Часть первая. Летний осадок (1/1)

-- Лето быстро проходит.-- Что ты сказал? – Марисса, прикорнувшая в кресле, подскочила и кинулась к Пабло.Тот пожал плечами и снова произнёс, безразлично глядя в окно:-- Лето быстро проходит.-- А, да, конечно… Ну, ничего, осень – тоже очень хорошая пора… Разноцветные листья… Жёлтые, зелёные… -- Марисса осеклась.Тяжёлый взгляд Бустамантэ, способный, казалось, пробить оконное стекло не хуже лазера, заставил её замолчать и уставиться в пол.-- Пойду на кухню. Пить захотелось, -- она, не смотря на него, вышла.Он ничего не сказал. Он просто её уже не видел. Марисса Пиа Спирито-Бустамантэ для него в данный момент просто не существовала. Взгляд безразлично скользнул по комнате. На тумбочке среди горы вещей (Марисса не страдала приступами чистоты) взор привлёк маленький розовый браслетик с оранжевыми камушками. Это был давний подарок Мариссе от Мии. Боль… Страх… Отчаяние… Он схватился за горло, сжимая морально огрубевшими пальцами шею. Глаза вылезали из орбит. Костяные тиски терзали кожу.Стук. Потом тихое сдавленное ?чёрт!? Марисса в очередной раз что-то уронила.Глаза засветились маниакальным блёском. Нет!.. Голосовые связки, собравшись с остатками сил, вырвали этот одинокий хрип. Боль отступила. Он разжал пальцы и схватил ручку. На столе лежала огромная кипа листов, густо и странно исписанных. Листы были в беспорядке, раскиданные, как попало, но Марисса никогда их не трогала. И даже, как думал Пабло, не смотрела на них. Он запретил ей это делать. Когда-то его лицо озарилось бы довольным блёском от того, что он может запретить самой Спирито, а она его послушает, даже не пытаясь спорить!.. Но сейчас ему было всё равно. Больно, но всё равно.

Листы были его спасением. Тяжёлым спасением. Он сел за стол, взял чистый лист из большой стопки, лежащей рядом, и начал быстро писать. Отчаяние, боль, страх… Всё это отступило. Маниакальный блёск тоже исчез. Он изгнал его неровными строчками. Это был старинный принцип. Излить всё на бумаге, а потом бумагу уничтожить. Она ведь всё стерпит. Но он не уничтожал бумагу и никому не давал этого сделать. Это были его воспоминания. Больше тысячи листов. В основном, это были песни. Песни, которые никто никогда не споёт. Потому что никто никогда о них не узнает. Не сможет узнать. На случай, если кто-то захочет это сделать, в сейфе лежал отличный револьвер. Он знал, как им пользоваться. Револьвер был куплен подпольно. Он давно прошёл боевое крещение, пусть и не совсем красиво. Не совсем так, как хотелось. Он не любил песню, в которой говорилось о первом употреблении револьвера, хотя всё равно часто её пересматривал. Песня была написана очень неуверенно. Он тогда только начинал входить во вкус. Хотя он не хотел этого делать. Но пришлось. Жалко. Нет, не бумаги, которая потрачена на это. Жалко, что чернила в ампуле ручки так быстро заканчиваются. Надо купить ещё. Надо попросить Мариссу.

