Мир 7. Broken umbrella (Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий) (1/1)

?Одними размышлениями сыт не будешь, Хайда?,?— сказал ему классный руководитель. —??Надеюсь, родители смогут оплатить тебе обучение, потому что интеллектом ты не блещешь, и это очень мягко сказано?.Он кивнул и скромно улыбнулся.?Вот был бы ты девчонкой, было бы другое дело. С твоим гибким характером, внимательностью к деталям ты был бы чудной женой?.Он продолжал улыбаться, но в голове что-то щелкало, будто обратный отсчет до взрыва.?Что ж, надеюсь, ты выберешь университет по возможностям?.—?Хорошо.У них никогда не было достаточно денег, потому как отец считал, что лучше потратиться на удовлетворение душевных потребностей?— книг и пластинок, чем на ремонт крыши или еще чего. Зато у него был отличный музыкальный вкус и развитая фантазия.?Ты весь пошел в отца!??— жаловалась мать.?Куда пошел???— улыбался он, заставляя наивной улыбкой и её растянуть губы.?Непечатная лексика!??— чеканила она уже совсем другим тоном и трепала его по волосам. —??Все же ты у меня хороший!?Ему было несложно притворяться таким. Анализируя людей и совсем их не понимая, он знал, что не стал бы хорошей женой, и отрывки жизни, которой вовсе не могло быть, хотя отец искренне верил в то, что она произошла с ним, проносились в голове. Он был настоящей японской красавицей, которая боролась против зла, как бы это ни прозвучало. Он не смог сохранить никого из тех, кого любил. Он помнил что-то еще, но с возрастом воспоминания уходили, потому он начал записывать в тетрадку, чтобы потом перечитать…Когда он поступил в университет, мама сдала тетради в макулатуру.?Ты слишком взрослый для своих сказок!?Он посмотрел на отца и переборол в себе желание расплакаться на чьем-либо плече.—?Ладно.Он начал новую жизнь.Этот худой странный парень в бассейне притягивал взгляд магнитом, чего он?— компактный и невысокий?— стеснялся, но все же решился.—?Привет, я Хайда! А как тебя зовут?Он пожал плечами.С энной попытки ответил:—?Цкуру Тадзаки.—?Хорошее имя,?— улыбнулся он, а в голове все не укладывалось, почему именно так, это же тот же человек из его детских тетрадей, напарница, вернее, подруга, самая лучшая, самая дорогая… Он бы узнал его из миллиарда, несмотря на облик, возраст, пол, даже будучи маленьким ребенком или выжившим из ума старцем. Почему он его не узнает?—?А ты умеешь плавать баттерфляем?Он боялся услышать в свой адрес ?Ты навязчивый?. Очень боялся, потому первое время старался уделять внимания не столько, как хотелось бы.Цкуру Тадзаки был поломан. Переломан внутри, будто каждая из костей в трех местах сломалась в душе, но нес это глубоко в себе, медленно выздоравливая, в отличии от него. Он погружался в мысли все глубже, им не было конца и краю, ноги не слышали дна, и ему казалось, будто он тонет в странном парне, странность была в безразличии даже к другу.Он изо всех сил старался вытянуть из пучины этого странного Тадзаки, музыкой, фильмами, вкусной едой, и тот ценил его, как и их разговоры, длящиеся днями и ночами, и хоть в этом моменте времени и пространства не было тех маленьких портативных коробочек с возможностью связать в любой момент двоих человек, как где-то там, в полупридуманном мире, но они часто и по телефону говорили, хоть иногда это было дороговато.—?Шикарное логово, Тадзаки!—?А, это. Старшая сестра училась и жила тут раньше, теперь я,?— пожал плечами парень. Угловато, но это было в его духе на все возможные проценты. —?Ничего удивительного, мы по меркам кризиса вообще богачи.—?А тебе хотелось сюда поступать?—?Я всегда любил железнодорожные станции. Это как портал в другое место, все для твоего удобства, каждому найдется уютное местечко, в котором он может дождаться своего шага навстречу судьбе.—?Поэтично! Я бы не смог так о станциях! Видно, что ты их просто безумно любишь!Он стеснительно улыбнулся и пожал плечами.И Хайда почувствовал себя одновременно самым счастливым и самым несчастным в данном маленьком мирке.