1 (1/1)

?12 июня, 1939 год?Так гласит старый календарь, и сквозняк отчаянно шелестит пожелтевшими датами, словно пытается исправить человеческие ошибки. Сорвать уже несуществующий день.Юфэнь водит пальцем по шершавому листочку, считая отпечатки времени на нем: посеревшая бумага, выцветшие цифры и едкий аромат, едва ощутимый, как будто горькая пыль паразитирует на чернилах. — Хотела бы я до конца своих дней просыпаться в тридцать девятом году. — Выбрось этот хлам.Девушка отрицательно мотает головой: не могу, не буду. В её постели молодой обнаженный немец лениво курит, заполняя комнату густыми лепестками дыма. Юфэнь стоит, укутанная в простыню. Дрожит от холода, которым пропитаны скрипящие половицы, и босыми ногами ощущает каждую песчинку на полу. Ей отчаянно хочется верить, что календарь не врет, но время неумолимо двигается вперед. А этот законсервированный кусочек прошлого — иллюзия. — Иди ко мне, — улыбается мужчина. Легкое недовольство застывает в уголках его губ, но он лишь вздыхает, нетерпеливо протянув руки. Год, конечно же, сорок третий, да и март на улице, беспощадно серый и сухой. Юфэнь чувствует себя опустошенной. Французская столица, которая послужила уютным семейным гнездышком, превратилась в клетку, а птицы разлетелись, оставив девушку на попечение божьей воли. Девушка тихо забирается в грубые объятья немца. Ганс вызывает у нее отвращение, душевную антипатию вселенского масштаба, но ей так хочется чувствовать себя живой, что уже и не важно с кем делить постель. Только бы не засыпать в одиночестве, считая минуты до рассветного зарева. — Почему именно этот день? — спрашивает Ганс на ломаном французском. У него большие шершавые ладони; после их прикосновений расцветают белесые разводы, которые бывают, когда не слишком глубоко сдираешь кожу. Они потом алеют и немного пекут, напоминая о чужих пальцах и собственной ничтожности.Юфэнь хочет нежности. Весенних метаморфоз, полевых ромашек, чая на двоих и бессонных, утопленных сиреневой страстью, ночей. Она, казалось бы, не тонкой душевной организации, но воспаленные мысли требуют кого-то ласковее, кого-то роднее. — Двенадцатого июня я впервые увидела Париж, — голос девушки срывается на шепот.Воспоминания с каждым разом теряют цвет, мельчают до стеклянной крошки и всё сложнее осознавать, что прошлое забывается. Мгновения тают, как и цифры в затасканном календаре. Она уже не помнит голос матери.Ганс насмешливо хмыкает, лениво поднимаясь с кровати. У него кожа бледная, почти что известняк, и в жемчужных сумерках кажется прозрачной. Он живет здесь и сейчас, а своеобразные повадки Юфэнь считает чем-то по-женски легкомысленным и забавным, иногда раздражающим. Время — её личный недуг. Хворь, которая разъедает глазные сосуды и превращает человека в мемориал, обескровленное надгробие, нечто оцепеневшее и себя изжившее. Она хранит часы, стрелки которых давно застыли.Кипами бережет ненужные книги на китайском и прячет меж их страниц настоящий гербарий: засушенный клевер, маковые лепестки и даже парашютики одуванчиков. Юфэнь всегда живет тридцать девятым годом. Ревностно прячет пустые конверты с адресами людей, которых давно уже нет в живых. — Мне пора, — тихо замечает немец, поднимая со стула аккуратно сложенную униформу. — Штурмбанфюрер просил тебя. К вечеру.У него даже говор с ярким привкусом элитарности. Лаконично чеканит каждое слово, жадно, как будто за лишние речевые обороты можно и схлопотать. Причем делает это неосознанно, коверкая красивый французский своим отвратительным акцентом. Сначала Юфэнь думает об этом, потом вникает и бросает небрежное ?зачем?. Испорченный выходной. — Корея. Знаешь? — Корейский язык? — девушка задумчиво водит пальцем по спинке кровати. С Гансом они работают вместе. Обычно Юфэнь занималась переводом документов и важных сообщений, так как английским, французским и китайским владела в совершенстве, кроме того могла поддержать несложный разговор и на других языках. Ценный сотрудник. Вероятно, только багаж знаний спас её и отца от расправы, после того как младшая сестра Юфэнь организовала сопротивление и практически возглавила его движение в Париже.