Он не хотел, чтобы она куда-то выходила. Она была его жизнью, пусть и проклятой теперь. Проклятой из-за неё. Она об этом не знала. Она сломалась. Но думала, что своей покорностью, своей совсем ослепшей любовью поможет ему. Нет, она действительно поддерживала в исхудавшем теле Пабло Бустамантэ кое-какую жизнь. Просто тем, что она была. Но она его не понимала, а он не хотел ей ничего объяснять. Хотя всё было ради неё. По крайней мере, он этим себя успокаивал. Точную причину своих поступков он даже не хотел выяснять. Только с лёгкой улыбкой понимал, что сошёл с ума. С очень лёгкой. Но смеяться по-настоящему он не мог. Во-первых, голосовые связки, которые он терзал удушьем с ужасающей периодичностью раза два в сутки, яро против этого протестовали. Он их сильно повредил. Но не только это было причиной…Марисса тихо вошла. Пабло по-прежнему сидел за столом, застыв над своими бумагами. Марисса села в своё любимое кресло, склонив голову на подлокотник. Ей было страшно видеть своего мужа таким, хотя это продолжалось уже четыре года. Четыре года назад загадочным образом погибли многие люди. Слишком многие. Погиб даже тот, кого можно было обвинить в гибели остальных. Все они были убиты. Сожжены в собственных домах, но перед этим убиты. В пожарище, кроме тел, были обнаружены стреляные гильзы. Гильзы от револьвера, американского револьвера. Кому могла понадобиться смерть Мии Колуччи, Мануэля Агиррэ, Соль Риваролы, Хавьера Аланиса, Долорес Аррэги, Томаса Эскурра, Моры Бустамантэ и Серхио Бустамантэ, никто понять не мог. Первой убили Мию. Спустя месяц – Мору. А потом уже с периодичностью ровно в час сгорели тела всех остальных. Этот кошмар потряс всех, но больше всего – Пабло. И это неудивительно, ведь все они имели прямое или косвенное отношение к нему. Они были его друзьями, подругами, роднёй… Из всех рядом с Пабло осталась только Марисса. Гидо тоже мог быть жив, но он по непонятным Мариссе до сих пор причинам скрылся вскоре после убийства Томаса. Его даже пытались обвинить в смерти всех, но у него оказалось железное алиби. Когда убивали Мию, он сочетался браком… Нет, не с Лаурой. С ней отношения были разорваны. Причём настолько, что Лаура после этого попала в психушку. Перед этим она пыталась поговорить с Мариссой. Но Марисса это узнала, только когда увидела пропущенные звонки на телефоне. А Лаура, так и не поговорив с подругой, просто исчезла. Через полгода наконец-то обнаружилось, что она в лечебнице закрытого типа. Кто её туда отправил, непонятно. Имя этого человека было Болап. Но он не существовал в принципе. Деньги директору больницы были переданы наличными человеком в плаще и чёрных очках. Он назвался Болапом и заплатил за то, чтобы о нём не сохранилось никаких данных. Лауру обнаружили чисто случайно. Просто подруга Лухан была принята на работу санитаркой в лечебницу. Она видела Лауру на фотографиях, и посему узнала её. Но лекарства, на которых держали Аррэги, свели её с ума окончательно. Причину разрыва с Гидо Марисса так и не узнала. Гидо уехал, притом так, что никто не мог до него добраться. Поговаривали, что он отправился добровольцем по контракту воевать за американцев в Ирак, но погиб там. Во всяком случае, было доказано существование некоего молодого аргентинского солдата, который подорвался на минном поле в районе Багдада. Имя этого солдата осталось тайной за семью печатями. Жена Лассэна исчезла. Она исчезла также быстро, как и появилась. Марисса даже имени её не помнила. Впрочем, это её мало волновало. Гораздо больше её интересовала согбенная фигура когда-то весёлого златовласого парня, а теперь – старца с пока ещё молодым лицом, белые кудри которого потускнели и безжизненно повисли. Он чем-то напоминал Дориана Грея из романа английского писателя Оскара Уайльда. Почему-то у Мариссы создавалось впечатление, что схожесть эта не случайна. Интуиция это была, что ли. Однако, если сравнивать Пабло с Дорианом, то должен был быть один незыблемый фактор: убийства. Их не было. Марисса не верила, что её муж способен на кого-то поднять руку. Да, он был слегка вспыльчивым и самонадеянным, но это осталось в период его более-менее счастливого бунтарско-суперменского прошлого. Прошлого, которое ушло без надежды на возвращение. Не было больше группы ?Эррэвэй?, не было и надежды на восстановление былого. Ничего не было. Только пустая жизнь. Даже без детей. Марисса не могла забеременеть. Четыре с половиной года назад произошло нечто, что она сама практически не помнила. Что-то неприятное, что мозг после удара вытеснил из памяти. Удар был тяжёлый. От него на затылке до сих пор остался шрам. Но причину удара и того, почему врачи поставили ей такой приговор, Марисса не помнила. Она только знала, что Пабло очень сильно переживал из-за этого. А через полгода начали умирать люди. Вот и всё. И Пабло стал затворником. Из-за него они переехали в глухомань, откуда до обитаемой территории было больше ста километров. Марисса помнила, как против этого протестовала Соня. Но она не смогла противостоять воле собственной дочери. А Марисса попросила, чтобы мать её не навещала. Может, она и не понимала Пабло так, как было нужно, но она видела, как он дёргается при виде сеньоры Колуччи-Рэй. Она не спрашивала, почему это происходит, но терять любимого человека, который и так практически сошёл с ума, ей не хотелось. Но она отказывалась понимать тот затаённый страх в глазах матери, когда они виделись в последний раз. Это было три года назад. Тогда Марисса выехала в город потому, что Пабло понадобилась одежда. Прежнюю он, практически не выходя из дома, умудрился заносить до дыр. А даже в таком его нынешнем безразлично-больном виде Пабло оставался собой. Он не мог даже за столом сидеть в лохмотьях. Марисса поехала тогда в город и зашла в бутик мужской одежды. Там увидела Соню. Сеньора Колуччи-Рэй выбирала галстук в подарок Франко. По крайней мере, так она сама сказала, и Марисса не видела причин ей не верить, ведь тот самый галстук мать теребила в руках, отбросив в сторону сумочку от Прадо. Взгляд шоу-дивы поразил Спирито-Бустамантэ. Так смотрит кролик на приближённого кудаву. Только ведь Марисса не была приближённым… Или была? Непонятно. Соня ничего объяснять не стала. Она быстро тогда расплатилась за галстук, коснулась чисто материнским жестом щеки дочери, странно при этом дёрнувшись, и выскочила за дверь. С тех пор звонки её стали очень редки. А когда случилось так, что Марисса была в ванной, и трубку взял Пабло, тогда едва отошедший от очередного приступа, который, Марисса это прекрасно знала, слишком часто посещал его, Соня вообще перестала звонить. Хотя Пабло просто сказал ?алло? и шумно выдохнул в мобильный.У Мариссы тогда накопилась куча вопросов, но она сдержалась. Она слишком многого не понимала, но терпела. От бунтарки, как и от супермена, практически ничего не осталось. Правда, Марисса ещё могла вернуть себя прежнюю, а Пабло – нет. Почему-то Спирито это хорошо знала. На уровне пресловутой женской интуиции.