Кьюбей удовлетворенно читал отчеты о питании. Ему казалось, вернее, он знал, что с этими двумя все равно немного заразится чувствами и эмоциями, однако это было допустимым злом. Он понимал, из-за чего?— если уж эти девицы так могущественны, что чуть не стали богами, то инфицировать одного Инкубатора они тоже смогут. Всех?— вряд ли, слишком много придется пережить, столько и невозможно за их прожитые годы. В каждом мире они проводили небольшой или ненасыщенный отрезок времени, и одна следовала за другой в случае смерти. Если бы они догадались действовать по одиночке, то были бы опасны.Впрочем, Мадока догадалась. Попыталась убежать ведь в прошлый раз, превратила отчаяние в отчаянную надежду, которая и запускала раньше хроноворот Хомуры, но она не могла этого знать. Попытка побега была подобна предсмертным конвульсиям вытянутой на берег рыбы. Наказание?— лишение обыкновенных для человека чувств, лишение определенности в них и приглушение интуиции с желаниями?— было как раз по ней, изначально чуткой и доброй. Нет, в этом мире, в этом теле Мадока не осознавала себя. Нераскрытая инфантильность царапнула сердце, которое сразу же было заключено под толщу воды-безразличия оригинального жителя. В этот раз она совершенно точно не могла сохранить себя, даже подсознательно и без памяти. И она ни за что не поверит подруге, не сможет. Этот мир лишен магии, это время лишено великолепных технологий будущего, и ей не за что зацепиться, нечем дышать…Как и Хомуре. Той вообще остался один смысл, одна надежда для сердца, отравленного чужим отчаянием, правильным, кстати, отчаянием: любовным, безнадежным, жадным. Что тогда желала Ведьма, чье сердце поглотила тьма? Любимого в полную свою власть? Людям нельзя желать подобного?— слишком много для одного, несправедливо, потому они сходят с ума от вседозволенности и падают все ниже и ниже. Инкубаторам можно и нужно исполнять такие желания, оборот Ведьм и Волшебниц в природе не должен прекращаться. Или не Ведьм и Волшебниц, а чего-либо иного, главное?— две стороны, противостояние, действие. Движение чувств?— вот что и питает их мир. Кьюбей понял это не так давно, только приступив к подобному эксперименту с данной планетой и таким материалом, а прежде считал, что сила чувств влияет больше. Она же делала питание качественным: лучше съесть сочный стейк, но, когда холодильник пуст, сойдет и соевый гуляш, лишь бы насытиться. Какие странные все-таки это существа, обладающие подобной силой, но тратящие себя впустую?— люди.—?Когда-то давно были у меня разноцветные друзья,?— ни с того, ни с сего начал Цкуру. Хайда, что-то помешивая, на автомате спросил:—?В смысле?— негры?—?В смысле?— с фамилиями цветными. Ну, как у тебя?— ?серый?, так у них другие цвета. Их было четверо, и я всегда удивлялся, как они не разбились по парочкам, почему все еще дружат со мной. Девчонки?— Черная и Белая?— были не похожи между собой, как деревянная ложка и серебряная вилка из аристократического набора. Сильная, грубая, и… Помнишь, ты мне включал? ?Меланхолия?? Она любила играть её, утонченная, словно не от мира сего. Мальчишки?— Синий и Красный?— были хитрецом и мотиватором, но все равно… Мы были пятиугольником, звездой, устойчиво стоящей на вершинах, и мне так нравилось быть частью целого, а потом… Все кончилось.—?Почему?—?Да я и сам не в курсе. Они решили не общаться со мной, будто я что-то сделал, и я подумал, что и впрямь виновен и не понимаю этого. Решение оставить их не далось легко.—?Ох… А у меня особо друзей и не было. Я имею в виду?— таких близких. Не везло. Приятели по игровым автоматам, соседи?— да. А так… Кому-то я казался странным, кому-то?— скучным. Я очень рад, что нашел тебя.—?Я тоже рад, что ты у меня есть.—?Скоро будет готово,?— произнес он, почесывая короткие волосы, и Цкуру заметил едва-едва покрасневшие щеки:—?Ты там не упарился у плиты? Тебе не плохо?—?Мне хорошо,?— широко улыбнулся он. —?Тебе показалось.Он ерошит короткие волосы, пропускает сквозь пальцы пряди, а я думаю?— что же ты делаешь, Тадзаки? Зачем мучаешь меня? Это движение, прикосновение буквально к кончикам пальцев?