Мартыновка (1/1)

Октябрь в Москве выдался мокрый и промозглый. Большой запущенный сад вокруг Мартыновского приюта для девочек весь шумел от ветра, гоняющего между кленами и вязами мокрые листья. С неба, покрытого тяжелыми тучами, непрерывно лил дождь, копыта извозчичьих лошадей чмокали по грязи и лужам, на крышах церквей неподвижно сидели взъерошенные, мокрые галки. Сам приют — серое здание без украшений за глухим забором — казался от этой погоды еще более неприветливым и мрачным. В парке никого не было: в этот час в классах шли занятия. Учились здесь немногому: грамоте, арифметике, закону Божьему и церковному пению. Эти знания никак не аттестовывались, и в классах даже не выставлялись отметки, поскольку Мартыновское заведение считалось ремесленным, и гораздо больше времени и внимания здесь уделялось шитью, вязанию и вышиванию. Здесь содержались девочки от семи до семнадцати лет, в основном из низших сословий — деревенские сироты, дочери обанкротившихся купцов и фабричных рабочих. Пределом их желаний после выхода из приюта было найти хорошее место белошвейки или горничной, и некоторых из них, наиболее способных, начальница приюта пристраивала со своими рекомендациями.Внизу, в приемном помещении, темноватой комнате с деревянными скамьями вдоль стен, сидела Михелина Блювштейн. Она сильно похудела, на заострившемся лице остались, казалось, одни только серые мрачные глаза, обведенные темными кругами. Руки неподвижно сжимали на коленях подол того самого красного платья, в котором ее полтора месяца назад забрали в участок. Губы были сжаты в тонкую полоску, глаза смотрели в стену, и Михелина, казалось, не слышала ничего из того, что ей говорила сидящая рядом Табба. А та, сжимая худое запястье сестры, шепотом быстро говорила:— Миха, милая, постарайся… Поверь, это ненадолго. Разумеется, будет тяжело, трудно, но… видит бог, я сделала, что могла. Конечно, тут девочки совсем не твоего круга, но ни одно другое заведение не могло согласиться, ведь ты для них уголовная преступница… Боже, какой ужас, Миха, бедная моя… Поклянись, что ты потерпишь, что постараешься выдержать! Больше нам ничего не остается, мы чудом избежали исправительного заведения для тебя, а ведь это та же тюрьма! Обещаю, что при первой же возможности я заберу тебя отсюда. Ну, ничего, ничего, волей божьей все устроится, самое главное — ты не в тюрьме! А здесь… Здесь хотя бы крыша над головой и еда.Михелина скупо, углом губ, усмехнулась. Увидев, как наполняются слезами глаза сестры, молча сжала ее руку и встала, потому что из открывшейся внутренней двери показалась прямая фигура воспитательницы в сером саржевом платье.— Мадемуазель, извольте попрощаться с сестрой, — сухо сказала она Таббе. — Мадам ждет новую воспитанницу.Табба кивнула. Неловко обняла сестру, несколько раз быстро поцеловала, перекрестила, снова заплакала.— Не реви, Табба, пустое, — отрывисто сказала Михелина. — Устроится как-нибудь. В субботу приходи.— Приду… Непременно приду, маленькая моя… — шептала Табба, прижимая к губам мокрый насквозь носовой платок и провожая взглядом удаляющуюся в сопровождении воспитательницы высокую фигурку в красном платье. Когда дверь за Катериной закрылась, Табба села на деревянную скамью и заплакала навзрыд.Через десять минут она, бледная, но с уже сухими глазами, сжимая в ладони мокрый комок платка, вышла за калитку Мартыновского приюта и подошла к стоящей у края тротуара пролетке.…В большой ?