VI (1/1)

В ?Корнилове? Валерка и Данила обосновались за тем же столиком, что и в первый раз. В угоду местным привычкам взяли фрукты и сырную тарелку, к фруктам подали вино. Не то, что когда-то в бильярдной, кислое и отдававшее безнадежностью, а хорошее, французское. За вялыми разговорами и ожиданием скорого отбытия мерно утекало время. Надрывная эмигрантская лирика, звучавшая со сцены, уже не трогала, вызывая только отдаленное чувство досады. Хотя, возможно, будь тут Перов, это могло бы измениться: гитара поручика преображала, а заодно разбивала местный застой. Но адъютант Кудасова появляться не спешил. Полковник также отсутствовал. И Даня напрасно вертел головой, выискивая то ли господ белоэмигрантов, то ли, украдкой, свою Сонечку. Валерка же вдумчиво чистил апельсин. От утонченного винограда его мутило, от чужих громких разговоров за соседними столиками мутило не меньше. Ему определенно казалось, что он занимается совершенно не тем, чем должен. – Валер, да не придут они. Только время теряем, – тоскливо протянул Данька, чья деятельная натура бунтовала против бездействия. – Подождем, – в который раз за минувшие полтора часа повторил Валерка. Уже совсем не так уверенно, как до того. Если быть честным, он тоже считал, что они тратят время впустую. Но что им еще оставалось в этот последний вечер в Париже? …Утром заспанный Данька передал ему телеграмму. В ней четко было обозначено: в Москве они нужны безотлагательно, инструкции по прибытии, выезжать завтра же самым ранним поездом, в одиннадцать утра, через Берлин. То есть, конечно, телеграмма была далеко не первой в событиях этого утра. Сначала Валера долго и в подробностях выслушивал печальную историю похождений юного романтика, до рассвета прогулявшего с дамой сердца по ночному Парижу. С точки зрения Дани, все было прекрасно, но, как оказалось, Сонечка придерживалась другого мнения и посвящать в рыцари новоявленного кавалера не спешила. Проще говоря, для нее Данька оказался не того полета птицей, о чем деликатно, но твердо было упомянуто с фигурно выверенной долей сожаления. Плюс в этом был только один: утомившийся к утру Даня, свалившийся досыпать оставшиеся до рассвета несколько часов, умудрился пропустить то, что сам Валера в номере не ночевал. Это было весьма кстати, потому как и без того нелепая история, выдуманная на ходу по поводу появления у него тонкой черной папки, могла и вовсе потерпеть полный крах, если бы цепкий к деталям Данька сопоставил длительность его отсутствия с предполагаемой длительностью слежки и погони. И пришел к закономерному выводу, что те несопоставимы. Телеграмма телеграммой, но у них оставались еще сутки во Франции, равно как и желание узнать больше: в папке оказались какие-то жалкие несколько листов. За Кудасовым договорились проследить в ?Корнилове?, заодно отметить Валеркину условную удачливость и Данино разбитое сердце. Впрочем, Валера не верил, что Данька и вправду настолько переживает, и подозревал друга скорее в желании с размахом "пострадать" в свой последний день в Париже. Валерка поправил пиджак и удивленно посмотрел на три очищенных апельсина, к которым так и не притронулся. Руки были как чужие: что-то тянули, отковыривали, вынимали без какого-либо его сознательного участия.Фотография во внутреннем кармане пиджака, контрабандная и так и не изъятая, прожигала рубашку. Валера не мог ее достать и рассмотреть получше, потому что тогда Данька обязательно поинтересуется, что это за память былых времен, и уж конечно опознает Овечкина: тот не больно-то изменился. Дело было даже не в серии неприятных расспросов, которые за этим последуют, а в самой этой фотографии, лежавшей при идеальном порядке в секретере отдельно от остальных снимков, среди тех самых писем с шифровками на русском. Сложить два и два оказалось несложно, но получившийся результат можно было оставить на уровне смутной догадки – а можно пустить в ход. С учетом тех безмерно малых сведений, которые они с собой привезут, в фотографию вцепятся хотя бы в качестве оперативной проверки. Но все это возможно будет потом... А вот будет ли, решать только ему, Валере, и прямо сейчас.Апельсины закончились даже раньше, чем раздумья о фотографии, сумбурные и неровные, пошли по второму кругу. К тому же, певица из эмигранток, накрашенная ярко и броско, как это было здесь принято, запела типично ресторанные куплеты про полковника, выехавшего за кордон и не желавшего умирать за Россию, ибо он не полный идиот, а желавшего умирать в объятьях ветренной кокотки, очевидно, долго и со вкусом. Этого Валера вынести уже не мог. Выматывающее ожидание, ресторанная пошлость, собственные неприглядные поступки дали о себе знать, да и вино было хорошим, терпким. От него слегка кружилась голова и тянуло, вопреки ожидаемому, не на подвиги, а на что-то благородное, совершаемое не по долгу, а по чести.