— все так случайно и надуманно, утонченно, как только может быть утонченной естественная грация зверя, в котором никогда не опознаешь хищника, пока не увидишь своими глазами. Я же, несмотря на фривольность мыслей, всего лишь твоя жертва, обреченная быть отброшенной, а не съеденной, хотя, признаюсь, я был бы этому слишком рад, как самому счастливому концу.—?И все же что-то с тобой не так,?— заметил хозяин, накрывая на стол.—?Может, устал. Вчера сидел и зубрил допоздна.—?Не перетруждайся.—?Я не считаю себя слишком умным, потому стараюсь…—?Ты стараешься изо всех сил, потому ты молодец, конечно, но все-таки…Он еще раз улыбнулся, солнечным зайчиком сквозь окошко:—?Все будет хорошо.К Хайде было довольно легко привыкнуть. Легкий, необременяющий и вместе с тем его пространные размышления заставляли и самого размышлять, задумываться о том, о чем не думаешь прежде. Например, о жизни и смерти, о рамках мышления и границах этого мира…Младшекурсник спросил его, как он представляет себе мир.Он ответил классической моделью.—?А что, если мы все были кем-то созданы?—?Богом? Большим взрывом?—?Нет. Что, если мы всего лишь нечто вроде крупного рогатого скота? Нас используют, чтобы прокормиться или развлечься…—?Но мы и сами так используем друг друга, не так ли?—?Все так,?— вздохнул Хайда. —?Но я верю в нечто иное. Конечно, уже поздно, и мы наелись, может, ты хочешь спать…—?Да нет. Расскажи.—?Это так странно на самом деле,?— собрался с мыслями парень. Лицо отражало сомнение, строгость черт древнегреческих скульптур и одновременно некоторую наивность. —?В детстве было кое-что, что я знал наверняка. Я помнил точно, кем был, помнил друзей, местности и приключения, но сейчас те воспоминания сгладились, словно я все это выдумал, и ничего и не было, оставив после себя лишь осознание устройства данного мира. На самом деле это?— лишь лицевая сторона. Изнанка полна магии, она сочится ею, позволяя тебе изменить мир. Но если ты слаб… Мы уничтожали кучу девушек, которые не смогли справиться с собой под влиянием силы. Мы сами обладали силой, достаточной для уничтожения даже лицевой стороны, но… Сейчас мне кажется, что все эти разы, когда я открывал дверь в одну и ту же ключевую точку течения времени… Все эти разы, когда я проживал этот промежуток… Были напрасными. Это лишь лицевая сторона и изнанка, а это стороны одежды, так и нечто большее всего лишь одето в наш мир. Звучит странно, да? Но… Слишком много рассказывать, наверное. Или слишком сумбурно, решусь ли я…—?Если хочешь…—?Если хочу… Я не знаю, осталось ли у меня еще право на желания. Я слишком сильно мечтал об одном и том же, приближал несбыточное, словно асимптоту к графику, но в этом и есть их суть?— чтобы встреча не произошла, чтобы не сбылось. Лучше было бы, если бы это чувство совсем никогда не рождалось во мне.—?Хайда…—?Если бы оно никогда не родилось, время текло бы по-другому. Я бы не пытался вновь и вновь, это бы не прорвало ткань того мира, я не перебрался бы в этот мир. Лучше бы я не любил этого человека настолько сильно, что… Кажется, я тогда себя чуть не потерял.—?Но сейчас ты здесь.—?Да. Я ли здесь и сейчас?Как найти себя там, где крутится вода? Если ты?— не лежачий камень, если катишься к цели, если хочешь чего-то и даже достигаешь еще чего-то, тебя обтачивает сам процесс достижения целей, которыми раньше были твои желания. И это продолжается снова и снова?— по кругу, по спирали, объем настоящего тебя уменьшается, уступая той ущербной обточенной субстанции, которая и является настоящей сутью тебя. Пускай неглубокой, слабой, горькой сутью?— но то, что яростно бьется против воды в конце?— и есть настоящий ты. Это то, чему суждено два пути: или же все-таки выплыть, перевести дыхание и быть выброшенным на солнечный берег, или же утонуть насовсем, быть поглощенным водоворотом событий и толщей рутины.