рабочей? комнате приюта стояло несколько длинных деревянных некрашеных столов. На них были разбросаны отрезы ткани, ножницы, мотки ниток и груды готового и раскроенного белья, а за столами, склонившись над работой, сидели человек пятьдесят девочек разного возраста в одинаковых серых платьях и белых передниках. Михелина, стоя в дверях, молча смотрела на них. Она уже была в таком же сером платье и переднике, которые ей выдала кастелянша, забрав ее грязное, все пропахшее потом красное платье. Ее черные волосы были туго заплетены в две косы, отчего лицо Михелины казалось еще более худым и темным, руки — сложены на животе.Минуту назад Михелина в точно такой же позе стояла в кабинете начальницы приюта госпожи Танеевой. Начальница, невысокая дама в элегантном сиреневом платье, спокойно и негромко говорила о величайшем благодеянии, которое оказано ей, Михелине, покровителями приюта, что она должна денно и нощно думать о том, как отблагодарить за эту великую милость, должна прилежно трудиться, примерно вести себя и молиться богу. Михелина монотонно отвечала: ?Да, мадам?, ?Нет, мадам? — и смотрела на огромные часы с боем в углу кабинета, за стеклом которых медленно ходил тяжелый маятник. Наконец госпожа Танеева умолкла, что-то приказала вошедшей горничной, и вскоре в кабинет вошла особа лет сорока в черном платье, с желтым узким некрасивым лицом и жиденьким пучком блеклых волос на затылке.— Михелина, это мадемуазель Питирина, Елена Васильевна, воспитательница среднего отделения, в котором ты будешь содержаться.Михелина молча присела.— Идем, — сухо сказала мадемуазель Питирина, беря девочку за руку и увлекая за собой. Михелине было неприятно прикосновение этой руки, слабой и влажной, но она не противилась.И вот она стояла в рабочей комнате и молча переводила глаза с одного незнакомого лица на другое. Воспитанницы, в свою очередь, забыв о работе, смотрели на нее.— Девицы, это ваша новая подруга, Михелина Блювштейн, — блеклым, как она сама, голосом произнесла воспитательница. Несколько девочек осторожно улыбнулись Михелине. Та даже не попыталась сделать этого в ответ, и улыбки девочек тут же погасли.— Что ты умеешь делать? — осведомилась Елена Васильевна, подводя Михелину к столам. — Сама видишь, у нас тут разные работы. Можешь ли ты вышивать, вязать, метить? Или хотя бы просто шить?— Я умею все.Михелина произнесла это негромко, обращаясь только к воспитательнице, но все лица снова обернулись к ней.— Что значит ?все?? — недоверчиво переспросила Питирина. — Вот, подойди сюда, здесь работают наши старшие девушки. Весной они выпускаются, и половину из них уже берут на место лучшие белошвейные мастерские Москвы! Погляди, какая работа! Сенчина, покажи свою рубашку.Бледная блондинка лет семнадцати, надменно поджав губу и намеренно не глядя на Михелину, протянула Питириной батистовую женскую рубашку. По вороту и рукавам тончайший батист был украшен в самом деле великолепной, очень изящной вышивкой — так называемой ?французской паутинкой?.— Я это умею, — мельком взглянув на рубашку, сказала Михелина. Над столами пронесся гул удивления; кое-кто даже привстал, чтобы посмотреть на новенькую. Блондинка Сенчина недоверчиво и презрительно сощурилась.— В самом деле? — удивилась воспитательница. — Ну-ка, тогда возьми, продолжи! — и она протянула Михелине рубашку с неоконченным рукавом.— Елена Васильевна, бога ради! — взмолилась Сенчина. — Она же испортит, а это на продажу, с меня потом спрос будет…— Не волнуйся, испортить я не дам, — успокоила мастерицу Питирина и с любопытством посмотрела на Михелину. Та молча села за стол, словно не заметив того, как торопливо раздвинулись, освобождая ей место, девушки, взяла иглу, вдела нитку, аккуратно расправила на пяльцах ткань рукава и ловко, быстро принялась вышивать, продолжая начатый узор. Аккуратные стежки ложились один за другим, иголка мелькала в умелых пальцах, легкая паутинка тянулась по батисту, и вокруг Михелины уже слышались восхищенные вздохи воспитанниц.