2 (1/1)

Подвальное помещение такое тесное, что чувствуешь себя маленькой, совсем крошечной, тем более что делить его приходиться ещё с десятком людей. Полутьму карцера освещает лишь настольная лампа. Подрагивающая тень падает на лицо молодого революционера, обнажая посиневшие кровоподтеки.У него грязные разводы на коже и рваная, промокшая насквозь рубашка. Ткань её под левым ребром просачивается ещё свежим багрянцем.Молодой унтер-офицер заносит руку для очередного удара, но Ганс убедительно просит его отойти. — Хватит с него. Думаю, что господин Ким впредь будет хорошим мальчиком. Подойди, Юфэнь.Но девушка замирает еще у порога и стоит неподвижно, буравя взглядом алые океаны на рубашке связанного юноши. Сколько ребер ему сломали? Сколько суставов вывернули, чтобы он сидел как выпотрошенная кукла?И почему он всё ещё улыбается?У Юфэнь пылают веки и в глазах от этого ещё темнее. Она дрожит вся от одной лишь мысли, что придется разговаривать с пленником, колени подкашиваются, и шаги получаются маленькими и неуверенными. Ганс обнимает её за плечо и практически силой тащит в самый эпицентр. — Давай. Спроси, кто ещё был с ним в тот вечер.У девушки ладони потеют. Она смотрит прямо на юношу, искалеченного и едва сдерживающего тошноту. Судорожно пытается вспомнить хоть несколько общих фраз на корейском, но в голове кипят вселенные, всё становится вверх дном.Они встречаются взглядами. И Юфэнь готова поклясться, что электричество, которое прошивает воздух, вгрызается в каждый её позвонок, наполняет всё звенящим густым зноем, разрушая последние здравые мысли. У него капли крови на ресницах. — Здравствуйте. Меня зовут Ли Юфэнь.Голос её — надломленный, звучит напугано и как-то чуждо. В груди — скопление ядохимикатов, раздражающих нервные окончания, отравляющих их. Юноша молчит громко и презрительно.На его губах расцветает ухмылка, такая хищная, что Юфэнь мысленно умирает. Страх застывает в её радужной оболочке, выдавая всех внутренних демонов с потрохами, и ей так хочется спрятаться от этих глаз. Они горят на болезненно-бледном лице и полны такой неописуемой животной ненависти, что выжигают всё вокруг. Смотрят, не моргая. С вызовом. Ресницы, слипшиеся от крови. — Ким Чондэ.Он выделяет каждый слог, синхронизируя с ударами её сердца. Голос чуть хриплый, но такой звонкий и приятный, что сливовым сиропом застревает где-то внутри. Он обаятельный. Это единственное, о чем может думать Ли Юфэнь: у него харизма дьявольская, притягивающая настолько, что создается впечатление, будто они здесь наедине. — Офицер хотел бы узнать... Имена людей, которые были с вами в тот вечер, — тихо говорит она, стараясь четко произносить каждое слово. Всё-таки, корейский у нее слабый. — А офицер будет так любезен пойти к черту? — Что он сказал?У Юфэнь спирает дыхание. — Он хочет пить. Принесите стакан воды.Губы её дрожат в легкой улыбке. Она сама не знает, почему соврала, но её лихорадит как сумасшедшую. Самой не верится. Ганс хочет возразить, но Юфэнь неожиданно смотрит на него, мол, быстрее можно? И тот послушно затыкается, отправляя за водой одного из младших коллег.Чондэ щурится и вокруг глаз у него маленькие морщинки. Он знает, даже если ни слова не понимает на французском, он знает, что она соврала. Это делает Ли Юфэнь легкой добычей. Всего лишь ещё одна пленница режима, безвольная, перепуганная. Она наклоняется, капелька пота теряется за воротом рубашки, и подносит к нему стакан. Губы у Чондэ потрескавшиеся, засохшая кровавая корка и грязь. Он пьет жадно, кадык резко ходит после каждого глотка, а у Юфэнь трясутся от непрямого прикосновения руки, и мутная вода обрамляет подбородок юноши. — Всё? — раздражённо спрашивает Ганс, зажимая в пальцах сигарету. У него подрагивают напряженные желваки, а кожа белее прежнего, чистый мрамор, оттеняемый мглой неуютного карцера. — Ещё капризы будут?