Цкуру смутился, не зная, что ответить на риторический вопрос. Он понимал, что этот разговор принял самые странные обороты, которые только принимали их разговоры, но чувствовал, что ответ был бы важен для Хайды. Его раскосые обреченные глаза смотрели в пол, ладонь сжимала простынь. Не сумев подобрать слов, он погладил его по спине, как испуганного расстроенного ребенка. Светлые парусиновые штаны мелкими пятнами темнели от сорвавшихся слез.Хайда не мог поверить в то, что Цкуру не помнит ничего о далекой прошлой жизни. Он казался потерявшим искру, ровно и тускло горящим, как подъездная лампочка в старом доме, словно бы налет копоти покрыл его душу. В голове всплывали какие-то приспособления, чтобы снять тоску с другого человека, но он сам вспоминал ту милую девочку и чуть ли не выл на Луну. Её глаза не смотрели с его лица, её наивность не жила в прагматичных расчетах парня. У него была тайна, но не раскрытая, не сказанная.Иногда Цкуру стонал или кричал во сне. Он ложился рядом, брал за руку или прижимал к себе, согревая мягким телом угловатого парня, и тот успокаивался, затихал, иногда делясь с подушкой парой слезинок, обреченно катящихся из глаз.Однажды ведь он все-таки рассказал. Не обо всем, о подростковом возрасте и разноцветных друзьях, которые… О которых… Он больше не упоминал. Хайда понял и сам.Красный, Синий, Черная и Белая предали его, и сердце покрылось бронежилетом безразличия даже к себе. Интересно, смог ли бы он исправить это, находясь тогда рядом? Смог бы не отпускать из объятий? Смог бы остаться только другом??Но я так быть хочу твоим лишь зонтиком…??— мяукало что-то по радио, и Хайда усмехнулся собственной глупости. Он всегда желал её спасти и никогда не мог. Когда тот поднимал бесконечно усталые от мира глаза, в душе колебалась тонкая струнка, терзая острыми когтями, и он неловко улыбался, нес чушь, чтобы сгладить атмосферу. Бесконечность во взгляде уменьшалась, визг струны утихал, но однажды она лопнула.?Люблю тебя?,?— подумалось под привычной улыбкой, пулей в сердце навылет, не думать, не думать, не думать…—?Ты знаешь о волшебницах?—?Чего? —?хохотнул неясно расслабленный и раскрепощенный крепким Асахи Цкуру.—?Ну, девочки-волшебницы, которые спасают мир. Как в аниме и манге, но если бы они существовали, как думаешь, какая у тебя была бы сила?—?Никакой.Под просящим взглядом он все же сказал со вздохом.—?В детстве мне хотелось быть кем-то значимым. Может, я бы попытался спасти всех, просто пытаясь помочь каждому рядом. Из таких маленьких кирпичиков и построилась бы моя башня. Да, я выбрал бы в качестве способности взаимопонимание и поддержку, я ведь… Э, неважно.—?Как хорошо… А я бы всегда пытался страховать тебя.—?А что, если мне не нужна была бы помощь?—?Я бы все равно был на подхвате.—?Зря ты так. Хочешь всегда быть в тени, номером вторым?—?Разве это плохо?—?Ты бы не смог, Хайда. За всеми твоими улыбками ты не такой.—?Я на самом деле безумно не уверен в себе.—?Но ты чище, чем думаешь.—?Вряд ли.?Пожалуйста, скажи мне??Скажи, что я не принимаю твои взгляды за то, что хочется мне??Скажи, что что-то существует на самом деле, и я расскажу тебе обо всем??Может, мы поверим вместе в чудо??Я бы так хотел??Пожалуйста??Пожалуйста??Пожалуйста??Пожалуйста, люби меня?Ему казалось, что мысли бегущей строкой освещают покрасневшее лицо. Казалось, что Цкуру сейчас уйдет навсегда, усмехаясь наивности, или же набросится сам, прямо как в горячих снах.—?Мда, жарковато стало,?— потянулся к форточке тот, не обращая внимания на стазис гостя, как и на то, что взгляд жадно провожает открывшуюся из-под футболки полоску кожи с четкими контурами мышц. —?Я в видеопрокате взял фильм, посмотрим?У Цкуру было все, что только Хайда мог пожелать, а у него самого была лишь еще одна бутылка пива и нож в сердце, прорывающий чувствам путь наружу. Еще немного, и захлестнет, чайным цветом всплеснется через края, перепугает, заставит отскочить, и это будет правильно. Такой, как он, никогда больше не взрежет ткань времени, не попытается разбить бесконечный круг. Все, что он может,?— любить? А дано ли это ему?