Вот он, корень глобального катаклизма. Всё идет не так, стоит лишь одному элементу выскользнуть из разветвленной системы, сотканной этим миром. Они ведь жили относительно славно, несмотря на оккупацию, пока Сюэ не вывернула их безмятежность наизнанку, зачислившись в ряды повстанцев. Наличие востребованных навыков стало единственным спасением от разгневанных немецких офицеров. Отца, как толкового инженера, сослали в Берлин, а Юфэнь оставили здесь, при администрации Парижа, служить на благо нового общества. — Ну, разве что немного. Вряд ли смогу перевести бумаги, но разговариваю неплохо. А что?Простыня скользит по плечу, обнажая грудь и острые шипы ключиц. Перед Гансом девушка не чувствует никакого смущения, он всего лишь однообразная декорация, монохромное приложение к её жизни. И Юфэнь точно знает, что для немца значит еще меньше. В нем — толика утешения, как будто горячая линия, которая стынет с каждой твоей слезой, а после вовсе отмирает. И эти отношения тоже себя изживут. И даже за ними, такими глупыми и деформированными – она будет скучать. Возможно, хранить фотографию Ганса в своем альбоме, а для него, Ли Юфэнь навсегда останется ?одной из?. — Азиат. Сегодня планируется допрос, возможно, к концу весны зачистим город.Внутри что-то конвульсивно сжимается. Немец молчит, поправляя ворот пиджака, и выглядит сконфуженным, словно сболтнул лишнего. У него, конечно же, есть причины, но эта общественная паранойя и постоянное недоверие начинало конкретно выводить из себя. Юфэнь — родная сестра главной затворницы, той молоденькой тайваньки, которую называют ?рассветом революции?. Она сама это прекрасно понимала. Но всё же надеялась, что за упорный труд и постоянную отдачу, её начнут принимать за свою, ведь ради этого Юфэнь уже больше года даже не связывалась с Сюэ, порвала все контакты с ней. И за это хотелось вознаграждения.Но каждый раз, натыкаясь на чужие глаза, она видела подозрения, бесконечно роящиеся в головах случайных прохожих. Это задевало все нервные окончания, горячей болью обдавая виски.Юфэнь отдала слишком много, чтобы получить так мало взамен. Когда солнце погружает комнату в янтарный океан, немец уходит, оставляя девушку наедине с холодными соломенными лучами. Они едва пробиваются сквозь грязное окно.Страх всё еще пульсирует где-то в шее, образуя тугой комок, и Юфэнь словно задыхается, купаясь в золоте рассвета. Ей кажется, что однажды и сестру поймают. Будут ломать по косточке, пока она не заскулит, раздробят ей психику, морально раздавят настолько, что та умом тронется. И хуже всего, придется смотреть на это. Ловить её упрямый взгляд, колючие ухмылки и переводить на французский тонны филигранных проклятий. Сюэ - хороший оратор.И она отомстит за предательство, подбирая слова изощренно и с холодным расчетом. Будет провоцировать, дергать за рычаги, а в конечном итоге, вступит с Юфэнь в симбиоз, пуская свои злые глаза чуть ли не в кровь. И эти глаза будут приходить потом в кошмарах, сдвигая рассудок окончательно.В надежде отвлечься от навязчивых размышлений, Юфэнь спешно принимает душ, стараясь избавиться от наваждений. Капли ледяной воды разбиваются о тело. Кожу сводит судорогой, и она покрывается мурашками вся, от шеи и до худых коленок. Хочется уберечь себя от внутренних пожаров и расшатанных нервов, но страх как липкая проволока на шее, с каждым днем впивается сильнее, оставляя красные пунктирные линии.