица. И плечи эти, и ключицы острые. Маруся смотрит на себя в зеркало и глотает слёзы?— никогда не взглянет на неё Митя с нежностью. Как на женщину смотреть надобно. Никогда не поцелует, даже мечтать о таком глупо. И дом родной стал тесным с его приходом. В каждом углу, в каждой комнате: Митя, Митя, Митя. Забытые ноты на крышке фортепиано. Затушенная в пепельнице папироса, что ещё тепло его губ хранит. Шарф, небрежно на стул заброшенный. Везде он, ни спрятаться, ни скрыться. Онегин, не меньше. Вот только Маруся Татьяной становиться не хочет. Хочет Анной Карениной. Только Митя не Вронский. И не Каренин. Может, Гамлет?Не будь болен хозяин дома?— Борис Фёдорович, состояние Маруси все бы заметили. А так?— бледнеет, чахнет?— так отец при смерти. Кто бы так себя не вёл? И Митя так же считает, сочувствует, жалеет. И сгорает каждый день, пеплом к её ногам осыпаясь.—?Митя, пойдём, к реке сходим? —?Маруся сидит у окна, и солнце макушку гладит ласково. Митя в пяти шагах сидит, за столом?— ближе невыносимо. Смотрит на неё задумчиво. Словно взвешивает все за и против. И задорно улыбается:—?А пойдём!Они идут по посёлку, который оживать начнёт скоро, а пока пустой наполовину?— почти все в городе зимуют, кроме нескольких домов. Маруся молчит неловко, уже жалея, что на прогулку позвала. Митя просто каждым мгновением наслаждается: и солнцем, что по-весеннему припекает, и снегом, что искрится под его лучами. И ей, что идёт рядом, смущённо глаза опустив.Вдруг улыбается хитро. Останавливается, пропускает на несколько шагов и наклоняется, горсть снега зачёрпывая. Снежок летит в спину, разлетается белыми брызгами, и Маруся ахает от неожиданности. Оборачивается, а он уже второй снежок лепит, глазами лукаво сверкая.—?Ах, ты!.. —?кричит она, с визгом выставляя руки, в которые летит новый снежок. Запускает в него пригоршню снега и, громко хохоча, за деревом прячется, лихорадочно снаряд слепляя. Бой разражается нешуточный. Смех, крики, обрывки слов. Лицо Маруси раскраснелось, глаза горят. У Мити пальто расстегнуто, и шарф чёрной змеёй за спиной хлопает. За этот шарф она его и дёргает, и он, не удержавшись, летит в сугроб, в последнюю секунду успев за собой прихватить.Маруся падает на него, всё ещё смеясь, и вдруг саму себя обрывает. Смотрит на него, в глаза чёрные, так близко. Дышит тяжело. А у него слова все кончились. И мысли тоже, кроме одной: вперёд податься, к ней. Коснуться губами. Прижать к себе, чтобы не отпускать никогда больше.—?Нечестные у вас методы, Мария Борисовна,?— шепчет шутливо. Но голос срывается, глаза с головой выдают смятение.—?Вы даже не представляете, Дмитрий Андреевич, насколько мои методы могут быть бесчестными,?— отвечает она и, от неловкости скрываясь, не иначе, швыряет ком снега прямо на грудь, под пальто. Скатывается с него, падает рядом. Хохочет заливисто. И он ей вторит, не пытаясь отряхнуться. Просто сейчас он очень счастлив. Вот в этот момент. С этими чувствами. Как же жить хочется!И эти недовзгляды, недокасания растят напряжение звенящее. Когда только взглядами перестрелка, а в душе уже ворочается тёмное. Митя не помнит тот момент, когда прошлое прячется, отступает под напором светлого, сокрушительного. Когда страхи и сожаления сменяются мечтами, и на губах одно имя с рассветом и закатом. А в конце марта Борис Константинович умирает.Не до любви больше Марусе?— так ему кажется. Она и впрямь тускнеет. Глаза красные. После похорон девять дней проходит, когда он ловит её в коридоре, в углу сжавшуюся.—?У-уйди,?— всхлипывает сдавленно.Но он молча к себе притягивает. Руками обвивает да так и замирает в темноте коридора. Она доверчиво прижимается, всем телом, и плачет горько, со слезами боль выливая, выплёскивая.—?Всё пройдёт, Мусенька,?— шепчет он ласково, поверх её головы в окне отражение их ловя. —?Всё пройдёт.Гладит по спине нежно, косточки на позвоночнике пересчитывая. Девочка светлая. Вот тебе и первая потеря из череды тех, что жизнь приготовила. И Мите хочется её от этих потерь защитить. Сгладить их, неизбежные. Уберечь от тех, что обойти можно. Он прикрывает глаза, старается не дышать ею. А Маруся затихла уже давно. Застыла испуганным зайцем?— пошевельнись?— спугнёшь. Только рука его по спине, медленно. Вверх-вниз. Маруся шевелится, робко голову поднимает. В темноте лица не разглядеть, только глазищи огромные, волшебные, сверкают. Митя поднимает руку: по щеке нежно кончиками пальцев. И кожа там, где коснулся, горит, до кости обжигая.—?Пардоньте,?— буркает за спиной Мити голосом Кирика. —?Не хотел мешать.—?Шёл бы ты за стол, Кирик. —?Митя и сам удивляется тому, как ровно его голос звучит. —?Там коньяк ещё остался.—?Правда? —?в голосе друга семьи искреннее удивление. —?Надо же,?— начинает бормотать, обходя их и скрываясь в коридоре,?— а мне казалось, что я уже весь…Его голос затихает, становится тихо. Но момент убежал, умчался с тиканьем часов в столовой. Маруся неловко отстраняется, ведёт плечом смущённо.—?Спасибо. —?Поднимает глаза на него, шепчет:?— Поздно уже.И с места срывается. Быстрый топот по ступенькам наверх. И снова тишина. Звон хрусталя?— Кирик нашёл коньяк.Май подступает, цветущий, душистый. Ночи настают такие, что душа рвётся из тела?— гулять под луной. И Митя не спит. Всё мечтает. Шекспира нашёл, книжица потрёпанная. Сонеты. Каждое слово вдруг ясным становится, отклик в сердце находит. Если раньше учил механически, то теперь читать бы их той, что наверху в кровати своей девичьей ночами спит. И разум расшалившийся угодливо помогает представить во всех красках её на постели разметавшуюся. С волосами по подушке, растрёпанными. И коленкой, что из-под одеяла выглядывает.Кровь устремляется вниз. Пульсирует, наливаясь?— не монах он, и не был никогда. А сейчас стыдно подумать?— на девчонку семнадцатилетнюю реагирует, будто самому едва семнадцать минуло. Митя вскакивает с кресла, хватает портсигар, выходит на крыльцо. Только воздух здесь не прохладный?— нежный, мягкий. Где-то гроза идёт, скоро до них доберётся. Приходится вздохнуть несколько раз глубоко, чтобы голову проветрить.Дверь распахивается, и грёза его ожившая на крыльцо выскакивает, всхлипывает, руки ко рту прижимая, и, не заметив, слетает по ступеням вниз, во двор, меж деревьев. Митя поначалу стоит, опешив. Пока калитка не хлопает. Куда она? Одна? И он срывается, бежит следом, чтобы найти, успокоить, вернуть. Чтобы рядом быть.