1. Сии, облеченные в белые одежды, — кто они? (1/1)

Вызов в кабинет генерала не стал для Федора Ивановича большой неожиданностью. Он давно уже понял, что взят Ассикритовым под прицел - тот был твердо уверен, что сдержанный завлаб проблемной лаборатории, он же ?правая рука академика?, представляет весомую угрозу. Для этого Дежкину не надо было стоять на трибуне и во всеуслышание провозглашать истинную советскую науку тупиковой ветвью эволюции и огромным заблуждением. Ему достаточно было просто находиться в стане врага. ?Опылиться может каждый, стоит прикоснуться и вот он, голубчик, уже созрел? - считал генерал. А Дежкин находился в институте вот уже целый год – достаточно, чтобы стать перебежчиком. Однако, сколько Ассикритов не старался вывести биолога на чистую воду, как бы не силился доказать его причастность к деятельности заговорщиков, старания его оставались тщетны. ?Чист, как стеклышко, с какой стороны не посмотри!?. Генералу только и оставалось, что кусать локти, да слушать, как складно поет голосистый его соловей. Слушать и выжидать. А развитая интуиция подсказывала – он проигрывает войну. Именно так! Война, по мнению генерала, еще продолжалась, а фронт ее разворачивался прямо здесь, внутри института. Генетики – те же немцы. Борются против научного объяснения мира, прокладывают дорогу расистским теориям битого фашизма, плодят уродцев. Лесков против Вейсмана, среда против наследственности. Вейсманисты-морганисты: это племя все шире разбрасывало свои сети, сгребая в них всех легковерных. А таких было немало! Они объединялись, наступали, шли, твердо уверенные в том, что истина на стороне идущих. Да еще имели смелость представить доказательства. Чего стоил пойманный аспирант с десятком контрабандных пробирок! Мушки дрозофила, третье поколение, дающее соотношение три к одному. Любой, хоть сколько-нибудь заинтересованный в этом деле, способен был провести элементарный опыт прямо у себя в шкафу, не выходя из дома. Каждый мог стать пособником Моргана, попадись ему в руки такая пробирка. А их за время существования клуба заговорщиков могла оказаться не одна сотня. Эта мысль вот уже неделю не давала генералу уснуть. Мало было нейтрализовать "кубло", образовавшееся при институте, недостаточно было рассадить по допросным половину его участников. Требовался весомый аргумент, хлыст, способный стегануть по физиономиям каждого из них, отбив охоту вилять и оправдываться. И ведь такой хлыст был! Пленка. Заграничный фильм, выхваченный у злосчастного аспиранта. Требовалась одна только мелочь - экспертное заключение грамотного биолога. Будь у него такое заключение, и вся шайка уже завтра покинула бы дом под номером шестьдесят два и отправилась ?валить лес?. Как же так вышло, что Дежкин, ?свой собака?, по выражению академика, сидел теперь прямо перед ним и отказывал в этой милости?- Данный фильм - выдающееся достижение микрофильмирования, типичное пособие для преподавателя. В тексте только научные термины и дозировка веществ в растворах. Там нет никаких выводов. Все зависит от смотрящего, от того, кто станет интерпретатором…- Которым может стать враг! – взорвался генерал.- Делая экспертизу, я опирался на имеющиеся факты. Заключение не учитывает присутствие комментатора, так же, как наличие зрителя. Это научное заключение. Нет смысла переводить его в идеологическую плоскость, - не сдавался биолог. Генерал принялся ходить по кабинету, ломая собранные за спиной пальцы.