Сколько раз он, тогда будучи волшебницей, убивал её? Лучше убить своими руками, чем позволить душе почернеть… Чем позволить всему обратиться в хлам…Цкуру улыбался уголками губ, глядя на экран. Хороший фильм, наверное, был.?Люби меня??Пожалуйста…?Пулеметная очередь мыслей выразилась одним словом.—?Хочешь?Цкуру серьезно, даже слишком, посмотрел на поллитровку.—?А давай!Хайда лишь касался губами, в основном целуя остаточное тепло губ Цкуру, пившего почему-то так обстоятельно, на горлышке. Наконец фильм закончился, в бутылке оставалась еще треть, а он уже устал и облокотился на гостя.—?Спать…—?Сейчас.Он уложил хозяина квартиры в кровать.И чего ты этим добился? Он никогда не полюбит тебя так, как этого хочешь ты.Он нервно сглотнул, накрывая покрывалом, вышел из комнаты.Отпил, будто мучаясь жаждой, даже слезы на глазах появились как от крепости алкоголя, и зашел обратно.Зато я полюблю его хотя бы раз.Резинка пижамных штанов давила на пальцы. Резинка от трусов?— нет. Кончиками ногтей царапнуть бедра, не до следов, не до царапин, легкой щекоткой, сладкой дрожью в руках. Кончиком языка по проступающим мышцам и бедренным косточкам: вкусный, чудесный, странность, диковина. Недовольно пытается ворочаться во сне, и Хайда, прижимаясь щекой, приобнимает, успокаивает, гладя по бедрам. В собственных штанах уже тесно, и к черту их клетку, ничто не удержит уже. Чужая рука сонно гладит по волосам, и он нерешительно касается чего-то, что смотрит прямо на него.?Да ладно, сейчас проснется, будет много вопросов и мало ответов, и мы разобьем мою ложь, соберем меня по кусочкам, соберем его осколки в одно и склеим разбитые чашки…?Но он не просыпался. Застонал во сне, подался бедрами вперед, навстречу приоткрытому рту, затягивающему, засасывающему так самоотверженно, почти не выпускающему на волю. Ему снилось, как Черная с Белой, его две любимые подруги, которых он все-таки не мог воспринимать по отдельности?— или мог, но одну, Белую, подсознательно нравившуюся ему, облизывают и обсасывают его член, трутся небольшими грудями о ноги, шепчут ?Ты мне нравишься… Давай всегда будем вместе…? и прочую приятную ерунду, а потом Белая с трудом насаживается на него, светлая комната с огромной кроватью, на которой они лежали втроем, на секунду сменяется нынешней темной квартирой, а длинноволосая стройная девушка?— бритоголовым плачущим Хайдой, но он не чувствует неправильности происходящего, хотя, конечно, этого не может происходить на самом деле. Черная целует его в губы развязно и щедро, отвлекая от ненужных мыслей, и он придерживает другую за бедра, отдаваясь её губам, отдавая лону предвестник семени, и двигаться уже не так тяжело, Белая принадлежит ему полностью и целиком, начиная с изящных пальчиков ног, заканчивая нетронутой до того сладостью и теснотой, и Цкуру рычит, опрокидывая её на спину под издевательский смех Черной, вбиваясь намного быстрее и сильнее, чем мог в шестнадцать лет, отдавая горячее семя в плодородную землю целиком и полностью, будто надеясь на продолжение или глубокую сердечную связь.Хайда лежит, смотрит в потолок, придавленный тем, в кого он осмелился так глупо влюбиться, и думает, что ничего не изменилось, даже если он выпустил на свободу собственную похоть. Неужели то, что он чувствовал к Цкуру, только похоть, а не любовь? Неужели он ошибался, всего лишь сбой системы мозга, который опрометчиво привязал фантазии из детской тетрадки к случайному парню? Неужели он добивался именно этого?Вопросов много. Ответов мало.Отчаяние захватывало пьяное сердце подобно обморожению.Ответов нет. Нужно найти.События той ночи прошли почти бесследно для того, кто бесполезно пытался овладеть тем, кто почти стал ему другом. Они по-прежнему общались, смотрели фильмы, слушали музыку, и никто не видел и не знал о червоточине, засевшей в душе одного из них. Он встречал его после пар, если у них совпадало количество занятий, угощал вкусной едой, даже если денег на продукты почти не было. Он не предполагал, что делать дальше?— если Цкуру все помнит, например,?