— А ну-ка, все по местам! Аникеева, Прохоренко! Федосина! Сесть! Работать! Время идет! — прикрикнула Питирина и жестом приказала Михелине прекратить работу. Та тут же отложила иглу и отодвинула рубашку, не замечая полных слез и зависти глаз белокурой Сенчиной.— Что ж… В самом деле неплохо, — одобрительно сказала воспитательница. — В таком случае бери батист и начинай кроить. Умеешь? Умеешь, очень хорошо. В твоем среднем отделении только одна такая мастерица, как ты, Оля Маслова. Она расскажет тебе, что и как надо делать. Я, со своей стороны, очень рада, что у нас появилась такая белошвейка. Работы много, и каждые руки на счету. Ступай за стол среднего отделения, работай. Я доложу о твоих успехах госпоже Танеевой.Светлое лицо Михелины осталось неподвижным, но она вежливо присела и отправилась за указанный стол, провожаемая взглядами старших учениц. Там ей весело помахала, подвигаясь и уступая место, худенькая девочка лет четырнадцати со вздернутым острым носиком и очень живыми карими, как у зверька, глазами.— Садись со мной! Я — Оля Маслова. Будем рубашки рубить, а потом — расшивать.Михелина кивнула и подвинула к себе отрез батиста. Сделав с десяток выкроек, Михелина притянула к себе моток ниток, наметила узор и принялась молча, быстро вышивать. Зеленые глаза пристально следили за движениями иглы и лишь изредка взглядывали в заплаканное от дождя окно на мокрый сад.Через какое-то время шепот и шушуканье в комнате стихли: работы в самом деле было много. Даже самые младшие, ?стрижки?, склонив обритые наголо головенки, усердно шили и вязали под надзором своей воспитательницы, полной, некрасивой Варвары Степановны. Питирина куда-то ушла, но ее отделение и без пригляда работало прилежно, девочки не поднимали голов от рубашек и наволочек. Старшие девушки уже давно работали сами, стараясь изо всех сил: каждая понимала, что от ее усердия зависит, получит ли она в будущем рекомендацию начальницы или нет. Рабочие часы уже подходили к концу, близилось время обеда, когда Варвару Степановну вызвали из коридора. Воспитательница тяжело подняла рыхлое, нездоровое тело со стула.— Девицы, мне надобно отлучиться! Работаем, стараемся! Таня Сенчина, ты остаешься за старшую.Сенчина мельком кивнула, продолжая трудолюбиво накалывать батист иглой. Но, как только за воспитательницей закрылась дверь, ножницы, иголки и выкройки были забыты. Побросав работу, воспитанницы повскакали с мест и кинулись к столу, за которым сидела новенькая. Михелина была вынуждена прервать вышивание и положить заготовку: ее обступили со всех сторон. Кто-то трогал ее за волосы, кто-то хватал за руки, кто-то теребил за плечи, и в оба уха жужжали голоса, и вопросы сыпались один за другим:— Ты откуда взялась-то к нам? У тебя мамка есть али тятька? Померли, что ль, обои?— Откуда ты так вышивать умеешь? В ученье разве брали? Московская ты?— А верно ли, что ты благородная?— Барышня? Да бог с тобой, Маслова, выдумаешь всегда… Откуда к нам барышня возьмется, у ихних свои пансионы да институты…— Девицы, а я вот что знаю! — Высокая Сенчина, забыв о том, что оставлена за старшую, растолкала воспитанниц и оказалась прямо перед сидящей Михелиной, недобро сощурив глаза. — Утром ваша Питириха с нашей Марьей Алексеевной разговаривала, я и услыхала… Эта Блювштейн — из исправительного дома взята, вот! Будто бы она воровка!Раздалось дружное ?