Мантрой засело в голове насмешливое ?за неприглядную перестрелку я с вами этими бумажками расплатился сполна: вы, как я успел понять, очень любите считаться: уважаете конкретику и не выносите долгов?. Хотелось рассчитаться тоже. К сожалению, средств для этого было мало, возможностей – еще меньше, и прямо сейчас Валерка мог сделать только одно: вернуть то, что ему не принадлежало, и забыть о том, что эту фотографию вообще когда-либо держал в руках. Из ?Корнилова? они ушли далеко не сразу, да и до гостиницы пришлось брести неторопливым шагом, комфортным для Дани, который, с одной стороны, хотел напоследок пройтись по вечернему Парижу, и в то же время явно планировал всласть отоспаться перед завтрашним поездом. Ожидание выматывало, но торопиться было нельзя: Валерка совершенно не хотел прятать правду под декорациями лжи, сочиняя очередную нелепицу, но и говорить о фотографии, как и о том, куда собирается на ночь глядя, не хотел тем более. Вот и приходилось терпеть любопытство друга и его же неспешность. Из гостиницы Валера вышел спустя контрольные полчаса, оставленные на случай, если Данька решит к нему заглянуть, дольше он бы все равно не высидел. Валерка был уверен, что до означенной мансарды будет плутать минимум с час, ибо оба раза, что он покидал квартиру на верхнем этаже, делал он это в спешке и в разобранных чувствах. Однако ноги, казалось, сами принесли его к нужному дому, потому что по тем ориентирам, с которыми Валера худо-бедно сверялся в потемках, найти верную дорогу он бы просто не смог. Он задрал голову и, прищурившись, пригляделся. В интересующей квартире, неплотно зашторенной, горел свет, а на балконе одиноким огоньком сигары обозначался силуэт человека. На фоне светлого пятна окна в темной фигуре сложно было признать Петра Сергеевича, но Валера просто знал, что это он. Был уверен в этом ещё до того, как отметил знакомую сутулую спину и характерное подергивание шеей, которое в темноте выглядело скорее попыткой вправить старый вывих, давний и болезненный.Курил Овечкин красиво. Не торопясь, со вкусом. А, может, сам и не замечал этого, полностью погруженный в свои мысли, с такого расстояния сложно было сказать наверняка. Валера для порядка потоптался под окнами, но человек на балконе так и не переменил позы. Пришлось тащиться по лестнице вверх, с каждой ступенькой сочиняя все более нелепые варианты объяснения, зачем он здесь, и проклиная свое хваленое красноречие, не вовремя почившее вместе со способностью импровизировать. Дверь ему открыли не сразу, что подтвердило догадку: Петру Сергеевичу на балконе было вполне уютно в своих мыслях и сигарном дыме. Стало даже неловко, что пришлось эту умиротворенную картину своим появлением прервать. Вино испарилось быстро, оставив привкус сожаления и остаточную отчаянность, что еще была с ним после подсчета лестничных маршей. Штабс-капитан оперся рукой о косяк двери и безучастно смотрел на Валеру, не задавая вопросов, оставляя ему объясняться. За спиной Овечкина постановочно тускло желтел проем двери, без слов предупреждая: нет, Валерочка, дальше тебе ходу нет. – Петр Сергеевич, думаю, это ваше, – поспешной скороговоркой выпалил Валерка и протянул фотографию лицевой стороной вниз. Не специально, так получилось. Ровный ряд подписей осуждающе смотрел с изнанки, выведенный чьим-то безукоризненным почерком. Петр Сергеевич опустил взгляд на снимок. Потом цепко посмотрел на Валеру и вновь вернулся к фотографии. Провел пальцем невидимую линию под списком фамилий, остановившись на Румянцеве. Помолчал, перевернув фотокарточку изображением вверх, ненароком прикрывая ладонью ее левую часть. – Мне стоит беспокоиться об изображенных здесь людях? – а голос такой устало-безразличный, будто любой исход Овечкина бы устроил. Валера вновь подумал о том, что у него отличная память, фотографическая: фамилии хоть сейчас воспроизведет для телеграммы. Дальнейшее предугадать несложно: информация уйдет к нужным людям, там посовещаются и примут меры, а результат, каким бы он ни оказался, потом назовут сопутствующим ущербом. Еще подумал о том, что те, которые слева на снимке, прикрытые чужой ладонью в понятном защитном жесте, вполне могут быть живы и находиться здесь же, во Франции. Наверное, озлобленные и жаждущие реванша. Возможно, как раз фигуранты сожженных дел. Возможно, просто обычные люди, которые свое уже и отвоевали, и отбоялись. И, конечно, легким