- Касьян Демианович, знаете ли, будет вами недоволен, - по-волчьи оскалился Ассикритов, вперив свой гипнотический взгляд в упрямые серые глаза. - Беззубое заключение, Федор Иванович. Вы мне не помогаете.Дежкин устало пожал плечами.- Другого дать не могу. То, что вы требуете… Это не из области науки. Это дело правосознания. - Вот как, товарищ… товарищ ?правая рука?. Что же, мне все ясно. Более чем ясно. До свидания!Дежкин встал на негнущиеся ноги, и уже направился было к выходу, но его остановил голос генерала, ставший вдруг приторно-сладким.- А Стригалев-то, знаете, сбежал. - Знаю, - не растерялся Дежкин. Здесь врать не приходилось. Ему об этом сообщил академик, личное свидетельство можно было опустить. - Да, вот так вот. Видите, как получается? Голову снесли, а курица все бегает, бегает… да никак не набегается. Слышал, вы часто наведываетесь к нему на участок?- Слежу за наследством. По распоряжению академика.Улыбка на губах генерала растянулась шире. ?Еще немного и хоть бантиком на затылке завязывай?, - поморщился биолог.- Если бы хозяин вернулся, вы бы, конечно, сообщили?- Стригалев не дурак, уверен, его уже нет в городе.- Не дурак, это да. Вот именно поэтому я прямо-таки недоумеваю, разве мог ученый бросить труд всей своей жизни и просто так... – генерал пробежал по подоконнику двумя чередующимися пальцами, изображая, видимого, резвый бег генетика.- Вам не хуже моего известно, что Иван Ильич болен. Я более чем уверен, что бежал он не к своей злополучной картошке. Он, уважаемый, бежал просто для того, чтобы убежать. Жажда жизни не только нам с вами, она не чужда даже самым преданным морганистам-вейсманистам.Генерал снова оскалился.- Хмм. Гуманист? Не тех жалеете, уважаемый, - процедил он ответную любезность. - Вы для начала определитесь, где у вас клан язычников, а где христиане, и уже потом принимайте на себя роль святого Себастьяна. Иначе, глядишь не тех и не в ту веру обратите. Берегитесь!***Федор Иванович наконец покинул злополучный кабинет Ассикритова, но его не оставляло гнетущее ощущение пустоты. Да, он сделал все, что мог: лишил надуманное доказательство действующей силы, но что мешает академику попросить Саула написать новое заключение? Не глупо ли было делать подобное заявление, ставя под сомнение свою приверженность законной науке? Да и чего ради? Чтобы отстрочить неизбежное? Глупость какая.Но, что важнее - наследство Стригалева. Теперь оно было в руках Федора Ивановича, и он не мог позволить пропасть этим трудам впустую. Вопрос состоял в том, как уберечь их от вездесущего академика. За ним ведь следят. Что не сделаешь – все докладывают. Один шаг в сторону, и вот уже Рядно обрывает телефон: ?Что, Федя, куда собрался??. Конечно, после ареста участников клуба внимание к его персоне как бы поубавилась. Временное послабление. ?Фильм с иностранным текстом?, - хмыкнул биолог, подняв голову к почерневшему майскому небу, - ?нет, он не расстанется со своей мечтой раскрыть крупный заговор. Заговор! Боже мой, образованные люди, а охотятся за ведьмами…?Так, одолеваемый тяжелыми мыслями, брел он домой в подступающих сумерках. Какое же странное свойство имеет человеческое сердце. Еще на крыльце оно ощутило присутствие дорогого существа, прежде еще, чем глаза заприметили тень, скользнувшую в подъезд. ?А может уже пришли за мной? Вот прямо сейчас посадят в серую Победу и увезут туда, откуда не будет выхода??. Странное дело, сердце запросто отмело эту простую мысль. Биолога не испугало и то, что свет в коридоре погас за секунду до его появления – выкрутили лампочку. Дежкин протянул руку в темноту, где пальцы нащупали брезент. Под ним тут же забилось живое тело.