Юфэнь отдает офицеру стакан, оставляя на стекле свои аляповатые отпечатки. Мысли сумбурно роятся в голове, месиво сострадания и чувства долга. Она задает вопрос ещё раз, отчетливей, но голос разбивается о стены, донося лишь тихое эхо. — Господин Ким, расскажите, с кем вы были в тот вечер. Пожалуйста.Вежливость — фальшивая, притянутая, застревает пеленой между ними. Чондэ облизывается, собирая с губ последнюю влагу. — Один. Я был один.Еще одна улыбка. Колючая, секундная. Похожа на лезвие.Юфэнь переводит сказанное на французский.Чужие костяшки накрывают его лицо, и звук удара холодно ломает рассудок, а девушка даже не успевает пискнуть, парализовано уставившись на Чондэ. Рассечение на лбу юноши похоже на разрыв, медленно наполняющийся горячей юшкой.Кровавая дорожка падает вниз, застывая на уровне челюсти, очерчивая её линию, и, превратившись в несколько крупных капель, она теряется где-то в ткани его одежды. У Юфэнь легкие будто порваны, нелепо смяты, потому что дышит она через силу. — Ганс, прошу, не бей его, — она близка к тому, чтобы расплакаться. Голос хриплый, а уголки глаз щипает соленая прохлада.Чондэ встречает каждый удар с намертво приклеенной ухмылкой. Немец добивается уже не правды, он хочет, чтобы этот щенок заскулил, чтобы вымаливал прощения и рыдал, но сколько бы раз он не пытался снести кулаком эту долбанную спесь с его лица, ничего не получается. Юноша лишь изредка заходится глухим кашлем и посмеивается. — Умом что ли тронулся, мелкий?! Я с тобой разговариваю! Ещё хоть раз ты скажешь мне, что был там один, и я выверну твои ребра в другую сторону.Юфэнь прячет лицо в ладонях, беззвучно всхлипывая. Её колотит от страха. Она и раньше была на допросах, но никогда прежде ей не было так откровенно паршиво. Кровавый пар оседает во рту железным привкусом, в карцере холодно так, что болезненные мурашки вскрывают кожу по миллиметру.Она с трудом отнимает руки, встречается с заплывшими глазами Ким Чондэ и кусает собственные губы, пока боль хоть немного не отрезвляет её. — Этот сукин сын... — Чондэ сплевывает сгустки крови. — Он думает, что врежет мне ещё разок, и я расскажу ему?У Юфэнь увиденное двоится, цвета мешаются. Хаос. — Можешь продолжать, офицер. Иглы под ногти, переломанные кости, содранная кожа. На что ещё тебя хватит? Я приду за тобой однажды, все мы. И твой цинизм, вся эта напускная бесчеловечность, вмиг рассыплются. Притворяешься алчущим животным, берешь пример с штурмбанфюрера, но я вижу тебя насквозь. Всего лишь прогнивший загнанный зверек, который хочет заключить сделку с совестью.Чондэ говорит медленно. И самое ужасное, Юфэнь кажется, что все эти проклятия адресованы ей. Потому что сейчас она единственная, кто его понимает. Словно вакуум. Огромная пустая сфера. Языковой барьер оградил их от остального мира и все слова, сказанные им, впечатываются в подсознание рельефными шрамами. — У тебя не получится. Ты будешь каяться, искать себе оправдания, но будет слишком поздно.После этого Чондэ как будто мысленно дает себе обет молчания, ибо за весь допрос больше не роняет и слова. Ганс рычит, как спущенная с цепи собака, выбивая последний дух из тела юноши, которого уже лихорадит. Юфэнь содрогается после каждого удара. Никогда ей не приходилось видеть немца настолько жестоким и чудовищным. От осознания того, что этому человеку она позволяла прикасаться к себе, становится физически тошно. Весь её маленький мирок вдруг перевернулся. Слишком решительно пряталась от расправ и насилия, пыталась отгородиться, и вот за несколько часов на нее обрушивается целый мир. Тяжесть его ломает плечи. Он утонул в крови, но Юфэнь так долго притворялась слепой, что совсем не готова с этим мириться. А если бы на месте молодого повстанца была её сестра?