уколом пришлось понимание, что жить по совести он так и не научился, раз колеблется. Как не научился и уравновешивать противоположный дружескому полюс. А стоило бы, раз уж вся жизнь впереди, настойчиво впихнутая в руки случайным подарком: бери, проживи как надо. – Не думаю. Мучеников революции у нас достаточно и без того. Петр Сергеевич одарил его удивленным взглядом. Не ожидал. И как же оказалось приятно – не оправдывать чужие ожидания. Это даже несколько смягчило штабс-капитана, во всяком случае, во взгляде мелькнуло былое тепло, которое Валерка уже и не чаял увидеть применительно к себе. Еще, на самом дне, там плескалось уважение, но поверх была другая эмоция, объемнее, ярче. Ответная нежность ввинтилась в висок, острая, насквозь пробирающая. Невыразимая, пугающая даже – тем, что не ослабла за день, точно такая же, как и утром. Фотография вдруг показалась ничтожным предлогом, когда говорить следовало о другом. Он судорожно сглотнул и, моргнув, с усилием отвел глаза, сам себя испугавшись. Дышать сразу стало легче, и тишина меж ними перестала звенеть скрещенными шпагами, когда одно неловкое движение способно как спасти, так и убить. – Когда уезжаете? – сухо спросил Овечкин. Валера уже устал удивляться, как тот все время догадывался о том, чего знать просто не мог. – Завтра утром. Одиннадцатичасовым, – добавил непонятно зачем. Не рассчитывал же, в самом деле, что его придут проводить. Это было бы смешно. – И там, где был когда-то отчий дом, теперь лежит зола да слой дорожной пыли… Но некому мне шляпой поклониться, ни в чьих глазах не нахожу приют*, – не в рифму продекламировал штабс-капитан, впрочем, не напоказ, скорее, себе самому. – Что ж, Валерий Михайлович, честь имею, – Петр Сергеевич с серьезным видом протянул ему руку. Как равному. И легко добил окончательным ?Прощайте?. А Валера стоял, как пыльным мешком по голове пришибленный. Наверное, так опрокинуто чувствует себя человек, с азартом читавший интересную книгу в перерывах от службы да по ночам, жмурясь от нехватки света, урывками, запоем, но вот последняя страница перевернута, все слова сказаны, и никаких других уже не будет. И смотришь на эту пустую страницу – единственную пустую страницу в конце книге, которую почему-то всегда оставляют, и ждешь, расписываясь в собственном бессилии, непонятно чего. Ну вот хоть невидимых чернил, проступающих на солнце, если подождать достаточно долго, потому что подарок судьбы надобно заслужить, а достойны его лишь терпеливые. Но ничего, конечно, не происходит: страница, сколько ни выжидай, так и остается пустой. Природа владевшего им в эту минуту ощущения потерянности была той же: недосказанность ощущалась почти физически. Он машинально ответил на пожатие, крепкое, уверенное, и тщетно попытался поймать взгляд штабс-капитана, но тот не оставил ему такой возможности: коротко кивнул и скрылся за дверью кабинета. Впрочем, выражение лица Овечкина ранее, когда тот процитировал Есенина, накрепко врезалось в память. Валерка видел, что за деланным спокойствием была и тревога, и непонятная грусть, и, пожалуй, даже смятение. Возможно, страница еще не была перевернута. Но тоненький, предательский голосок внутри твердил, что на этот раз Валера бесповоротно опоздал. Он уже спустился по лестнице, когда своевольный Париж решил напоследок напомнить о французской легкости в умении шутить: громыхнуло одиночным выстрелом, зашумел ветер, брызнули на дорогу первые капли – а потом стеной пошел дождь. Валерка только и успел, что добежать до соседнего дома, укрывшись под узким козырьком. Оставалось переждать ливень – или идти прямо так. В безнаказанность ночных прогулок в мокрой одежде до гостиницы, которая не находилась за углом, Валерка не верил, а потому решил обождать. Ситуация вновь повторялась дурным рефреном, вот только не было у Валеры в этот раз ни собеседника, к чьему вниманию он стремился, ни осторожных разговоров, ни робкого обоюдного узнавания. Да и ливень закончился слишком быстро, не оставив ощущения долгой, неясной истории, маячившей впереди. *** Гар-дю-Нор встретил их как и любой другой вокзал, которому доводилось видеть одни и те же лица во второй и последний раз: без прощальных нот, без тени сожаления. Всеми своими скамейками и платформами он отпускал Валеру и Даню обратно, не удерживая: зачем Парижу чуждые российские юнцы, прибывшие в город по делам и не думавшие хоть когда-нибудь остаться здесь насовсем? Такие вещи Париж считывал хорошо, потому и поторапливал: из гостиницы выписались чуть ли не первыми, без очереди, такси мигом домчало их до вокзала, на самом вокзале нужный путь тоже отыскался подозрительно быстро. В половину одиннадцатого поезд подали к платформе. Они разместились в купе, и Данька, воровато оглянувшись на видимые из вагона платформенные часы и пообещав скоро вернуться, вприпрыжку направился в сторону привокзальной кондитерской. За эти несколько дней в Париже Дане очень полюбились круассаны, очевидно, он планировал набрать их в дорогу, да побольше.