Освежившись и заправившись чашкой кофе, Юфэнь завтракает вчерашним хлебом. Она может позволить себе любые изыски. Но после того как вся эта жизнь бедных кварталов намертво въедается в радужную оболочку, начинаешь винить себя в любых излишествах. Нищие дети в закоулках Монмартра, тысячи расстрелянных еврейских семей, замученные повстанцы в подвалах городского муниципалитета. Юфэнь всегда пытается унять совесть, заключить с ней пожизненный контракт. Это не работает. Кто-то сжимает сердечные сосуды до тех пор, пока сочувствие алюминиевой патокой не скует всё тело, и чем больше этому сопротивляешься, тем сильнее лопаются хрупкие сетки капилляр.Юфэнь знает, что эта душевная доброта её когда-нибудь погубит. Это желание помочь обездоленным, протянуть им руку, позаботиться. Она ничего с собой поделать не может. С одной стороны — хочет вписаться в этот новый мир, даже со всей его элитарностью и строгостью, а с другой — милосердствует. А за это неминуемо ждет расправа, если только узнают.Униформа грубая на ощупь. Юфэнь одевается неспешно, рассматривая свой строгий силуэт. Серая юбка, едва обнажающая колени, жакет из неприятной жесткой материи, и воротник, обшитый серебряным кантом. Она не узнает себя в этом наряде, такую правильную, под стать Гансу. Тёмно-русые волосы аккуратно спрятаны в хвост и теперь единственное, что привлекает к ней внимание — азиатская внешность. Бледное маленькое лицо и раскосые глаза.Пилотка с изображением орла СС как будто еще сильнее оттеняет расовые отличия, и вроде как подчеркивает красивые скулы и темно-карие глаза, но Юфэнь злится из-за этого. Ей не нравится быть экзотическим птенцом, которого каждый норовит потрепать по перьям. Она хотела бы родиться француженкой, простой, но утонченной, без резко выступающих пухлых губ и родинки на щеке. Обычной, сливающейся с толпой, невидимой. Хотелось утонуть в свинцовых тучах, нависших над оккупированной страной, хотелось задохнуться этим безжизненным мартом. Она собирает в пакеты самое необходимое. Сдобные булочки, две банки с клубничным вареньем, молоко и сметана, несколько ломтиков сыра, горсть ромашкового чая и сахарные леденцы. Немного денег. И книги на китайском языке. Прочесть их кроме нее никто не сможет, но детям понравятся иллюстрации.Ровно в два часа дня, раздается стук в дверь. Волнение накрывает Юфэнь с головой, и она, зашторив последнее окно, спешно несется открыть.В квартиру, впуская за собой прохладный густой сквозняк, входит гостья. Женщина лет шестидесяти напряженно оглядывается и только через несколько секунд бесшумно закрывает дверь, тут же сгребая Юфэнь в охапку теплых рук, растроганная, и звонко целует её в обе щеки. — Здравствуй, мой мотылек.Рахель, как обычно, не скупится на любезности. — Здравствуйте. Юфэнь так непривычно ощущать себя в объятьях старой еврейки, и на минуту кажется, что на её месте мама. Эта мысль горько щиплет в глазах, но девушка лишь сильнее прижимается к женщине, ловя её благодарный шепот. Приятно знать, что ты не совсем уж одинока в этом мире. — Ох, эти ваши униформы. Почему юбка такая короткая? Замерзнешь.И от этого причитания так хорошо внутри. Кто-то заботится о том, что ты можешь замерзнуть, кто-то поправляет строгий ворот рубашки, кто-то волнуется за тебя с родительской опекой в голосе. — Всё хорошо, Рахель. Как вы себя чувствуете? Как детки?Юфэнь проводит её в кухню, ещё раз проверяет плотность оконных занавесок и ставит чайник на плиту. Она искренне переживает за эту женщину. И когда она, такая смешная, с россыпью черных кудрей на плечах, снимает старомодное потертое пальто, так хочется одеть её саму потеплее, отогреть. — Я ничего, держусь. Авраам, маленький негодяй, подхватил простуду. Лихорадит глупыша. Меира пообещала присмотреть за ним, пока я буду у тебя. — Сегодня вечером куплю ему что-нибудь, — Юфэнь хмурится, заваривая кофе в небольших чашках из толстого стекла. Дети Рахель — её дети. Думать иначе не получается. Если кто узнает, что она покупает неимущим евреям продукты и лекарства, случится ужасное. Расстрел, билет в концлагерь, к примеру, в Аушвиц, но хуже всего то, что немцы не знают сочувствия. Они уничтожат всех. Рахель, её бойкого мальчугана и дочь-красавицу.