Часть 4 (1/1)
Мальчишка ему снится. Снится ровно таким, каким был раньше — ярко-рыжим, угловатым и дерзким. Высоко задирающим веснушчатый нос. Сейчас, конечно, в нем половина осталась; угловатость сменилась изломанностью, дерзость — отчаянностью. Он словно выцвел в том тошнотном больничном крыле.Истаял.Разуверился в справедливости жизни, безмерно устал.Но мальчишка все равно ему снится. Снится, и это странно, это пугает до ручки, это трясет что-то внутри. Диксон хмурится на рассвете и растирает мятое, перекошенное ожогом лицо. Солнечные лучи щекочут раны, но они не соль, от них не больно, и Диксон не ощущает ничего, кроме удивления.И долбанного сожаления о прошлых днях.Треклятой вины.Но больше, все-таки, удивления.Ведь мальчишка снится. Хотя не должен.Диксон решает удостовериться, что случившееся — не больше, чем разовые кошмары. Он даже в участок зачем-то отправляется чуточку раньше и останавливается перед дверью агентства. На стекле табличка "закрыто", но Диксон чувствует на себе взгляд.Рэд давно на рабочем месте. И смотрит на него из окна.Того самого, через которое летел со свистом и грохотом около года назад.Того самого, после которого многое встало на свои места.Диксон щурится против солнца, поднимая глаза. Замечает быстрый блик — и трепыхающиеся жалюзи. Испугался? До сих пор злится? Нет, на мальчишку это не похоже; он даже несмотря на все жизненные трудности умудрялся до сегодняшнего дня относиться к нему хорошо. К нему — человеку, сломавшему Рэду лицо, ребра и статус более-менее востребованного издания.Диксон отворачивается. Медленно, задумчиво.Чешется. У него чешется все: руки, чтобы открыть чертову дверь, ноги, чтобы быстро взбежать по ступеням. И язык — чтобы извиниться еще много-много раз. И рассказать про странные ночные видения. Про мальчишку — про самого Рэда, — который вроде как не должен ему сниться. Но все равно это делает, и Диксон никак не поймет, почему.Впрочем, наверное, лучше не стоит. Лучше — пойти прочь, выпить где-нибудь поблизости дрянной кофе и зарыться носом в комиксы в рабочее время. Лучше, чем думать о нем. Думать обо всем том, что уже никак не исправить.Чертова сучка Милдред, кажется, сделала его до ужаса сознательным человеком. Вот же блять.— Чего-то хотел? — Рэд вырастает на крыльце словно из тумана.Весь цветастый, с иголочки, деланный пижон. Улыбается уголками губ, а рыжие волосы вихрами торчат на макушке и за ушами. Уснул за столом? Хорошо погулял? С трудом добрался до офиса?Диксон пожимает плечами. В горле пухнет и бьется слюна, она — почти что лава, и выплюнуть бы, выхаркнуть ее вместе со словами. Но что-то держит. Не дает.Или, возможно, он просто трусит.Мальчишка — тот, что не из снов, а уже вполне реальный — смотрит пристально и с толком, словно отмечает что-то про себя. Кивает даже каким-то внутренним догадкам или сомнениям. Потом, как настоящий выпендрежник, поправляет свой галстук и осторожно делает шаг.— Ну раз ничего не хотел, зачем приперся так рано?Он знает, читает его по лицу. Для Диксона это не то чтобы новость, но все равно не слишком приятно. Он морщится. Прячет глаза и встает боком. Инстинктивное желание спрятать покалеченную часть проявляется совершенно незаметно для него самого.Но мальчишка — Рэд, зови его _Рэд_ — все равно пялится. Внимательно, пугающе трезво. А потом вдруг наклоняется резко вперед, будто маятник, и клюет — что? куда? как? — в уголок рта. В тот, что треснул, искривился после пожара в участке.— За этим ведь?Диксона дергает. Прошивает всего словно молнией, и он отпрыгивает на пару шагов, чтобы обезопасить себя. Уверяет себя, это от гнева.— Про личное пространство не слышал, придурок?Но тайком вглядывается в эмоции на худом и бледном лице. Появится ли там отвращение? Злость? Ехидное желание унизить или отомстить? Диксон ведь видит свою морду в зеркале каждое утро, а еще он прекрасно помнит, сколько дерьма принес в жизнь мальчишки и развез его там по полу, стенам и потолку. За такое обычно не прощают.И тем более не целуют.Так ведь?Или он кукухой поехал? Хер ведь поймешь этих рыжих.Но мальчишка — _Р э д_ — выглядит спокойным. Не скривившимся от смеха или омерзения. Абсолютно нормальным. И улыбается он тоже — нормально. Так, как улыбаются люди, разрешившие давнюю головоломку.Он поворачивается на мысках своих истертых ботинок. Козыряет Диксону на прощание:— Хорошего дня. Приходи завтра еще.Диксон фыркает ему вслед. Ага-ага, непременно. И звезду с неба прихвати. Разбежался.***Мальчишка снится. Снова. Опять.Мокрый, истрепанный, прогибающийся податливо под рукой. Подающий сок с трубочкой. Прикасающийся в мягком жесте к губам. Стонущий его имя. Диксон на рассвете чертыхается сквозь плотно сжатые зубы.Это точно не разовый кошмар. Это — что-то больше, глубже и сильнее. И он заранее знает, что уже через полчаса будет ошиваться у порога агентства просто чтобы увидеть мальчишку наяву.Чтобы хоть как-то убедиться, что то, привидевшееся во сне, однажды может воплотиться в реальность. И пускай ему придется идти к этому годами.