I (1/1)

Тихо летят паутинные нити. Солнце горит на оконном стекле. Что–то я делал не так; извините: жил я впервые на этой земле. Я ее только теперь ощущаю. К ней припадаю. И ею клянусь... И по–другому прожить обещаю. Если вернусь... Но ведь я не вернусь.Роберт Рождественский Валера Мещеряков не привык придавать своим снам какого-то особенного значения, и на протяжении всей его пока что весьма недолгой жизни этот факт оставался неизменным. В детстве его снами были смутные, неясные продолжения сказок, рассказанных мамой перед сном. Валерка, уже тогда слишком серьезный для своих лет, любил придумывать им альтернативные концовки в двух вариантах: реалистичном и красивом, как в книжках. Да так и засыпал посередине недодуманной им сказки, а наутро, если и помнил, то только первый вариант, которым делиться с родителями было как-то странно, будто бы он собирался украсть их собственное детство. Валера и не делился, и благополучно забывал через несколько дней все напридуманное и нерассказанное. В юности сном обыкновенно становилось повторение какого-то яркого эпизода дневной жизни, отголосок прошедшего дня и не более того, тем его ценность и ограничивалась. И уж точно Валера не полагал никакие из своих снов вещими, как продолжали считать в деревнях, где, кого ни спроси, у каждого обязательно имелся толкователь снов, выученный чуть ли не наизусть. Как-то Валерка по глупости рассказал туманный сон, странно растревоживший его: что-то про необъезженного вороного коня, изрядно брыкавшегося и сбросившего его в бурную реку, и холм, до которого он все же смог добраться пешком, а следом пришел и конь. Услышал в ответ полную путаницу, мол, вороной конь означает недостойный поступок на пути к цели, который он, Валерка, всенепременно совершит, бурное течение – удачу, которая не принесет ожидаемого удовлетворения, брыкавшийся конь указывал на то, что его желания путаны и труднодостижимы, а, возможно, указывал и вовсе на отвергнутую любовь, хотя на холм он все-таки заберется... С таким невеселым прогнозом Валера смириться не мог, а потому раз и навсегда признал все эти толкования полной ересью, околесицей и деревенскими пережитками.В гимназии ему неизбывно снилась коварная французская грамматика, и здесь уж точно не было никакого тайного смысла: французский Валере не давался никак, и бороться с ним приходилось на своем личном фронте даже по вечерам. Неудивительно, что враг пробирался и в ночные видения, когда Валера совершенно не был к этому готов. Закончилось такое неравное противостояние тем, что, просыпаясь по утрам, Валерка даже думать стал на французском вперед родного языка. Неизвестно, к чему это привело бы дальше, если бы в России с перерывом в полгода не грянули две революции. Позже, в семнадцатом, снами были и вовсе простые воспоминания, к которым ни добавить, ни прибавить было уже нечего. Когда ты остаешься сиротой, то можешь только перебирать картинки у себя в голове, чтобы те окончательно не померкли и не угасли, растворившись во взрывах, перестрелках и во всем прочем до дрожи реальном, составлявшем теперешнюю жизнь. Именно тогда, а может, несколько раньше, в снах его обнаружилась некая неправильность, из раза в раз повторявшаяся, но закономерности, при которой к нему временами приходил именно этот сон, Валерка так и не вывел.Снилась Валере парадная каменная лестница неизвестного дома, больше похожего на замок или дворец. По ее ступенькам он поднимался в приемный зал в странной, твердой уверенности, что проигнорировать приглашение было бы неразумно, но идти наверх ему не нужно. На этом сон и обрывался, непонятной оставалась только эта беспричинная уверенность, и Валера откуда-то знал, что там, во сне, человек все же не развернулся к выходу, а продолжил идти вперед. Впрочем, таких домов он отродясь не видывал, а потому списывал все эти странные видения на слишком живое воображение и свою тягу к приключенческим романам. Тем более что во сне в руках у него обыкновенно имелась щегольская шляпа с пером, что было