Когда весь этот кровавый аттракцион заканчивается, Чондэ не в состоянии сделать шаг. Его, бессознательного, развязывают и оставляют лицом вниз на старой кушетке.— Ганс, — имя его теперь кажется чем-то чужим, неприятной солью оседая на языке. — Можно я останусь тут?Немец сконфуженно буравит её взглядом, уставший, с капельками пота на переносице. У него сбиты костяшки, и офицерская униформа заляпана грязно-бурым. Как будто ржавчина. Юфэнь знает, что Ганс коллекционирует бабочек. Ловит их, протыкает с хрустом маленькие тела и булавкой привинчивает к стене. Несколько минут они еще агонизируют, конвульсивно дрожа крыльями, чтобы взлететь.И Юфэнь уверена, что пепельных мотыльков у него нет. Потому что они не такие красивые. — Детка, ты ведь понимаешь, что он преступник?Ганс брезгливо трет свою кожу бумажной салфеткой. Ли Юфэнь была такой же бабочкой в ассортименте, абсолютно экзотической, и в той же степени бесполезной. Прибитой одиночеством к его мраморному постаменту с кожей молочного цвета. — Посмотри на него. Да он глаза открыть не может. Если волнуешься за меня, оставь кого-то у двери с той стороны.От слова ?волнуешься? Ганса передергивает. Ему такая Ли Юфэнь, не кроткая и своенравная, совсем не нравится, а уж тем более заплаканная, с искусанными до крови губами и прядями выбившихся из под прически волос. Пожав плечами, он уходит вместе с офицерами, вдогонку причитая, что ей надо выведать как можно больше.Пепельный мотылек ему не нужен. Лети к чёрту, Юфэнь.Они остаются наедине. Как только это происходит, тишина кажется слишком громкой, и девушка на цыпочках подходит к юноше. — Тебя надо показать врачу, - шепчет она, аккуратно присаживаясь на край кушетки. Ей немного страшно. Чондэ хрипло кашляет, видимо, немного пришел в себя, поэтому Юфэнь напряженно следит за каждым его движением.— Зачем ты осталась? — улыбается. Весь в синеющих гематомах и ссадинах, со сломанным ребром и поврежденными суставами, он — улыбается. — Потому что ты — свет, — негромко откликается Ли Юфэнь. Повстанец не знает, что ей на это ответить, а девушка осторожно протягивает к нему ладонь и касается лба. Чондэ горит. Юфэнь обжигает пальцы, рукавом пиджака стирает свежую кровь с его лица и думает, что она окончательно свихнулась. — Сюэ — твоя сестра? — Чондэ говорит глухо, улыбается немного нелепо, а в глазах пляшет любопытство. Юфэнь знала, что он спросит. — Она злится на меня? — тихо спрашивает. Ответ будет положительным. Конечно же. У Юфэнь перед глазами белые пятна. Произошедшее её вымотало и хотелось как можно быстрее оказаться дома, в постели. Одиночество уже не пугало. Не сегодня. — Совсем нет. Просила передать, если увижу, что для тебя наше пристанище всегда открыто.Юфэнь смотрит на него растеряно, странно сидеть вот так, и разговаривать, словно они хорошие знакомые. Он дышит громко, с надрывом. Сломанное ребро впивается в легкое при каждом вдохе, и боль горячим кипятком обдает паутины вен. Лицо отекло, ушибы начинали твердеть и цвести фиолетовым. В глазах полопались сосуды. На ресницах крошки засохшей крови. — Юфэнь, бояться — это нормально. Она понимает, почему ты осталась.Собственное имя звучит почему-то очень интимно. С таким искренним теплом его произносит только Рахель.Дверь карцера неожиданно скрипит, надсадно шаркая по деревянному полу. Молоденький офицер, которого Ганс оставил на страже, недоверчиво проверяет ситуацию. Он кое-как владеет французским. — У вас всё нормально, госпожа Ли? — Да, спасибо, — Юфэнь поправляет непослушные волосы и кивает, убеждая себя в правдивости сказанного. — Мистер Ким готов сотрудничать с нами, но ему бы для начала прийти в себя. Доложите Гансу, пожалуйста, пускай организует на завтра медицинскую помощь.