А я в судьбу верю (1/1)

Всё начинается с того, что Чонский связывается с этим сомнительным типом – Ланским-Рогатых. У того на лице написано, что ничем хорошим это не кончится, и папенька научил Чимина верить таким предчувствиям, но… Чимину шестнадцать, он не самый послушный сын на свете и дружба с кем-то взрослым, да ещё таким нахально ухмыляющимся, знающим явно гораздо больше, чем юный кадет себе может даже вообразить…Другими словами в таборе они оказываются раньше, чем Чимин Сергеевич соизволят подумать головой, услышать голос разума (такой, с лёгким немецким акцентом) и остановиться. Вечер, наполненный запахом костров, гитарными переборами и огромным, звёздным небом, которого в городе и не увидишь – делают своё дело, Чимин с Чонгуком хмельные без вина, улыбаются оба широко, счастливо. Ланской смеется над ними безобидно, говорит:- Мальчишки.Чонский обижается мгновенно, но больше для галочки, ему сейчас на собственный статус и гордость плевать чуть более, чем полностью. Да и к тому же он и вправду мальчишка в свои четырнадцать, а Чимину, несмотря на два года разницы в возрасте даже и не обидно – он готов быть мальчишкой, влюблённым в эту ночь и восторженным бесконечно.- Скоро начнут танцевать, - обещает Ланской, тянет Чонгука под руку к костру. Чимин спешит за ними, глядит во все глаза, впитывает. Какая ночь, ах, какая ночь.Молодой мужчина с гитарой кивает Ланскому, отодвигается немного, освобождая место, перебирает струны задумчиво, и начинает играть что-то очень печальное, но такое… опасно-печальное, нагнетающее, почти кричащее. В гитарную мелодию вплетается нежный женский голос, затем ещё один – мужской. Язык незнакомый, но красивый. Чимин почти не дышит, вслушиваясь – так красиво, настоящим чем-то, отчаянно живым. Гитарные аккорды всё быстрее, голоса всё резче, у него мурашки бегут по спине. Чонский невольно жмётся плечом, и Чимин понимает его отлично.Ланской косится на них, усмехается, закидывает Чонгуку руку на плечо:- Ну что, друг мой, не жалеете?В корпусе их, конечно, выпорют, если поймают, но у Чонгука лицо такое честное – ничуть не жалеет, давайте две порки, оно того стоило уже сейчас.Песня обрывается, словно струна лопнула. Чимин выдыхает заворожено. Но воздух разбивает новый гитарный аккорд – злой, веселый, Ланской вскакивает с места, тянет кого-то за руку в круг – женщина, взрослая, старше Ланского на много лет, но улыбается так ярко и юно, что старухой назвать язык не повернется никогда. Они танцуют, боже, как они танцуют, у Чимина сердце колотится и хочется так же. Чонский сжимает его ладонь и шепчет сбивчиво:- Чёрт подери, Пакский, чёрт же подери…Какая ночь.Какая же ночь.Самая лучшая ночь, чтобы влюбиться раз и навсегда.Молодое цыганское вино кружит голову, Чимин танцует с юной цыганкой, та смеется и тоже кружит ему голову, а потом… потом его руку перехватывает кто-то другой, тянет легко прочь, и Чимин уже кружится в танце с цыганским мальчишкой, наверное – своего возраста, ноги сами переступают под музыку, не по правилам, не как учили в корпусе, так хорошо, так легко, его ведут за руку, смотрят в глаза. И глаза у этого цыгана красивые бесконечно, и улыбка тоже.Какая ночь.Влюбиться с грохотом, раз и навсегда, как никогда более и ни в кого.Чимин целует его на последнем аккорде. Целует крепко, уверено, страшно пьяно, страшно влюбленно. И цыган смеется, обнимает его за плечи:- Совсем захмелел, кадет. Пойдём, погуляем.Они уходят, оставляя за спиной огни табора, музыку, Чонского в хищных Ланских лапах (Чимин старший товарищ, должен бы приглядеть, но у него в голове от ответственности одни воспоминания, так хорошо сейчас).- Смотри, какая луна, - цыган тянет его за руку, голову за подбородок приподнимает, улыбается ярко, хорошо – в лунном свете видно. И Чимину луна это… да пусть хоть пропадом пропадёт, смотреть хочется только на лицо улыбающееся.- Да, прекрасная луна, - говорит он, и тянется за новым поцелуем.Утром табор снимается с места, и Чимин проснувшись в стоге сена не находит ни цыгана, ни кошелька своего. Смеется даже, но оно того стоило, а в кошельке денег-то было - всего ничего.Чонгук сердитый, взъерошенный, клянет на чём свет стоит Ланского, уведшего коней. Чимину всё ещё смешно страшно – коня жалко, отец всыплет розг, в корпусе тоже всыплют, но сердитый Чонский тоже того стоит. И цыган этот…- Знаешь что, Чонгук Эдуардович, - прерывает он обиженный бубнеж, - я влюбился.У Чонгука лицо такое испуганное, Чимин смеется снова, громко, заливисто.- Знаешь что, Чимин Сергеевич. Ты рехнулся.- Ну и пусть, - и Чимин смеется снова.- Цыгане эти вряд ли вернутся, после того, как нас ограбили.- А я в судьбу верю, - щурится Чимин лукаво, губы трогает осторожно – те саднят немного, слишком долго они с судьбой целовались вчера.- Ну и… как зовут цыгана этого твоего? – едко уточняет Чонгук.Чимин жмёт плечами, смешок издает:- Он не представился.Чонгук кривится:- Зато увел коня, кошелек и сердце. Ага.Они добираются к корпусу только под вечер. И конечно их страшно наказывают, едва не до исключения. Но всё-таки, всё-таки, оно того стоило.- Сын, - строго говорит Намджун Алексеевич, хмурится немного – значит, волнуется безумно, - я должен тебе сообщить важную новость.Чимин, едва спешившийся с коня и дома не бывший полгода, замирает, хмыкает, кивает:- И тебе здравствуй, папа.Сокджин Юрьевич ухмыляется – гордится, мол – его школа.- Как учёба? - спрашивает ласково.- Умею чистить конюшни лучше нашего самого опытного конюха.Сокджин Юрьевич смеется, обнимает его, но серьёзнеет быстро:- У отца правда важная новость, - смотрит на Намджуна Алексеевича, - но пойдёмте в дом сначала.У новости глаза чернее ночи, кожа смуглая, улыбка широкая, чёлка длинная, руки большие – Чимин помнит, что пальцы очень сильные – и новость зовут Тэхён. Сергеевич.- Брат твой.Вот и свиделись, судьба.