совершенно не по современной моде. Иногда сон продолжался дальше, и, минув большой зал, Валерка попадал в библиотеку, где спиной к нему сидел человек и вдумчиво перечеркивал какие-то бумаги, не отвлекаясь на посетителя. И только когда человек принимался отсчитывать слова, исправляя строчки неравной длины, Валера понимал, что никакой это не судья, и не слова тем отсчитывались, а слоги в попытках выровнять стихотворный ритм. Зрелище было завораживающим. Сам Валерка как-то пробовал писать стихи, но не задалось. И со слогами, и с рифмами, и даже с ритмом все было верно, но смысл ускользал от него и, наверное, от потенциального читателя тоже, потому что писать ему было решительно не о чем. Да и что такого нового Валера мог рассказать? Сиротами в последний год, если еще не во время германской, стали многие, а больше потрясений в жизни у него на тот момент не случалось. Однажды во сне сидящий за столом человек все же поднял голову, и проницательный испытующий взгляд, неоднозначный, каким не смотрят на дежурного посетителя, какой можно заслужить только лично чем-то средним между провинностью и подвигом, заставил Валерку замереть на месте. Взгляды скрестились, словно шпаги, и он проснулся с отчетливым ощущением, что очень хотел бы знать, что там будет дальше. Валере даже казалось, что история, книжная и до того имевшая привкус чернил и текстуру старого пергамента, ожила. Зашуршала под рукой тайными записками, забилась в нос библиотечной пылью древних фолиантов и душистым, медовым ароматом поздних яблок, какие бывают ближе к концу августа: запахом покоя и тихого счастья.Но дальше, как Валера ни старался, по вечерам представляя себе во всех деталях убранство зала, интерьер замка, лестницу эту каменную, до каждой ступеньки рассмотренную, сон не продолжался. И узнать, что именно его так впечатлило в том человеке, можно даже сказать, напугало, что потом весь день знобило как в лихорадке, несмотря на летнюю жару, Валерка так и не смог. ***А потом ему стало уже совсем не до снов. Знакомство с ребятами, выброшенными, как и он, из нормальной жизни и оказавшимися не в состоянии смириться с навязываемым положением вещей, Збруевка, бурнаши, игры в партизан, давно переросшие игры, успешно преодоленная граница: подожженный врагами мост упал аккурат после того, как по нему пронесся их поезд. И вот – гордость в глазах ребят, сдержанное одобрение в глазах товарища Буденного, случайная удача с подбитым аэропланом – и им поручили новое задание, сложнее и ответственнее прежнего. Особенно тем, что как бы они ни планировали операцию в трюме фелюги, державшей курс на Ялту, на деле все оказалось совсем иначе. И Валерке пришлось вести свою игру с умным противником, привыкшему к чужим просчетам и не прощавшему дилетантских ошибок. Приходилось изворачиваться, лгать, балансировать на краю полуправды, пытаться играть лучше, чем вообще умел когда-либо, и дело тут было не в бильярде. Рядом с Петром Сергеевичем ему почему-то хотелось из степенного Валерки, только и умевшего, что, тщательно прицелившись, стрелять или хладнокровно метать ножи, как на фелюге или раньше, в Збруевке, превратиться в кого-то другого: мальчишку, каким он никогда не был, ввязывавшегося в драки и дравшегося просто потому, что дерется. Не сидевшего на месте, ищущего встречи с неприятностями и возможности проявить себя. Иногда даже казалось, что рука вместо огнестрельного оружия будто ждала нагретой рукояти шпаги: странное, ускользающее ощущение, растворяющееся сразу, как только начинал думать о нем слишком сильно. Фантазии, конечно, но своим порывам он неосознанно потворствовал еще с первой встречи в бильярдной, когда дерзко выиграл партию, разбив застоявшееся сонное марево этого неофициального офицерского клуба любителей шары по сукну гонять. А в ?