Валерка же смотрел в окно, но вряд ли видел хоть там что-то: мысли его были далеко. Эта поездка дала ему куда больше, чем он мог представить. Валера нашел разгадку почти всему, что ранее не давало ему покоя: от дурацкого сна в юношестве до любви к холодному оружию и непонятного напряжения, сопровождавшего его встречи с Овечкиным: видимо, так реагировала память, не в силах прорваться наружу, пока ее к этому не вынудили.А сон-то сбылся в точности, как и пророчился. Недостойных поступков на пути к цели по отношению к Петру Сергеевичу у Валеры набралась целая вереница: и в Ялте, и в Париже. Удача – что со схемой, что с уничтоженным архивом – и в самом деле не принесла ему не только радости, но хотя бы удовлетворения. Что казалось желаний, те, как и обещалось, были путаны и крайне труднодостижимы: их было слишком много, а его, Валеры, слишком мало, к тому же, они противоречили одно другому. Про отвергнутую любовь Валерка старался не думать. Какая любовь? Это уж точно деревенские выдумки. А то, что произошло на мансарде… бес попутал, не иначе. Жить с этой мыслью было приемлемо: право на ошибку имеет каждый, обычные человеческие слабости, никто не безгрешен. Думать в другом ключе Валера себе не позволял, в противном случае его затопила бы безысходность. Еще Валера узнал о себе то, без чего с большой бы радостью прожил: что мог совершенно невозмутимо врать, и не белогвардейцам на задании, а в лицо – другу и товарищу. Он вспомнил, как сочинил целую историю вокруг этой папки, убедив Даню, что досталась она ему чуть не в неравном бою с противником и огнем. И как до того хирургически точно подпаливал углы папки с вложенным в нее досье в какой-то подворотне, а потом долго задувал огонек, вымазав пальцы в золе, помнил тоже. А уж как ненавидел себя за то, что делалось все это исключительно для подтверждения легенды – перед своими, перед Даней, с которым они столько пережили вместе, – вообще грозило не забыться никогда. И ради чего?Не к месту накатило воспоминание. Опять из той, прошлой жизни. В которой он так же, желая скрыть свои истинные мотивы и побуждения, хитрил перед самыми близкими людьми, стараясь исподволь выведать их собственные мысли и планы, переманить на свою сторону. Расчетливо и точно дергал за нужные рычажки, безошибочно угадывая к каждому из товарищей свой подход... И сейчас вдруг, сидя в купе поезда, Валерий Мещеряков увидел перед собой как наяву глаза своего прежнего друга, некогда самого дорогого и любимого: проницательные, всегда все понимающие глаза графа де Ла Фер... Как будто тот опять стоял рядом, взглядом стараясь проникнуть в самую глубину сердца и, совершенно к тому не стремясь, вызывал в душе друга стыд и желание провалиться под землю.Валера зло сплюнул и прикрыл ладонью глаза, прогоняя наваждение. Покачал головой. Себя не переделаешь...Правда была в том, что у Валерки появилось то, о чем не рассказать. В частности, не рассказать о Петре Сергеевиче. И ночь на мансарде здесь была даже не основной, хотя и существенной причиной. Дело было в ином, что он увидел и успел понять. По всему выходило, что Овечкин не рвался на родину, был вполне счастлив и вряд ли заслуживал пристального внимания советской власти, не добившей белогвардейца в первый раз. К тому же, Валера был ему обязан своим чудесным возвращением после ранения под Бузулуком, в этом сомневаться не приходилось. Возможно, Валерка и был большая дрянь, вот только, в отличие от штабс-капитана, был он именно таким же простым, каким казался, и предпочитал долги оплачивать, пусть и весьма своеобразно. А потому о Петре Сергеевиче он умолчит. Не расскажет на летучке в управлении, не упомянет с ребятами в разговоре. Умер штабс-капитан Овечкин, убит в Крыму, в бильярдной. Валера закрыл глаза. Еще полчаса, может, уже меньше, и он отчалит из Парижа раз и навсегда. И из старого, и из нового. Хватит с него Франции. А сегодня надо просто пережить. Закончится же оно когда-нибудь. Хлопнула дверь купе, пропуская вернувшегося Даньку. – Представляешь, видел сейчас Перова, – хохотнул тот, пристраиваясь напротив со свертком, из которого доносились поистине божественные ароматы. – В кондитерской. Тоже любитель свежей выпечки оказался. Шел себе, в кои-то веки без этой своей гитарки, уткнувшись в газету так, что никого вокруг не замечал. Про какой-то кураж и шарм еще выдохнул с таким восхищением, будто его признали вторым Касторским, чему, конечно, не бывать, есть же у французов глаза, какой из него народный артист? Так, на безрыбье. Но вообще не знал, что поручик настолько интересуется прессой, Перов чуть свою поклажу не уронил, а это было бы истинное преступление по отношению к трудам честных кондитеров. У Валерки появилось нехорошее предчувствие. Очень нехорошее. Во-первых, настораживало само присутствие поручика на вокзале, равно как и ?