Ах!?, девочки невольно отпрянули от стола, несколько недоверчивых и испуганных взглядов устремилось на Михелину. Та слегка побледнела, но продолжала молча, не отводя глаз, смотреть на Сенчину. Та подбоченилась и, оперевшись ладонью о столешницу, продолжала:— Я еще знаю, что, если бы не наша Танеева, ей бы и каторги не миновать! Я наверное не знаю, но, кажется, что мать этой Блювштейн Сонька Золот…Договорить Сенчина не успела: раздался глухой короткий стук. Острые портняжные ножницы вонзились в дерево стола как раз между указательным и средним пальцем Сенчиной. Блондинка беззвучно ахнула, отдернула руку, как ошпаренную, и вытаращенными глазами уставилась на Михелину. А та с заметным усилием вытащила ножницы из столешницы, сунула их под батист и негромко сказала сквозь зубы:— Смотрите, в другой раз не промахнусь.— Господи, сумасшедшая… В самом деле, дикая… — дрожащими губами пробормотала Сенчина, спешно ретируясь к печке. Больше никто не решался задавать вопросы, и девочки быстро, одна за другой, опасливо оглядываясь, отошли от стола. Михелина проводила их сумрачным взглядом, взяла злополучные ножницы и принялась кроить. В комнате снова воцарилась тишина, все поспешно и слишком усердно взялись за работу, и только маленькие ?стрижки? то и дело вскидывали полные страха и восхищения глазки на прямую фигуру новенькой за столом среднего отделения.После окончания работы всех выстроили парами и повели в столовую. Идя по темному коридору рядом с испуганно поглядывающей на нее Олей Масловой, Михелина думала только об одном: как убежать, скрыться отсюда. Табба обещала, что это заключение в приюте ненадолго. Может быть и так, но куда-то ведь потом надо будет деваться? Здравый смысл, которого, несмотря на неполные пятнадцать лет, у Михелины было достаточно, подсказывал ей, что для того, чтобы успешно покинуть приют, надо вести себя пристойно. Пусть здесь привыкнут к ней, успокоятся, глядя на ее примерное поведение и великолепную работу, а дальше… Дальше видно будет.Задумавшись, Михелина вместе со всеми села за стол, дождалась, пока старшая по отделению прочтет молитву, и принялась за еду, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Так она проглотила жидкие щи с крошечным кусочком мяса, миску каши с маслом и уже доедала кусок черного хлеба, когда ее вывел из оцепенения весьма отчетливый шепот:— Ну вот, а говорили — барышня… Лопает, как кухарка! Не заметила даже, что масло нынче протухлое совсем!Вокруг прыснули. Михелина подняла голову, пристально взглянула на говорившую, и та осеклась на полуслове. Девочки вокруг тоже притихли. ?И пусть боятся?, — с ожесточением подумала Михелина, запихивая в себя жесткий кисловатый мякиш.После обеда оказалось, что дождь за окном кончился, и воспитанниц выпустили гулять в огромный приютский сад. Там было сыро и промозгло, холодный ветер поднимал между стволами старых деревьев метель из листьев, с полуобнаженных ветвей падали капли воды, у забора прижимались низко к земле полосы тумана. Младшие ?стрижки? тут же затеяли шумную игру в кота и мышей, старшие воспитанницы чинными парами разбрелись по дорожкам, ведя между собой негромкие разговоры, несколько человек окружили воспитательницу Марью Алексеевну, почти такую же молодую, как и девочки старшего отделения, которая принялась что-то вполголоса рассказывать им. Девочки из среднего отделения принялись играть в пятнашки, пытаясь согреться в своих коленкоровых, насквозь продуваемых плащах. Закутавшись в плащ, Миха некоторое время наблюдала за игрой девочек, но вскоре ей это надоело, и Блювштейн углубилась в сад, под своды низко склонившихся вязов.