Офицер явно колеблется, не желая оставлять её одну, но всё-таки соглашается. — Будьте осторожны и кричите, если что. Я быстро.Он уходит. В карцере сыро, окошко синтезирует холодный рассветный воздух, который липнет к обнаженным ногам, и девушка притягивает их к себе. Замечает, что умудрилась сорвать пуговицу на рукаве. — Ли Юфэнь. Ты ведь знаешь, что я смогу отсюда сбежать. — Знаю.Она в этом не сомневается. Чондэ сильный, носит солнце на плечах и даже вымазанный собственной кровью, улыбается, устало и немного печально. Весь он, от острой линии челюсти и трогательных уголков губ – свет. Полыхающее, невообразимо эфемерное и прекрасное нечто. Юфэнь чувствует, как её тянет. Как лицо Ким Чондэ вырезается на её уродливых воздушных замках. Капитуляция. Полное фиаско. — А знаешь, что тебе тоже необязательно оставаться здесь?Вопрос пульсирует, требует ответа. Но Юфэнь слишком категорична в своих суждениях, и слишком боится оказаться в итоге жертвой. — Я останусь, Чондэ. Это мой дом. — А Ганс твой мужчина. Система ценностей инфантильной идиотки. — Это тебя не касается, верно?Юфэнь вся напрягается, раздраженно сжимая пальцами край кушетки. Разговор лучше продолжить завтра. Она поднимается и решительно идет к двери. В самом конце, Чондэ зовет её по имени. — Ли Юфэнь. Ты ведь на моей стороне, правда?Она знает, чего боится юноша. Думала, что только немцы могут подозревать её в предательстве. Оказывается, какой-то совершенно особенный парень смеет думать, что она его подставит. Это всё забавно. Каламбур для умственно отсталых детей. — Я на стороне своей сестры.Юфэнь закрывает за собой тяжелую металлическую дверь. Всё самообладание, собираемое по крупинкам долгие годы, рассыпается теперь на глазах и девушке хочется хорошенько встряхнуть себя. Она как будто заново обрела возможность видеть, но вовсе этого не желала.Отрезвляющее тепло коридоров наполняет легкие. Исцеление или проклятие?Юфэнь всегда пыталась отгородиться от кровавого цинизма и убеждала себя каждое утро — ничего не изменилось. Она игнорировала всё, что не числилось в её инвентарном списке, и зона комфорта каждый раз обрастала стенами: оранжевым кирпичом и колючей проволокой. Жить в пределах этой иллюзорной безопасности было легко и спокойно.Но Ким Чондэ одним своим появлением уничтожил все, и девушка ненавидела его за это. Кипящее торнадо, кровь на ресницах, свет в песчано-карих глазах. И когда их взгляды пересекались, у Юфэнь плавилась кожа. Он как будто царапал её, ненавязчиво сдирал лживую реальность, но шрамы, оставленные Чондэ, притупляли боль других, более серьезных увечий. И когда они были наедине, Юфэнь горела без сожалений.А сейчас, её словно окунули в ледяную воду, потушив пожар на крыльях, и воспаленные раны причиняли слишком много страданий. Может, оставшись она в тесном карцере, с ним, было бы легче перенести всё это, но теперь девушка одна, лицом к лицу с режимом и неоправданным зверством. Теперь у нее не получится закрывать глаза на совесть и придется идти на уступки. Искать выход. Свет.Юфэнь заходит в маленький гостевой кабинет, замечая краем глаза возвращение офицера. Тот ныряет за ней в сумерки небольшого помещения. Здесь очень тихо и пыльно, два старых дивана в углу, окно с видом на Нотр-Дам и стол, заваленный бумагами и канцелярскими принадлежностями. Девушка падает на маленький табурет, ей неловко с этим мужчиной наедине. — Госпожа Ли, я передал вашу просьбу. Ганс не очень доволен, но согласился в надежде располагать более ценной информацией. Вы уверены, что получится разговорить китайца? — Он кореец, — флегматично отвечает она, рассматривая мартовское небо. Оно постепенно сереет, отсчитывая время к рассвету, и темная ночная дымка начинает раскалываться по кусочкам. — Мы усилили охрану возле входа. На всякий случай. Передали, что вы можете быть свободны.