Юфэнь пытается мысленно себя успокоить. Они всегда осторожничали и никто ни о чем не догадывался. Гансу она соврала, что еврейка — портниха, и помогает ей иногда с одеждой. Тот вопросов не задавал. — Спасибо тебе, милая. Если бы не ты... Я была в отчаянии. Моя девочка так исхудала, что ребра можно было посчитать. — Не стоит. Я бы с ума сошла без вашей поддержки после того как папу сослали в Берлин, а маму... Так еще и Сюэ.Девушка садится за стол и протягивает женщине чашку. Кофе обжигает небо, заполняя тело приятным электричеством. — Вы ни разу не виделись?Юфэнь криво усмехается. Как же, захочет сестра её видеть. Осознание этого — раскаленный прут между легких. Всё было хорошо, так хорошо, Сюэ, зачем ты всё испортила? Разрывающие противоречия. Юфэнь и себя винила, и на нее не могла не злиться. Какой-то замкнутый круг, изолированное, наполненное слепой водой пространство. Рахель понимает всё без слов, переводит тему на что-то отвлеченное, по крайней мере, пытается, потому что все новости в городе хоть как-то да связаны с сопротивлением. Например, только сегодня стало известно, что к приезду Гитлера, еще в сороковом году, кто-то повредил привод лифта в Эйфелевой башне. Фюрер так и не смог подняться наверх.Офицеры кричали на каждом углу, что поломка механизма лишь случайность, но повстанцы дали знать – это их рук дело. Город шумел. Большинство парижан с легкостью приняли оккупацию, особенно высшие слои общества, которые верили в безупречность немецкой политики. И если эта стена рухнет, сопротивление сровняет с землей их всех. — На самом деле, их больше, чем кажется. И они среди нас, — тихо говорит Рахель. — Сегодня поймали шестерых, среди них был азиат. Остальные — французы, на которых и подумать никто не мог! Мсье Рено, помнишь его? Он казался таким лояльным к этому режиму, кто же знал... — Азиат? Кореец? — взбудоражено спрашивает Юфэнь, игнорируя всё остальное и чувствуя неприятное покалывание в пальцах. Конечно же, это он. Азиатов в столице не так и много.Женщина печально кивает, делая большой глоток кофе.— Его фамилия Ким. Уже что-то слышала о нем?Юфэнь растерянно оглядывается, как будто хочет сбежать от обязанностей, от всего на свете. Лучше бы не расспрашивать, чтобы не питать излишней жалости на допросах.Какие циничные мысли. Жаль, что в голове они и останутся пустой вспышкой. Юфэнь знает, прекрасно знает, что будет умирать там, распадаясь на зеркальные осколочки. Даже если бы никогда о нем не слышала.Еврейке не рассказывает. Стыдится. Так глупо, так неправильно, а щеки покрываются пунцовыми пятнами. Она собирает ей пакеты, умоляет быть предусмотрительной, никому ничего не говорить и главное, ни в каком случае, не делиться продуктами. Доверять нельзя. Всегда найдутся доносчики.Они сидят практически до заката, обсуждая всё, что только можно. Юфэнь рассказывает о прошлом, о волшебном тридцать девятом, о родине и своем университете в Тайбэе. Ей нравится, что кому-то это не безразлично. Рахель слушает, задает ей вопросы, вспоминает истории из своей жизни. И никакого глупого немца с его сухими насмешливыми глазами. Так просто и спокойно, словно не за их окнами просыпается мир, захлебнувший человеческой кровью.Иногда надо вот так посидеть, поговорить о мелочах, почувствовать, что рядом кто-то есть и всё будет хорошо. А как иначе?Когда вечер опускается на город, чернильной дымкой заполняя коридоры, Юфэнь решает проводить старую подругу, чтобы никто не прицепился к содержимому пакетов.Они идут через Бельвиль, иммигрантский квартал, куда собственно и стекаются все азиаты, армяне и поляки. Говорят, что главная база повстанцев находится где-то поблизости, поэтому улицы кишат патрульными и Юфэнь, чтобы не вызывать лишних подозрений, несет пакеты самостоятельно. Рахель идет рядом. Они тихо переговариваются меж собой, пытаясь спрятать страх.