- Есть здесь кто-нибудь?- Есть, есть, - завибрировал в нише приглушенный бас Стригалева.В груди биолога потеплело. ?Жив, значит, здоров…?- Пойдемте, - Дежкин прошел в конец коридора, отпер дверь. – Заходите, я сейчас…Федор Иванович пересек комнату и выглянул в окно. Тени лип не укрывали под шатром благоухающих крон генерала, вытянувшегося в струнку, никто из его подручных не маршировал у подъезда, только легкий ветер прогуливался по улице, лениво перекатывая скошенную траву. Все было тихо, мирно, спокойно.- Сюда проходите. Вот моя кровать - садитесь. Это самый темный угол. Я включу свет.- Как же...? ведь увидят.Дежкин задвинул шторы.- Ничего. Дверь тоже запрем. - Я, Федор Иванович, к вам до завтрашнего утра. Не прогоните?- Хоть до следующей весны. Ко мне не ходят. Дежкин включил свет и принялся собирать на стол разбросанные где попало вещи: чайник, початый батон, масло. - Масло! Масло, это хорошо… дайте мне кусочек, - Стригалев подался веред, к свету, протянул руку.Биолог, избегавший прямого взгляда на притаившуюся в углу фигуру, вздрогнул. ?Как он плох!?. Стригалев заметил:- Не-на-до. – прочеканил он, принимая в руки банку, – меня жалеть не смейте. - Я и не собирался, просто отметил про себя некоторые… изменения.Стригалев глухо засмеялся, решительным жестом забросил в рот кусочек масла.- Милый мой, у вас ведь все на лице. Каждая мысль, прежде еще, чем вы сами успеете ее понять… ?учитесь властвовать собою, не каждый вас как я поймет?, - договорил он нараспев.Дежкин замер. Стригалев не в первый раз выдавал фразу, так или иначе слышанную им от другого человека. Один, два раза – случайность, но постоянно… Складывалось ощущение, что между Стригалевым и полковником Свешниковым сложилось тесное общение. А персона полковника, человека, приближенного к Ассикритову, теперь стала куда больше интересовать Дежкина. С ним самим беседовать было попросту бесполезно. Свешников говорил пространно, отвечал вскользь, и ничего конкретного из его слов понять было нельзя. А знать, на чьей стороне играет эта маститая фигура, Федору Ивановичу хотелось. Более чем. - Вы не первый раз возвращаете мне слова человека, хорошо нам знакомого. Нам обоим, - начал было прощупывать почву Дежкин, но Стригалев тут же перебил его:- Федор Иванович! – тряхнул он косматой головой. – Мне бы кашки. Сварите мне кашки?Чем меньше впутано, тем легче развязаться. Приплетать к себе кого-то еще, зная, что прямое знакомство, а тем более пособничество увлечет каждого на плаху, Стригалев наотрез отказывался. - Молоко, сливки – это завтра, утром, – разочарованно выдохнул Дежкин. Спорить с генетиком не представлялось возможным. - Может пюре? Картошка имеется.- Пожалуйста.Дежкин опустился на колени. Заглянул под кровать.- Сей-час,- Стригалев легко подкинул ноги вверх, но тут же сбросил обратно, перехватив поперек себя рукой. Жест не ускользнул от внимания биолога:- Плохо? Ложитесь.- Усну ведь.- Это ничего. Надо отдохнуть.Генетик спорить не стал. Ночи, проведенные на дне канавы под водосточной трубой, настойчиво давали о себе знать.*** Вечер медленно уступал время ночи. Часы били десять. В комнате стоял сладковатый запах вареной картошки, кипел чайник, поскрипывала кровать. Стригалев ворочался с боку на бок, борясь со сном.- И есть хочется и спать хочется, черти что.- Потерпите еще, - захлопотал Дежкин, улыбнулся. - А знаете, Иван Ильич, вы ведь сейчас лежите прямо на своем наследстве.