далекий от политики Перов?, с упоением читавший утреннюю газету. А во-вторых, рассеянность за поручиком не водилась, и по бильярдной Валера помнил это очень хорошо. Зато она была присуща любому человеку, если тот обнаруживал в привычном для себя распорядке вещей нечто ошеломительно неожиданное – или, напротив, долгожданное. – Courage charmant? – с сомнением переспросил он, и Даня кивнул. – Точно. Хотя, может, это он не о газете, а о выпечке. Не себе ведь купил, знает, прохвост, толк в кураже: конечно, там, с гитаркой, и шарм, и само очарование будет, а уж если еще предупредительно приносить круассаны под утро некой даме… – очевидно, Сонечка все еще не была забыта. – ?Courage? по-французски еще и смелость, – задумчиво поправил Валера. – Очаровательная смелость, если быть точнее. И это определенно не о выпечке… Даня, сколько до отбытия поезда? Валерка не мог бы объяснить, что именно было не так. Но Данька не знал поручика. И Данька не знал Овечкина. Валера же знал обоих, последнего, как он думал, достаточно хорошо. Как-то снова упустил из виду, что тот знал его гораздо дольше.Мысли складывались односложно. Газета, значит. Утренняя, только вышла. А в ней новость или заметка, важная для белогвардейских эмигрантов. Притом достаточно наглая, чтобы выбить из привычной невозмутимости Перова. И достаточно неброская, чтобы попасться на глаза лишь тому, кто в курсе, чего следует ожидать. Но почему в утренний тираж… сегодня… Валере захотелось стукнуть себя по лбу, хорошенько так, от души. Да потому что был только один человек, который доподлинно знал, когда товарищи чекисты отбудут из Парижа и перестанут представлять угрозу, пытаясь вычислить местонахождение архива. Валерка ведь сам ему об этом сказал. И про газету они не должны были узнать, не повезло Перову, засветился.А трюк-то был стар, как мир. И Валера опять попался на ту же удочку, что и в Ялте. Тогда он не посмотрел на направляемый им во взрывчатку биток, сейчас, в Париже – не убедился, что Петр Сергеевич сжег именно то, что он искал. Что Валерка видел? Золу, старую папку и остатки бумаг? Да ничего он не видел на самом-то деле. Папка могла быть той, даже нужной, вот только листы – пустыми или вовсе не о том, так, хозяйственные расходники, что в секретере валялись в избытке. Да еще и материалы на Кудасова как утешительный приз вручили этаким щелбаном по носу: бывай, разведчик, не суйся, куда не просят, и пока что вот, изучай и радуйся.Про треклятый неуловимый архив что-то было в газете, которую этим утром изучал Перов. Но вот в какой? Если бы Дане вздумалось сейчас посмотреть на Валеру, его выражение лица тому бы совершенно не понравилось, напомнив о чердаке явки в их последний день в Ялте и такой же оголенной, больной усмешке: ?сегодня я буду играть в открытую?. По счастью, Данька смотрел на вокзальные часы.– Да пятнадцать минут еще. Стой, куда?Но Валерка уже метнулся обратно на перрон в сторону газетного киоска. – Сегодняшние газеты, пожалуйста, – выдохнул он, запыхавшись. Боялся опоздать – и уехать, не найдя очередную разгадку. Чутье подсказывало: ключевую. – Какие именно? Есть ?Возрождение?, ?Morning post?, хроника ?Paris-Soir?, ?Попюлер? и ?Юманите?… – Все свежие газеты, – вежливо повторил Валера. – Еженедельный ?Путь?? – с сомнением протянула ему издание продавщица. – Он воскресный. И вечерний ?Интрансижан?, но он за вчера.– Все давайте, – уже без реверансов попросил Валерка, в нетерпении пританцовывая на месте. Потом замер. Вспомнил, как в книгах важные сведения маскировались под объявления. В любой газете были постоянные объявления и те, что появлялись от случая к случаю. Или являлись заказными. – И вчерашние тоже, если остались, не только вечерние. Когда он скорым вихрем влетел в вагон, держа в руках стопку прессы, Даня сосредоточенно уничтожал последний привет из Парижа – контрабандный круассан. Но зрелище нагруженного газетами Валеры было столь ошеломительно, что он прервался, едва не уронив свою драгоценность. – Гимназия, думаешь, тебе будет настолько скучно в дороге?