Такие вылазки всегда опасны. От каждого шороха за спиной, волосы стают дыбом, Юфэнь то и дело оглядывается по сторонам. Студенеет. Занемевшие пальцы подрагивают под весом пакетов, и сумерки холодно гладят обнаженные ноги. Зажигаются фонарные столбы, окрашивая синеву теплой медью. Всё проходит хорошо, лишнего внимания они не привлекают и к дому Рахель доходят благополучно, остановившись попрощаться на пороге. — Спасибо, милая. Детки так обрадуются. Всё будет хорошо, Юфэнь, просто делай, что должна. Оставь прошлое там, где ему и место.Девушка растерянно кивает. Она бы и сама рада выбраться из этой щемящей тоски, которая больно впивается в душу с каждым вздохом. — У меня не получится. Я была счастлива в тридцать девятом. И я так сильно вцепилась за воспоминания, что живой себя ощущаю лишь в тех, давно ушедших мгновениях.Рахель заносит пакеты в дом и снова возвращается, вытирая платочком поцарапанную руку. У нее грустные глаза, но улыбка очень теплая, согревающая. — Так бывает, девочка. Посмотри на этих глупых мотыльков. Думаешь, они несчастны?Юфэнь поднимает голову и видит, как возле фонарного столба вьются десятки маленьких бабочек. Они звонко ударяются о раскаленное стекло, отчаянно ломая крылышки и обжигаясь. — Конечно. Пепельные мотыльки. Они, должно быть, очень несчастны. Ведь они совсем не такие красивые, как, например, лимонницы или парусники. А еще они живут всего сутки. Двадцать четыре часа бессмысленного полета. — Подумай об этом, Юфэнь. Свет — это счастье. И ради него эти бабочки всю свою короткую жизнь ищут огоньки во тьме. — Им приходится страдать ради этого счастья. — А кто сказал, что за него не надо бороться? Если ты будешь прятаться от трудностей, то никогда не увидишь свет. Будь мотыльком. Не жалей о том, чего уже нельзя вернуть. Отпусти своих призраков и выверни этот мир наизнанку, даже если жить останется двадцать четыре часа, лети на огонек, чего бы это ни стоило.Юфэнь впитывает вешнюю полумглу, и вязкое марево проникает под кожу. Чужие слова резонируют с чем-то внутри, вызывая бурю вдохновения. Искра в груди, которая тлела столько времени, как будто погасла, и терпкое спокойствие обрушилось на воспаленное подсознание: всё будет хорошо. — Спасибо, — мягко шепчет она и, махнув на прощание рукой, теряется в закоулках Бельвиля.Может, действительно, у нее ничего не получится. Но Юфэнь обещает себе попробовать. Надо всего лишь увидеть этот свет и следовать за ним.К восьми часам она добирается до здания администрации. Вся её воодушевленность потихоньку спадает перед тем, что ждет её впереди, и Юфэнь чувствует себя цветком, которому отрывают один за другим лепестки. Когда она открывает парадную дверь, от цветка остается голый стебель. Богатое убранство главного холла слепит глаза, вся эта роскошь кажется теперь чем-то неправильным и далеким. Девушка как можно скорее поднимается на второй этаж и, отыскав кабинет штурмбанфюрера, вежливо стучит. Она запыхавшаяся и с раскрасневшимися щеками, а сердце будто облили стальным сплавом, и пылающий страх пульсирует в груди, заставляя часто и рвано дышать. Хочется как можно дольше постоять здесь, в софитах широких залов, но Юфэнь и сама понимает, что ей не сбежать. Это придется сделать.Она входит после одобрительного возгласа за дверью. В ушах кровь шумит, и собственный пульс перемалывает мысли. Девушка натянуто улыбается, отдавая штурмбанфюреру честь и тот коротко объясняет ей ситуацию. Говорит на немецком, которого Юфэнь не знает, а Ганс за соседним столом коряво переводит для нее на французский. — Всё, что от тебя требуется, это переводить его слова. Имена, названия улиц, может быть, выбьем из щенка точное расположение их опорных пунктов. Понятно?Юфэнь выразительно кивает: понятно. Она надеется, что кореец добровольно всё расскажет и никаких проблем не возникнет.В подвальных лабиринтах пахнет сыростью и грязной водой. Её ведут к нужному карцеру. Внутри полно людей, но когда Ли Юфэнь взглядом пересекается с ним – внутри что-то щелкает.Повстанца зовут Ким Чондэ. И он излучает свет.