Стригалев приподнялся на локтях, перевалился через край кровати, обозревая свои угодья.- Семена и микротом. Микроскоп не нашли? - Дежкин мотнул головой, - это ничего, я объясню, где искать. А почему такой клад и до сих пор не зарыт? Как только, так сразу в Москву. А там по частям раскидаете. Слышите? Впрочем, все по порядку.Генетик одним рывком сел на кровати, взбил волосы на разлохмаченной голове, улыбнулся.- Здравствуйте, Иван Ильич! – шутливо пропел Стригалев. Но черные глаза смотрели внимательно, строго.- Здравствуйте, Иван Ильич, - не раздумывая, отозвался Федор Иванович.Теперь в улыбке Стригалева была надежда, он проверял:- Правильно я вас назвал, милый мой? Вот, - развел он руками, - принимайте своего двойника. Я надеюсь, у нас с вами ничего за то время не…- Нет, ну это никуда не годится, - перебил Дежкин. – ?Надеюсь?, это если бы у вас были основания, а они, как мне кажется…- Да, да. Согласен. Не надеюсь, а точно знаю. Знаю! Потому и пришел. Вот и наступили те обстоятельства, о которых мы с вами говорили, шутя. А они наступили. Стригалев тяжело выдохнул, оперся о стену.- А знаете, Федор Иванович, я ведь когда сбежал, когда был уже далеко и точно знал, что теперь меня никто не поймает, я ведь … почти вернулся. К ребятам. Так обратно тянуло. Не помочь, так хоть быть со своими. А вот и не вернулся. Значит, все-таки, картошка дороже. Смешно?- Вы полжизни на ?Контумакс? положили. Этот сорт, все равно, что ребенок, детище ваше. Здесь нет ничего смешного. - Детище, говорите? Ребенок? - усмехнулся Стригалев, – а я ведь получается, одного своего ребенка уже продал. Даже не продал, нет! Это еще, куда ни шло, было бы чем оправдаться, пусть самой низменной жаждой наживы. Шкурным интересом. А я отдал. Просто так, академику этому. В косоворотке, да в валенках. Понимаете, я ведь, когда студентом был, на него молился. Какой ум, какой человек! А там, как оказалось, ни того, ни другого. Все падаль, гниль. ?Новый сорт в четыре года!?, - обещал начальству, а сам ко мне с протянутыми руками: ?Знаю, есть у тебя ?Майский цветок?, чудо, что за картошка! Дай, дай мне!?. А я и отдал, дурак. Три года жил спокойно, горя не знал, а на четвертый - вот он опять, здравствуйте. И все с лапой со своей. А я уже не даю. Знаю теперь, в его руках мой сорт превратится в величайшее достижение лженауки. В оружие против хороших ребят. Он же у меня отберет, а потом вынет да положит обещанный сорт, и на этом достижении еще лет десять продержится. За это время от науки ничего не останется. Актерище! Видели, как у него из карманов земля сыпется, а он охает: ?Ох, и любит же землица, родимая, старика. Сама в карманы забирается?, – прогундосил Стригалев, с силой махнув перед собой рукой. – А, чтоб его! Ничего не получит. Слушайте же! В случае полного провала – уничтожайте! Все и вся. Не жалейте. Только не им, не этим кровопийцам…Стригалев замолчал, ка бы кончился, уронил голову на грудь. - Я все сделаю, - твердо обещал биолог.Они долго молчали, глядя друг на друга.?Я люблю тебя, восхищаюсь! – кричал взгляд Федора Ивановича. – Никогда не предам, собой готов заслонить!? и ответная ласка струилась из бычьих глаз Стригалева: ?Знаю, теперь знаю. Колебался немножко, теперь вижу – я правильно тебя выбрал, - говорили эти глаза, - Я тоже тебя люблю. Друг мой, брат, двойник…?.- А я ведь еще тогда знал, что это будете вы, когда только приехали инспектировать. Вся кафедра на ушах стояла: ?