Паласе? так и вовсе дал волю мальчишеской натуре, опрокинув кавказца на спину эффектным приемом. Тем более что одни знакомые темные глаза внимательно следили за всем действом от начала и до конца. На лестнице черного входа, когда с ним все же решили познакомиться, Валера отметил некую заминку: Петр Сергеевич вроде как в шутку поинтересовался, не графом ли Монте-Кристо его зовут, но вот смотрел при этом странно, будто спросить хотел совсем иное, успев передумать лишь в последний момент, и мысль так и осталась непроизнесенной.Они играли в бильярд. Точнее, это Овечкин играл с ним в бильярд и допрос, Валера отвечал бильярдом и сбором информации, нанизывая разрозненные сведения, как жемчужины на нитку. Информации оказалось больше ожидаемого – и все не о схеме. Из случайных разговоров в бильярдной между Перовым и корнетом, любителем пропустить здесь рюмку-другую, он узнал, например, что третьей слабостью Овечкина, и весьма неожиданной, являлась гитара и романсы. Валерка невольно заинтересовался, как тот музицирует, потому что ну вот не вязалось это с образом человека, хладнокровно застрелившего подпольщика в спину, когда тому оставалось каких-то несколько шагов до угла. Валера даже пришел пару раз пораньше, надеясь застать штабс-капитана за гитарой, но Мещерякову не везло. Не везло ему и дальше, когда весь план сорвался вторично. Засыпавшийся Данька, опознанный атаманом Бурнашом, Касторский, перехваченный беляками из контрразведки прежде, чем Валера успел предупредить артиста, которого они от безнадежности втянули в свои игры, малодушно не подумав о нем самом… Утекавшее время, упущенная возможность подобраться к штабс-капитану повернее, поосторожнее, не играя в открытую, не подставляясь так откровенно. Переданное Яшей сообщение, что схема завтра уходит в Джанкой, окончательно подвело итог: или у Валерки все получится, и из Ялты они отбудут победителями и притом полным составом (цыгане не должны подвести, Даньку они все равно вытащат так или иначе), или ребята уйдут без него. У Валеры как-то не было сомнений в том, что если он просчитался, если вся тоска по лучшей жизни, считываемая им в Овечкине – наносная, из Ялты живым ему будет не уйти. Нет, штабс-капитан не убьет его сам, зачем, у полковника Кудасова в подвале, по слухам, имелась прекрасно оборудованная допросная. Когда Петр Сергеевич начал с ним их последнюю партию, притворившись, что поддался уговорам и даже любезно сдав ему код, Валера сплоховал, расслабился. Непозволительная, практически роковая ошибка, на что Овечкин не преминул ему указать, представив знакомым по бильярдной офицерам уже в качестве мстителя и вражеского лазутчика. Новое амплуа ожидаемо вызвало в нестройных офицерских рядах ажиотаж, ропот и здравую идею покончить с неудачливым шпионом тут же, разом. Но все это Валера улавливал нечетко, как сквозь толщу воды, потому что взгляд, которым его удостоил Петр Сергеевич, наскоро обыскав и лишив взрывчатки, совершенно о том не подозревая, ему был странно знаком. И пришедший следом озноб – тоже.С шаром номер пятнадцать вышло… неправильно. Да что там, подло вышло. Валерка почему-то до последнего рассчитывал, что получится просто вызвать панику и обойтись без жертв. Ну а если без жертв не получится, пусть, но это будет не штабс-капитан, которого он за эту неделю в Ялте видел совершенно разным, и который совершенно не укладывался в обезличенный ярлык беляка, столь легко подходивший остальным. Однако Овечкин сам решил свою судьбу, отбуксировавшись из условно безопасной зоны к короткому борту, напротив Валерки, и застыв прямо над шаром, начиненным взрывчаткой. Не оттаскивать же его было оттуда. И все же кольнуло где-то слева костяной иглой, когда примеривался к битку, совершая последний в их партии роковой удар. Валера не стремился забить шар в лузу, просто сталкивал биток с прицельным шаром, а потом и вовсе сбежал позорно, малодушно, не оглядываясь, не проверяя. Почему-то вспомнился тот полустертый сон, про вороного коня, бурную речку и холм. Что там было-то? Не приносящая радости удача, недостойный поступок, что-то про трудности и отвергнутую любовь еще, глупости, право слово, какие глупости. Однако раньше Валерка полагал, что ничего недостойного никогда не совершит. Да, молодое советское государство стояло на ногах еще нетвердо, будто новорожденный жеребенок, и его требовалось укреплять, но никто не говорил о переходе весьма условной границы между долгом и подлостью.