Валерка не слушал, он искал. Бросил половину Даньке, быстро перетасовав газеты, чтобы одноименные издания в стопке повторялись.– Смотри последние страницы объявлений там, где газета ежедневная. Нужно что-то, отсутствовавшее вчера, но появившееся сегодня. Что угодно подозрительное с указанием на фамилию, адрес или объект. – Погоди, не части, объясни толком, – взмолился Даня, который не привык видеть Валеру в таком взвинченном состоянии. Но, надо отдать ему должное: круассан оказался забыт. – Некогда. Потом.Валерка просматривал объявление за объявлением, приходя в отчаяние: ему просто не хватит времени. Потом поставил себя на место штабс-капитана. Как бы он спрятал информацию? Как прячут лист в лесу, то есть среди таких же однотипных листов. Задача не упрощалась. Это могло быть что угодно: открытие кондитерской или магазина готового платья, объявление стоматолога с измененным адресом или заметка о скупке золота. И как найти нужное? – Валер, да тут половина объявлений новых, и из них почти любое под твое описание. Летние кафе, выступления, книги…Некое смутно знакомое внутреннее чувство подсказало Валерке оторвать взгляд от прессы и посмотреть на перрон. Он-то полагал это ранее чувством опасности или интуицией, в зависимости от ситуации, даже гордился этим. Оказалось, все проще: Валера просто всегда знал, когда рядом оказывался Овечкин. В бильярдной только не услышал, здесь, в Париже, очень уж был занят нежеланием брать в руки кий. Станция белела облицовочным кафелем, около будки начальника станции царила непривычная пустота: вся очередь толпилась у вагонов, а скамейки были заняты провожающими, сентиментально прощавшимися со своими. В глаза бросилась эмалированная вывеска ?Gare du Nord? и подсвеченное панно, обозначавшее выход. Почему-то Валере казалось, что для него, как ни крути, выхода предусмотрено не было. Не спроектировали еще. Он, как был, припал к окну, выискивая среди толпившихся на перроне одно знакомое лицо. Так и стоял, обняв стопку газет в руках, пока через стекло не увидел темные глаза, внимательно смотревшие на него. Штабс-капитан стоял боком так, что в глаза не бросался, и по всем шпионским правилам одет был неброско. Серый пиджак, брюки в тон, штиблеты только приметные, впрочем, приметные на Валеркин вкус: в Париже они не были редкостью. Словом, совершенно обыкновенный человек, увидишь такого на улице – легко пройдешь мимо. Валера же пройти мимо не смог бы при всем желании. Он изучающе всматривался в ответ, в голове было пусто и как-то звонко. Надо же, проводить пришел. Овечкин поднял правую руку и отсалютовал ему зажатой в ладони газетой. Буквы на развороте были крупные – и приметные: ?Последние новости?. Ну конечно, он ведь уже видел эту газету у штабс-капитана в квартире, даже спорил с ним про голодающее Поволжье. К чему привели те разговоры, тоже помнилось очень хорошо. А потом Петр Сергеевич плотнее запахнул пиджак – и быстрым шагом пошел прочь с перрона. Валерка разрывался между порывом тут же выскочить из вагона, чтобы догнать Овечкина, и потребностью досконально изучить эту газету, чтобы знать наверняка, что вменить тому в вину. Он даже не хотел знать, что Петр Сергеевич тогда показательно сжег. Как тот обманул его, вновь совершенно ничего для этого не сделав: Валера обманулся сам. Все важное, что могло быть, было в этой проклятой газете. Или же там не было ничего: он все себе придумал, и Перов действительно не при чем, и Овечкин давно вышел из игры. До отбытия поезда оставалось пять минут. Ровно столько же – до принятия решения о необходимости покинуть состав, если Валерка все понял правильно и его опять виртуозно переиграли, оставив с носом и вручив, по сути, пустышку на Кудасова, в то время как настоящие документы находились неизвестно где. В объявлениях сегодняшних ?Последних новостей? не нашлось ничего интересного, даже когда он изучил их по второму кругу, а вот пространная заметка на втором развороте ?По старому Парижу?, рассчитанная на туристов, привлекла внимание – может, оттого, что Валера в принципе любил историю, но вернее по другой причине: старый Париж был и его историей. Такой же реальной, как и нынешняя жизнь.Валера рассеянно скользил взглядом по строчкам, пока не зацепился за знакомое название – Пляс де Вож, ранее – Пляс Рояль, еще ранее – площадь Нераздельности и площадь Федералистов, о чем любезно сообщалось в статье. ?В ожидании лучших времен национализированные дворцы переходили в чужие руки?, – едко заметил автор, и Валерку будто линейкой по руке стукнули за невнимательность, хлестко и остро. Тон-то был знакомый. И весьма. А уж контекст… Дальше Валеру поджидали и вовсе неприятные сюрпризы, да такие, что показались плевком в лицо: ?