Юфэнь кивает и натянуто улыбается, давая понять, что больше в помощи не нуждается, но офицер не спешит уходить и подходит ближе, с каждым шагом вызывая чувство беспокойства. — Вы сейчас заняты? — спрашивает шепотом. У Юфэнь плохое предчувствие, она в людях не то чтобы разбирается, но с точностью улавливает похоть. Так бывает, если слишком часто становишься жертвой какого-то явления. Он облизывает губы, и они блестят в полутьме, взгляд растерянно блуждает по её телу, изучая каждый сантиметр. Юфэнь давится коктейлем страха и раздражения, поднимается резко и оказывается прижатой к столу. — Офицер, не стоит. Вы же знаете, что Ганс... — Не любит когда трогают его игрушку?Мужчина криво улыбается, руки жадно касаются пуговиц на собственном воротнике. — Именно.Юфэнь соглашается. Чего уж тут искать оправдания, она не глупая. Факт остается фактом, если что-то принадлежит Гансу, лучше бы никому на это не посягать. Но у офицера не глаза, а дизельные локомотивы, и ладони горячие, жар ощутим даже сквозь плотную ткань одежды. А еще он пьян, совсем немного, но едкий запах спирта вызывает отвращение.Страх постепенно рассеивается. Потому что Юфэнь знает, достаточно повысить тон и мальчишка испуганно убежит. Он младше её на года два, он боится начальства, ему решимости не хватает даже на то, чтобы завершить начатое. Голое возбуждение, а руки неуверенно ведут по её плечам.И когда ладонь девушки скользит по столу в поисках опоры, ржавая сталь охлаждает кожу. Ножницы. Юфэнь сама не знает, почему. Этот вечер расколол её размеренное существование на ?до? и ?после?, а пути назад отрезаны повстанцем, поглотившим своей аурой карцер. Необходимость выплеснуть эту ненависть становится решающей. Постоять за себя. Хотя бы раз. И она мажет лезвиями по шее молодого офицера.Ей кажется, не сильно. Чтобы оттолкнуть. Но когда его тело глухо соприкасается с землей, а в глотке хрипло кипит кровь, она видит, что ножницы вошли до рукоятей. Юфэнь слышит, как дверь кабинета отворяется. Ганс – слепящее белое пятно. Она даже не подозревала, что ей хватит силы. Всего лишь импульс.Он ведь был чьим-то сыном, братом, другом. И девушке, практически лихорадящей от шока, не верится, что она своими руками так легко прервала чью-то жизнь. Но самое страшное — не чувствовать сожаления. Искусственные попытки вызвать в грудной клетке хотя бы тонкий шлейф сочувствия заканчиваются полнейшим фиаско. Потому что он заслужил. И она точно не была первой или последней, которую он пьяно душил в объятьях.Ганс понимает всё без слов. Захлебывается слишком противоречивыми чувствами, испытывая раздражения от посягательства на ?свое?, а вместе с тем – страх. Если бы он самолично застрелил щенка, никаких вопросов. А тут иностранка засадила ножницы в шею, как потом укажут в документах, ?высококвалифицированному офицеру?, коим тот являлся лишь на бумагах. Отправлять её в лагерь муторно. Просто набьют красивое личико свинцом.И он действительно переживает. Берет всё на себя. Наверняка из какого-то скрытого эгоизма или желания быть мессией в чужих глазах, но Ганс делает это ради Ли Юфэнь, каким бы оттенком не было окрашено это спасение. Он отправляет девушку домой на своем черном ?адлере?. А сам рассказывает штурмбанфюреру, что малолетний офицер пытался договориться с повстанцем, за что и поплатился. К нему не предъявили никаких претензий. Одним служащим меньше, одним больше. Мир напоминал кровавую юшку и на каждую пустую ячейку здесь претендовали тысячи таких же. Незаменимых не было. Убийство стало рутиной.