Сейчас же он чувствовал, что провалил некий таинственный жизненный экзамен, который не могла отменить ни одна революция, и, в отличие от гимназии, переэкзаменовки здесь Валере никто не предложит. Разочарование на самого себя горчило на губах морской солью, а, может, и сухими слезами, когда Бубу недобитый полковник Кудасов убил прямо на фелюге, за несколько секунд до отплытия всей четверки со схемой – обратно к командованию, прочь из Ялты. Будто маятник, качнувшись в одну сторону, неизбежно должен быть качнуться и в другую. Будто восстанавливался на глазах некий баланс, и только он, Валерка, был тому причиной. ***Следующие несколько лет прошли одинаково, почти ничем не отличаясь друг от друга, не привнося в жизнь Валеры значимых событий. Все они поступили на службу в ЧК, которая пережила ряд реформаций в двадцать втором-двадцать третьем годах, а также смену руководства и предписанных полномочий, и из ?чекистов? неуловимая четверка в конце концов стала комиссарами. В стране, только-только оправившейся от военных потрясений, будто одного этого было мало, назревал голод, и они лично отбили у басмачей продовольственный локомотив с хлебом голодающему Поволжью, который те вероломно вознамерились подорвать. Среди пестрых одежд и тюрбанов противника Валера приметил тогда несколько человек в военной форме, но с дальнего расстояния (?спасибо? извечной близорукости) лиц разобрать не смог. Он, сверзившись в песок, метнул в кого-то нож, по старой военной привычке предпочтя холодное оружие огнестрельному, но результат броска оценить уже не успел – противник коварно подбирался с тыла. За ножиком Валера все же вернулся, клинок было жалко: подарок командования, сбалансированный, удобный, их в комплекте несколько, и все одной серии, но ножа в песке ему найти не удалось. Завязалась лихая перестрелка, в ходе которой Валерку сильно ранило в плечо. Последнее, что он все же успел сделать перед тем, как потерять сознание, это перебить фитиль взрывчатки, стоя уже практически у железнодорожных путей, по щиколотку увязнув в песке – по дюнам не больно-то побегаешь без коня, а лошадь подстрелили еще при спуске с холма. Ранение оказалось далеко не пустяшным. И в красном мареве, душных сновидениях, кошмарах пополам с видениями о чьем-то чужом прошлом, перебиваемых короткими разговорами над его кроватью и тщетными попытками дозваться, он медленно умирал. Умирал на поле брани, и грохот голландской крепостной артиллерии вперемешку с барабанной дробью, возвещавшей об успешности осады, сопровождал последние секунды его жизни. Тринадцатая крепость, которая осаждалась до того пять дней, не сдавалась ему категорически, к тому же неприятельский комендант во главе с осаждаемыми принялся эффектно заделывать брешь в крепостной стене: завидное упорство, сдавшимся людям совершенно несвойственное. Очевидно, дух голландцев был крепок и несломлен. Такого отношения к осаде он стерпеть уже не мог, и, взяв в подмогу девять рот гренадеров, принялся исправлять причинённый ущерб, раздосадованный назойливой дерзостью противника. К трем часам дня начальник саперов доложил, что траншея вновь пригодна для размещения в ней солдат. Две объединенные роты, воодушевившись, бросились к неприятельским аванпостам, прочие устремились к крепостным бастионам, штурмуя контрэскарп, бывший ключом ко всей крепости. Они прорвались через самое слабое место защитников – брешь в стене в количестве двух проломов, которые осаждаемые не успели заделать. Брешь в воротах также оказалась пробита. Воодушевление нарастало.