…кардинал Ришелье, живший в доме двадцать один… Марии Медичи, госпожа де Савиньи, родившаяся здесь первого февраля 1626 года… маркиз Данго, советник Людовика XIV?.Погружаясь все дальше в текст, он понял, что определенно недооценил наглость Овечкина, легко прятавшего примечательные факты за оценочными суждениями: ?На смену старым обитателям пришли новые люди, чуждые духу Пляс де Вож. В доме номер восемь… в соседнем отеле, ныне превращенном в интересный музей, в течение пятнадцати лет жил Виктор Гюго…. Сколько блестящих людей прошло под этой колоннадой!?Валерка прекрасно помнил роман, но еще вернее он помнил эту площадь. Соседний, значит, по четной стороне улицы… да, все сходилось. И именно в этом доме жила Миледи согласно трактовке Дюма, трактовка была правильной, впрочем, какой еще она могла быть, если роман вполне автобиографичен. Дом шесть по Пляс де Вож. Валера впился глазами в строчки, выискивая то, что здесь должно было быть. И нашел.?Обойдите всю Пляс де Вож, войдите в дом Гюго по каменной, широкой лестнице, по которой столько раз поднимался поэт, – ясно изъяснялся неведомый журналист, в почерке которого просматривалась узнаваемая, сардоническая манера. – Пройдите высокие, светлые комнаты второго этажа, поглядите на старые, пожелтевшие листы рукописей, бледные, выцветшие фотографии, письма…?Он вцепился в газету так, что чуть не порвал разворот. Поразительная наглость, прямо-таки готовая инструкция! И смелость очаровательная, прав был Перов со своей оценкой. Да как Овечкин посмел вот так в открытую…Рукописи, письма… рукописи, значит, подменили на архив, и архив этот они проморгали. Комиссары, юные надежды управления – куда там, позор один. Хотя, может статься, что пока еще нет. Газета ведь вышла утром, сколько времени потребуется опознавшему в газете шифр от наводчика, чтобы добраться до музея, даже если это сам Перов, а не какой-нибудь неприметный человек? Уж всяко меньше, чем неудачникам-разведчикам, готовым навсегда покинуть Францию ни с чем. – Тысяча чертей! – выругался Валерка, совершенно позабыв, в каком он сейчас времени.Даня посмотрел на него озадаченно, зажав в одной руке ?Путь?, а в другой – вчерашнее ?Возрождение?. Еще бы, советскому человеку ведь ни в Бога, ни в черта верить не полагалось.Нет, Валерка определенно недооценил штабс-капитана: тот любил наряжать правду в одежды не менее правдивых декораций, которые понял бы только посвященный – или тот, с кем код был оговорен заранее. Например, упоминание дома Ришелье в совершенно рядовой заметке о Париже. Валера взял себя в руки и дочитал. Внутри клокотала неописуемая смесь восхищения и негодования. Еще по старой военной привычке отщелкивались минуты. Внутренние часы были точны, ему не требовалось сверяться с циферблатом: без двух одиннадцать. ?… Потом подойдите к раскрытому окну, поглядите на площадь, залитую ярким, летним солнцем, пустынную и торжественную…?Он еще и издевался! Будучи Ришелье, сочинял трагедии, в шкуре же штабс-капитана Петру Сергеевичу, очевидно, куда лучше давался гротеск. – Валерка, да что там такого в этой газете? – нетерпеливо замаячил над плечом Данька. ?…Прислушайтесь к необычной тишине и, может быть, вы почувствуете себя далеко от Парижа, – вот и тоска по родине прорезалась, ну точно Овечкин писал, – на старом, заброшенном кладбище, запущенном и заросшем густой травой – и все же хранящем очарование далекой старины**?. Сравнение старины – и страны – с кладбищем привело Валеру в невесомое состояние. Ему даже показалось на миг, что острие чужой шпаги застыло у горла. Потом прорезалось неистовство, а с ним вернулась и способность действовать, отчаянно и не раздумывая. Поезд дал протяжный гудок и медленно пополз вдоль перрона, набирая ход. – Архив все еще в Париже, – свернул Валерка газету, бросил на стол. – Второй разворот, исторический очерк, дом Гюго. Проверил маузер – на месте, документы – в кармане пиджака, не в саквояже, подхватил и сам саквояж – неизвестно, насколько он еще застрянет… задержится в Париже.– Передашь материалы по Кудасову в управление, я отправлю телеграмму, как проверю музей. Нельзя упустить архив! И газету, газету не забудь отдать Ивану Федоровичу! – Валерка, погоди!Но он уже не слышал. Вылетел из купе, промчался по узкому коридорчику под возмущенные окрики, наступил кому-то на ногу, провожаемый вслед отборной бранью, чуть не сшиб проводника в тамбуре, спрыгнул на перрон и покачнулся – платформа заканчивалась в считанных сантиметрах от него, счастье, что не свалился кубарем вниз. Впрочем, как там говорил о нем его лучший противник? ?