— но тот не помнил, видимо, считая, что ему приснился настолько реалистичный эротический кошмар. Хайда весело прощался с ним, ехал ночевать к себе, ссылаясь на подготовку к экзаменам и так не вовремя начавшиеся лабораторные, но на самом деле избегая повторения.Он садился на электричку к общежитию, выходил на следующей станции, садился на противоположную, уезжая до конечной, а затем и на поезда дальнего следования, проводя полночи на каком-нибудь острове. На пары опаздывал, заставляя себя ходить из чистого упрямства. Наблюдал за посторонними людьми: во многих был огонек надежды?— слабый, свечной, спокойное горение камина или пламя, заражающее окружающих. В мамочке, ругающей ребенка, старике с упрямо сжатыми губами, студентках, слишком крепко держащихся за руки… В кашляющем малоимущем возле храма, в жрицах, воплощающих спокойствие, в смеющихся клерках у бара… В случайном прохожем, в вышибале ночного магазина и маленькой продавщице. Во всех. В почти всех.Её туфелька упала чуть ли не на голову. Заброшенное здание до кризиса было, наверное, бизнес-центром, и, в общем-то, не было старым и ветхим. Напротив?— оно было крепким и сильным, вызывало ассоциацию с молодым обездвиженным воином, чью голову опустили на плаху. Тем не менее, туфелька упала рядышком. Он поднял её. Маленькая, скромная, черненькая. Гладкая, все еще теплая. Внутри на замше?— цифра, 21, и в голове прямо встала картинка, как девушка медленно вставляет внутрь небольшую, выточенную словно из фарфора, ступню. Он поднял взгляд вверх. Вторая туфелька летела дальше, вслед за товаркой. Он отбежал на некоторое расстояние. Парень не видел лица девушки, но темные волосы облаком развевались в разгулявшемся ветре. Черная матроска хлестала по коленям, обнажая действительно фарфоровые щиколотки. Она откинула непослушные пряди и, словно заводная кукла, сделала шаг вперед, пролетела немного, и из живого состояния перешла в неживое. Превратилась из наверняка милой (школьницы ведь прелестны хотя бы собственным возрастом, чистотой и наивностью) девочки-девушки в набор костей, мяса и волос на пыльном полу. И больше каменная теплая ступня не войдет в замшевые объятия черной туфельки. На школьной сумке, отлетевшей из неестественно вывернутой руки, бейдж был запачкан кровью. Предвыпускной класс, в который она больше не войдет. Дневник, в котором она больше не напишет об экзаменах, том парне из параллели или о предавших друзьях. Она больше не поднимет прекрасных глаз и не опустит их в смущении или пытаясь скрыть слезы. Он погладил её по повлажневшим волосам.—?Спи спокойно, бабочка…Надел туфельки на милые ножки и пошел на последний поезд.Больше на этот остров, как и на какие-либо еще, он не приезжал.Ответ был найден, хоть все время и лежал на поверхности.По приезду в Токио он подал заявление на академический отпуск.Ему казалось, что он знает уже каждую улочку этого города. На пары он больше не приходил?— незачем. Только встречал временами Цкуру в бассейне, где гардеробщик уже намекал, что отчисленному делать здесь вообще нечего. Иногда вел друга в кинотеатр или в маленький семейный ресторан неподалеку от его дома.Все свободное время он теперь проводил на подработках. Одна, с утра до обеда?— в подобном ресторанчике на другом конце города. Потом раздача листовок и после встречи с другом?— грузчиком в железнодорожном депо. Денег надо было как можно больше: все-таки отблагодарить мать за то, что заботилась о непутевом сыне. Желательно, конечно, было дать столько, чтобы отдать за контракт, но он не озаботился об этом раньше, а за несколько недель не заработаешь такую сумму. Обычно угощал его именно Цкуру, и сейчас, когда мысли поменяли ориентацию с дружеской на угнетенно-романтическую, это не изменилось.—?Я хочу на каникулы домой уехать. Почистить снег, маме помочь…Цкуру знал, что тот живет в маленьком городишке, откуда транспорт добирается очень тяжело. Обеспокоенно спросил, будто это могло что-либо решить:—?Именно поэтому ты сдавал экзамены так скоро?—?