Именно в этот момент ему и вручили письмо, где за сургучной печатью дожидалось его назначение маршалом Франции и памятный знак отличия в таинственном ларчике. Мог ли он мечтать о таком, когда приезжал покорять Париж в той, подернутой дымкой прожитых лет, юности? Нет, конечно, нет. Лицо его пылало, глаза сияли тихой гордостью и признательностью. Осаждаемые и осажденные, казалось, и те замерли, не нарушая торжественности момента. Но не белело на стенах их знамя, не было сигнала, что осаду можно останавливать. Он отвлекся, наметив еще одну брешь в защите, и вторично повернулся к ларчику, протянул ладонь…Но вместо ощущения деревянной поверхности ларчика руку прошило осколками, в грудь ударило неприятельское ядро и отбросило его назад. Маршальский жезл, выпавший из пробитого осколком ларчика, подкатился к руке, но он смотрел не на него, а на крепостную стену, где взвивалось на бастионе белое королевское знамя, а слух улавливал едва слышимую теперь барабанную дробь, возвещавшую о долгожданной победе. Это была хорошая минута, заслуженная, особенно хорошая тем, что была последней. Жизнь покидала его, но прожитого было не жаль. Жаль было только, что с друзьями он так и не попрощался лично. И он прощался – сейчас, когда ни услышать, ни понять его было уже некому… – Валерка, очнись! – Да отойди ты, не видишь что ли – уходит он, раз прощается с нами. Не мешай, хуже сделаешь. Не мешай ему, Даня. Он сам найдет дорогу с Авалона, если на судьбе написано. – С ума сошел? Да он вообще не с нами прощается! Скажешь тоже, мало ли что человеку в бреду привидится…– Валер, – кто-то положил ему на щеку теплую, дрожащую ладошку, и два споривших голоса отошли на второй план, – не уходи, а? Ну не оставляй ты нас. Теплая ладонь некстати напомнила о другом. Давнем, забытом. И пришла к нему бильярдная, целехонькая еще, без следов шпионского вандализма, и плелись в ней разговоры: о правде, о неправде, о своем, вежливо-осторожно, о любопытном, по-мальчишески живо. И штабс-капитан в ней – магнитом для юных разведчиков, живее всех живых, – все допытывался, откуда, дескать, Валера так хорошо умеет играть в бильярд, и неужели где-то еще нормально этому учат, или все же природный талант, юное дарование, а, Валерий Михайлович? И Валерка, порозовевший щеками на словах о даровании, как на духу говорил про то, что в гимназии достойных партнеров себе не нашел, и что все больше занимался отработкой сам с собой, знаете, как у теннисистов – со стенкой, часами. Правду говорил, чистую правду. ?Знаю, – кивнул в ответ Овечкин, посмотрел уважительно, с легкой неизменной насмешкой, без которой это был бы уже не он, – знаю?. Валерка робко улыбнулся, коротко кивнув в ответ, на секунду потерял штабс-капитана из виду – и ойкнул, со всей силы приложившись головой о дверь трюма. И вот уже фелюга несла его от берегов Ялты к другим, родным, и картинка смазывалась, грозя и вовсе исчезнуть... нет, не хочу, не надо... Валера с трудом сфокусировался на размывающемся лице Овечкина, к тому же, от удара перед глазами плясали немилосердные звездочки... но почему он плыл в трюме, когда все они стояли на палубе после того, как тело Бубы унесло в открытое море? Валерка, прищурившись, отогнал прочь неправильную картинку и, наконец, увидел штабс-капитана вторично. "Вы не понимаете Вертинского, – с азартом спорил с ним Петр Сергеевич, и глаза его горели живым огнем, так непохожим на те потухшие искры, тлевшие на дне зрачков, когда Валера впервые увидел Овечкина. Валерка помнил, что этот разговор состоялся в их второй вечер диалогов, после выяснения всех деталей о Петербурге, но до того, как Даню опознал Бурнаш. – Поэтому не можете и оценить его поэзию. Это простительная ошибка. Нельзя, Валерий Михайлович, любить человека отдельно от поэзии или поэзию отдельно от человека, это две стороны одной души... или монеты, если угодно".Мещеряков пропустил шпильку про душу мимо ушей – как он потом заметит, вспомнив этот эпизод, совершенно напрасно: следовало согласиться с первым вариантом, а так он только неявно расписался, что в Бога не верит, добавив подозрений и без того сомневавшемуся на его счет Овечкину."А что вам у него нравится? – для порядка поинтересовался Валера, рассчитывая, что Петр Сергеевич упомянет пару известных названий, сам он кивнет с умным видом, мудро заметит, что всему свое время и этим тему закроет.