К вам удивительно благоволит удача, Валерий. Так, что с ней даже не хочется спорить?. Поезд разгонялся, но был уже далеко от Валерки – не допрыгнуть. Ему и не требовалось: оставались незаконченные дела здесь, во Франции, прежде чем он сможет так же, как Даня, без сожалений проводить глазами парижский пейзаж, доедая купленный в кондитерской круассан. Валера повертел головой, цепким взглядом выискивая в толпе желательное лицо, но разумеется, никакого Петра Сергеевича Овечкина на платформе не наблюдалось. Да и зачем тому было оставаться? Штабс-капитан увидел уже все, что хотел, и, убедившись, что одураченный Валерка сел на поезд, отбыл восвояси. Мимо взволнованного Валерки прошмыгнули запоздавшие провожающие, бойко щебетавшие по-французски. Вокзальные часы упорно переливались трелью, знакомой всем: и успевшим, и опоздавшим, и даже неопределившимся, куда им дальше. ?Всему свое время в той полной случайностей игре, которую вы избрали…? – прошелестело в памяти мягкой насмешкой так до дрожи знакомо, будто говоривший был рядом. И время это, до того раннее, ненаступившее, по-настоящему настигло Валеру именно теперь, взъерошенным воробьем замершего на платформе, выскочившего из одного поезда и так и не нашедшего себе другого. Секундная стрелка сделала полный круг и дрогнула на насечке, отмечая начало нового часа: одиннадцать ноль одна. В самом деле, игра им была выбрана давно, следовал ей Валерка неукоснительно, всегда оставляя неизменным для себя то ли противника, то ли партнера. А то, что чуть было не сел на обратный поезд до Москвы, так и не поняв главного, только подтверждало: игра еще не окончена. Не отпустит Валерку Париж, да и сам он себя из этого города личного прошлого и короткого, но ценного настоящего не отпустит. Не сейчас.Серое небо, хмурившееся, печальное, так и не разрешившееся дождем, сегодня вполне могло быть одним: что в Париже, что в Петербурге, что в Москве. Конец июля, почти август. Приближение осени с приближением августа было неизбежным. Неизбежность была светлой, имела стойкий привкус сигар, запах жженой бумаги и звук одного романса, исполненного без гитары.На Королевской площади, а ныне – Пляс де Вож – Валеру дожидался архив. Нужно успеть к нему первым.И, Валерка не мог ошибиться, где-то в Париже, на мансарде, к которой сейчас пришел бы и с закрытыми глазами, дожидался его Петр Сергеевич – безотносительно результата этой операции. ___________________________________________________________________________________* Из стихотворения С.А. Есенина ?Русь советская?, 1924 ** ?Последние новости? под редакцией Милюкова, выпуск 1305 от 27 июля 1924 года. Цитируемый текст, как это ни парадоксально, действительно существует и приведен в соответствии с оригиналом. end 22 июля 2019 - 16 февраля 2020*** От автора. ***Трек-лист этого текста во время написания и сведения правок пережил ряд ревизий. Помимо уже указанной песни Вольта ?Не спрашивай? (у нее вообще много хороших ситуационных песен, например ?Я умею смотреть?, но она больше подходит к другому моему тексту про Валерку и Овечкина, где глубина конфликта сильнее - https://ficbook.net/readfic/9071400), в нем есть песни Яна Френкеля, среди которых, конечно же, исполняемый Овечкиным "Август", а Перовым – "Ветер северный", в том числе есть не вошедшая в текст и довольно малоизвестная ?О разлуках и встречах?. Но финальной композицией я бы поставила эту: Tracey Thorn ?Why does the wind??. Она идеальна всем: текстом с крайними полюсами и внутренними метаниями, мелодией, после которой неудивительно принятие, голосом, интонацией и, конечно, заключительным аккордом. Я понимаю, что подобный конец – на любителя, и, скорее всего, захочется продолжения, но для меня эта история закончена. В том числе на той визуальной точке, когда, будь это экранизация, из динамиков лилась бы уверенная скрипка в сочетании с трогательной флейтой, только вплетающейся в партию. А по экрану незаметно бежали титры, оставляя в памяти не их, а этот последний, поставленный на ?стоп?, кадр, когда один человек понимает, что нужен другому на самом деле.У наших героев все будет хорошо. Они это заслужили в своей теперь уже последней жизни как никто. Потому что перерождений больше не будет: в них нет нужды. Конечно, Петр Сергеевич к этому сейчас куда ближе, чем Мещеряков, но Валерка научится, он уже меняется, верный физике с ее постепенным набором скорости у объекта, скатывающегося с горы, и твердой руке, запустившей эти изменения. А ведь не всем так везет, чтобы вовремя направили, чтобы переосмыслить. Так что никуда уже Валера с Овечкиным друг от друга не денутся. Судьба.