-- Марисса, -- позвал Пабло.Она встряхнулась, надела на себя добрую, хотя и усталую улыбку и подошла к нему, заглядывая в мрачные тусклые глаза с едва ли намёком на небесный цвет.

-- Да?-- Пожалуйста… -- это он смог ещё выговорить полностью, но дальнейшее, как обычно, давалось ему очень тяжело. – Ку… пить… Ам… пулы… законч…

На этом всё. Он легко выговаривал разные термины и легко разговаривал на любую тему, если только она не касалась выезда Мариссы в город. Тогда язык отваливался, а зубы отказывались проталкивать сквозь себя ненавистные слова.

Она кивнула. Обняла его, ощутив, как на секунду он превратился из старца в супермена от одного только её прикосновения, хотя потом снова ссохся, нахмурив брови. Потом пошептала на ухо: ?Я постараюсь приехать, как можно быстрее!? -- и вышла за дверь.

Его захлестнула капля нежности. Ненадолго. Её хватило ровно до того момента, как он услышал рёв мотора. Потом он без сил опустился на пол, да так и уснул. Без сновидений. Все его сновидения в самых различных вариациях были на листах под странными заголовками, вроде ?материя?, ?экзистенциализм?, ?рационализм? и т.п. Подобным слогом были усеяны все его записи. Он писал так специально. Это был его язык. Пусть и несколько грубоватый, но язык. Тот язык, изучением которого он неожиданно увлёкся четыре с половиной года назад. Нет, он и раньше обращал на него внимание, но только как на то, что не доступно пониманию вполне не совсем здраво мыслящего весёло-лиричного парня. А потом он узнал, увидев слёзы, увидев кровь… То, что он не хотел видеть. И он, зарывшись в философию, не захотел видеть ничего, кроме того, что уже видел. С него и этого хватило. Хотя многие не хотели, чтобы он понял события именно так. От него ожидали совершенно другой трактовки. А он просто не захотел. Его взгляд тогда наткнулся тогда на шрам на затылке, и голубые глаза потемнели. Тогда кто-то заплакал, кто-то начал истерично повизгивать, кто-то попытался повлиять на него незримой властью… Не получилось. Револьвер всё решил. Пусть и жестоко, но, с другой стороны, разве кровь на бледно-смуглом теле не была жестокой? Маленькие капли. Просто маленькие капли. И разводы, сотворённые тоненькими пальчиками, перед этим познавшими все прелести маникюрного салона. Он не смог этого перенести. Никогда!.. Хрип вырвался тогда из ещё не придушенного горла. Дрожь. Он не дал толчок изменению состояния. Он принял то, что уже было. Только однажды он решил отойти. Просто понял, что слишком зарвался. Того, что сделано, было достаточно. Хотелось бы, конечно, потратить ещё часть незыблемого запаса, но ему не дали. Просто исчезли. Он понял. Разрешил. Хотя знал, что молва совершенно не соответствует истине. Но согласился. Медленно. Спокойно. С отголоском старого хрипа. Всё было слишком просто…