Но Валерка слишком плохо знал штабс-капитана. Тот легко принялся декламировать "Вы стояли в театре, в углу, за кулисами" строчку за строчкой, неспешно, совершенно никуда не торопясь.Он вслушивался и по-новому открывал для себя сухие угловатые слова. Казалось, что именно Овечкин, а вовсе не Вертинский наполнял те и смыслом, и жизнью, и рокотом ритмичных переливов. Словно наяву видел Валера и рассказчика за кулисами, и тонкостанную девушку-лампадку, и их разошедшиеся дороги, и полную тоскливой нежности фразу, заглушавшую перестук колес: “Послушайте, маленький, можно мне вас тихонько любить?” И искренне не понимал, почему никогда до того не видел в текстах Вертинского этой красоты.Он хотел поблагодарить штабс-капитана за это, притом вполне искренне, но того окликнул Перов, и они оба, не сговариваясь, обернулись на звук, как заговорщики, которых оторвали от, несомненно, важных дел. А когда Валера повернул голову обратно, то уже несся на черном автомобиле полковника по городу, позади спешно подгоняли лошадей преследователи, а время поджимало, летело вперед, как и Валерка, выжимая сцепление, схема была у него в кармане, причин задерживаться не оставалось никаких, он с силой вывернул руль, минуя поворот... но где же Яша? Яшка ведь должен был ехать вместе с ним, сиганув после марш-броска по крышам на сидение с бельевой веревки… Валера повертел головой, но так никого и не нашел на пассажирском сидении. Он круто развернул автомобиль и помчал обратно узкими ялтинскими улочками, потому что из Крыма они должны были уехать все вместе – вместе, и никак иначе...Раздосадованное лицо Овечкина появилось перед его внутренним взором, совсем как в первую их встречу в бильярдной, правда, тогда штабс-капитан был куда сдержаннее и себе под нос вроде бы не ругался, откровенно досадуя на что-то. А вот насмешка оказалась все та же, привычная. Насмешка с этого умного, выразительно лица сползла вдруг клочьями, и бильярдная поменялась также: гарь, копоть, развороченный стол, и щеку пекло немилосердно, но он не сбегал, нет, не в этот раз. Подходил ближе, и никто Валерке почему-то не препятствовал, да и не было там никого, кроме них двоих. Петр Сергеевич выглядел ужасно. На грудину лучше было не смотреть вовсе, рука штабс-капитана тоже оказалась вывернута под каким-то неестественным углом, потому Валера смотрел ему в лицо. И ловил ответный, невидящий взгляд, каким он сам, наверное, недавно смотрел на крепостную стену, на подхваченное ветром белое знамя… или это было давно? ?Однако, задержались вы, Валерий Михайлович, на перепутье, – разомкнул губы Овечкин, с трудом выталкивая слова, и Валерка присел рядом, прямо в копоть и пепел, да плевать ему было на костюм и на то, как он потом выйдет: сейчас главным было другое – разобрать слова, не упустить ни звука. – И порядочно задержались, – прокашлявшись, штабс-капитан вздохнул натужно и предложил обыденно, – возвращайтесь. Вас там ждут?. ?А вы??, – спросил Валера сознательно и хладнокровно, хотя и с внутренней болью: за войну насмотрелся на умирающих, прекрасно понимал, что Петр Сергеевич не жилец, как ни крути, ни суетись, здесь уже ничем не помочь. Но он бы не отказался, чтобы там, под крепостной стеной, кто-то спросил его о том же, пусть даже это был бы и пустяшный вопрос, последний в жизни – от живого человека. ?