Да, конечно… Если честно, там и отец волнуется, успокою их…От виноватой улыбки Хайды он почувствовал облегчение и легкую тревогу, чувство, будто что-то пошло не так, будто он что-то забыл или не смог.—?Идем в кино?—?Да, конечно,?— согласился собеседник, кутаясь в теплый шарф. Цкуру никоим образом не подозревал, что добрую часть фильма друг будет думать о том, как бы хорошо было бы вкрадчиво положить руку на его коленку, провести вверх, к бедру, и, таясь, слить губы в поцелуе, вовлечь в нетерпеливую войну языков. Как замечательно было бы прижаться обнаженным торсом к нему, чувствуя такое же тепло, чувствуя чужие руки на своей талии, потираясь о такой же показатель возбуждения в брюках, а затем и избавиться от них… Как чудесно было бы отдаваться, и речь не только о сумасшедшем теле, сводящем с верного пути и разум, а всей душой, отдавать все мысли, ощущения, всего себя?— целиком! —?ему, и забирать точно так же?— всего его себе, продолжать его действия, словно меч продолжает действия самурая, продолжать их бесконечный разговор…Ничего этого не будет. Он уедет через несколько дней.Мать, как всегда, будет ругаться на мелочи, но он не будет отлынивать от чистки, сделает все так, как надо, как никогда не делал. Обнимет её крепко, уткнет в свое плечо, но не скажет: ?Мам, я так виноват…?, а всего лишь по уезду положит конверт в ящик с постельным бельем, зная, что, в отличии от почтового ящика, отец туда ни за что не полезет. Как на счастье, первая электричка в город ни за что не опоздает, примчится, взметая тонкую простыню снежной муки, запыхавшаяся, но успевшая, успевшая же! Это даже вызовет ассоциацию со студенткой, прибежавшей на контрольную в последний момент, и он улыбнется, занимая место возле каких-то бабулек с овощами и на следующей остановке отдавая это место.В городе ему больше не к кому возвращаться. Кредит за общежитие он снял, к матери в конверт. Из бассейна ушел. Оставался только Цкуру, единственный человек, к которому он бы и не пошел, хоть и тянет с ужасной силой. Хватит, раньше ты ранил его, теперь твоя очередь умирать.Бродячая собака сливалась со снегом, которого здесь оказалось больше, но при ближайшем рассмотрении оказалась более кремовой, чем белоснежной. Взглядом, полным тоски, она посмотрела снизу вверх, тяжело поднялась на лапы, положила голову на его колено. Он потрепал пушистые уши.—?Умничка, хорошая девочка…Она резко облизнулась и встрепенулась, начиная рычать, отстаивая себя, готовясь к атаке.—?Прости. Тебя, наверное, обидели, выбросили… У нас есть кое-что общее…Громкий лай созвал еще друзей-псин откуда-то из-за картонных домишек.—?Или нет,?— медленно попятился он и ушел на станцию, не оборачиваясь.Хайда пытался понять, почему ему настолько больно. Почему все вокруг ничего не замечают? Мир пропитан магией, он сочится и разрешает менять ход событий, однако парень точно знает, что не изменит себя. Куда бы ни пытался уехать, ему не убежать от темноты внутри, что смешивается с образом Цкуру, ставшего дорогим и разноцветным в его глазах. Пастельные тона не сочетаются ни со смыслом, ни со звучанием имени, но оттеняют худого устойчивого семпая, наполняют будущим порывом, силой разобраться в круговороте прошлых дней. Цкуру похож на бутон цветка, которому только суждено расцвести, когда-нибудь, где-то там.Хайда?— серый. Облако, пыль, пепел. Пепел с сигареты все равно упадет, ничто не удержит. Его ?когда-нибудь? прошло много жизней назад. Все, чего хотелось?— немного побыть счастливым, что возможно и сбылось, однако не в этом времени, не в этом мире…Станция дальнего следования. Поезд куда-то, где он никогда еще не бывал. Станция, которые так любит Цкуру, полна скромного очарования и строгого стиля. Сюда вписывается и дамочка с сумками, и несколько ребятишек с заговорщицким видом и рюкзаками, и влюбленные студенты, и даже бродяга на лавочке, от которого брезгливо отодвинулась старушка. Вскоре почти все они разойдутся. Есть куда идти?— значит, есть жизнь. Только Хайда сюда не вписывается. Инородный элемент, который улетит с зимней вьюгой в глубокое небытие.И Цкуру, скорее всего, большене вспомнит о нем.