А я вам не сподвижник в дороге с Авалона, – серьезно проговорил Овечкин, и Валерка ощутил прикосновение пальцев ко взмокшему виску, мимолетное, даже нежное, когда тот с усилием поднял руку. Как получасом ранее у стенда с бильярдными шарами – кодом к сейфу – только лучше. Правильнее, что ли. – Предложил бы остаться, но это и смешно, и не к месту, и не время, вам – так точно не время. Здесь ничего нет, ни к чему и стремиться сюда. Потому прощайте?. Бильярдная завертелась вдруг, отдаляясь от Валерки слишком быстро, вот уже и не различить было ни амальгамы, ни нетронутых взрывом столов, ни тусклых светильников, ни человека, навсегда оставшегося на полу в ялтинском неофициальном офицерском клубе, быть может, что и без нормальной могилы, там такой поток эмигрантов потом хлынул из Крыма, кто бы стал его там хоронить… И Валера, будто и не было этого короткого разговора, выбежал из подвальной бильярдной, перехватил у входа извозчика и велел гнать что есть силы в штаб контрразведки. Лошади мчали его по знакомым улицам все быстрее и быстрее, минули ставку Кудасова, но Валерка, потянувшийся было к кучеру, чтобы развернуть повозку, обнаружил перед собой вместо сутулой спины только звенящую пустоту. Пустота дрогнула, сворачиваясь в спираль, и видение рассеялось. – Валерка! – орал ему в ухо отчего-то дико довольный Данька. – Живой! – не отставал Яшка и, кажется, собирался сплясать что-то цыганское прямо в палате. – Вот и правильно, что живой, – кивнула довольная Ксанка, так и державшая его за руку, впрочем, облегчения тоже не скрывавшая. – А вы все ?уходит, уходит?. Правильно звать надо, дать человеку понять, что он нужен, а не стенать понапрасну. Валерка моргнул рассеянно, улыбнулся успокаивающе в ответ на счастливые улыбки, и подумал, пока оба сна не растворились окончательно, что это не Ксанка его вытащила с границы между жизнью и смертью, будучи здесь, а Овечкин выпихнул… оттуда, хотя откуда – непонятно, того света ведь нет, и Бога нет, тогда где же он блуждал так долго, что его, если судить по лицам друзей, уже отчаялись дозваться? Первый сон Валера сейчас почти не помнил. Был там какой-то не то бой, не то осада, взлетало на шпиле белое знамя, еще ему что-то пожаловали, он уже и не поручился бы, что именно, а вот сопроводительную бумагу к подарку запомнил. В ней ему было пожаловано звание маршала Франции. Надо бы покопаться в книгах, кому такую награду на пороге смерти присудили, интересно ведь, кем он себя представлял. Валера сосредоточился, чтобы оставить себе еще хоть что-то из выцветавшей на глазах картинки, но все было тщетно – минуты канули, пришло время заняться живыми, а не мертвыми. Ребята больше не говорили с ним о случившемся, но Валерка, как назло, слышал их разговоры меж собой – о нем. Побелел, осунулся. Лицо усталое, глаза запавшие. Темперамент куда-то исчез, больше не рвется на подвиги, будто выгорел весь. Все это была и правда, и неправда одновременно. Потому что что-то в нем, Валерке, надломилось еще давно, с Ялты, и только после чудесного возращения обратно, к живым, когда, казалось бы, жить и жить, сломалось окончательно.К счастью, ему вскорости нашлось задание и по сердцу, и по совести, и по плечу, так что на дальнейший анализ собственной личности времени уже не осталось.Начальник управления поделился с ними подозрениями, граничившими с уверенностью: в Париже, в белоэмигрантском центре, зрел заговор против советской власти. Эмигранты, которые оперативно исчезли из страны до окончания гражданской войны или же всеми правдами и неправдами прорвались из Крыма за рубеж под самый ее занавес, за границей пообвыкли, сплотились во Франции, видать, вспомнили свои дурные привычки, и теперь в их заблудших головах колосились буйным цветом бредовые планы по возвращению царской России. Бредовые-то они были бредовые, но оратора всегда делала толпа, а там, видимо, сплошные ораторы имелись, как на подбор. Верхушку организации им и предстояло вычислить – только вычислить, как особенно подчеркнул товарищ Смирнов, никакой самодеятельности! – и доложить о том в управление, а после ждать дальнейших инструкций. Во Францию они с Даней отправились вдвоем: Валерка как бойко говоривший на французском, Даня – как его напарник. Задание не требовало боевых действий, по сути своей было совершенно секретно, так что чем меньше они примелькаются, тем будет лучше, да и сплоченная двойка на чужбине будет куда незаметнее известной четверки, к тому же казна управления не располагала сейчас бюджетами, достаточными для того, чтобы устроить всей четверке французские каникулы. Потому Париж светил только им двоим.