Торквемада прибыл, инквизитор! Бечь надо, бечь!?, - захохотал Стригалев. - Помню, помню, - улыбнулся Дежкин. Ему нравилась привычка друга вставлять в свой лексикон звучные студенческие слова.- Вот! Тогда уже знал. Не наверняка, конечно, догадывался. Вечер у Тумановой помните? А стакан, что лопнул? Так вот, в тот вечер на ваш стакан гадало трое. Да, да! Вы, да Леночка, и я тоже загадал. Спрашивал, тот ли человек, за которого вас принимаю, могу ли довериться, отдать все это, сделать, так сказать, своим наследником. И лопнул ведь! Кипяток на руки, обожглись, а Туманова говорит: ?Сбудется, Федяка. Только принесет счастье это тебе большое горе?. Федор Иванович не заметил в этих словах предостережения. Ни тогда, ни теперь. Думал он совсем о другом. Кажется, именно в этот день ему пришлось узнать, что Стригалев и есть тот самый Троллейбус, на которого ему велено было вести охоту:?Есть сведения, - сутками ранее гундосил ему в ухо Рядно, - что действует там, в институте подпольное "кубло", а возглавляет их – есть такой Троллейбус. Студенты прозвали. Идет, мол, напролом… смешно. Кхм, а фамилия? Выскочила из головы. Ты, Федя, съезди туда, где двойки получал, узнай что почем... да докладывать мне не забывай?.К несчастью, Федор Иванович недолго оставался в неведении относительно искомой им личности: ?-Троллейбус? Да как не знать, знаю – вот же он перед тобой! Стригалев, он же Троллейбус. Собственной персоной, - хихикала Туманова. Ей тогда этот вопрос казался плевым, а Дежкин еле пришел в себя, - внутри уже зародилась туманная и болезненная симпатия к генетику. ?Почему именно он должен был оказаться этим треклятым Троллейбусом?? Воспользовавшись замешательством новоиспеченного гостя, хозяйка вечера поймала его руку и крепко сжала в тонких пальцах: ? - Только ты уж его не трогай, как начнешь свою ревизию! Хватит с него, он ведь уже сидел. За это самое – за Менделя и Моргана вашего. То есть не вашего, - снова засмеялась Туманова, - пойди разберись, глупость какая. А! и фронтовик еще, брат твой. Так что ты его не тронь!?.Дежкин молчал, отдавшись воспоминаниям, но Стригалев не замечал отсутствия собеседника. Он и сам бродил мыслями в этом почти забытом дне:- В тот вечер еще сказано было, помню: ?Сии, облеченные в белые одежды. Кто они и откуда пришли? А пришли они от великой скорби?. Белые одежды, - повторил генетик, выпростав руку в сторону Дежкина, - это как нутро, не спрячешь. Хороший вы, даже слишком. Вот что, Федор Иванович: мимикрия - не трусость (природа не труслива), это приспосабливаемость. Надо и вам развивать подобную способность. Прятать яркое оперение под серый халатик простого биолога, закрывать лицо, скрывать эмоции. Чтоб и мускул не дрогнул, чтобы ни звука, ни крика. Клюют – клюйте в ответ. Отдайте им все семена, что нашли на кафедре. Там на пять институтов хватит, может что и высеют. Это ничто, отдайте! Только главное берегите… я сейчас вам все расскажу. Слушайте… хм, где же? Нашел! Вот она – родимая. Всего одна тетрадь, но в ней, Федор Иванович - вся моя работа. Толстая тетрадь была заполнена записями и формулами – сжатый план работы на несколько лет вперед.- Естественно, ларчик непросто открывается. Все зашифровано. Нужно объяснить, но, думаю, вы быстро поймете. Что насчет моего хозяйства: ?Контумакс? найдете на заднем дворике. Там альпийская горка и георгины. Вы же ботаник, у этого дикаря листья действительно как у георгина. А с удвоенными хромосомами – почти копия. Двойник. Та же тактика, что у нас с вами. Так вот, их там три горшка закопано. Пока не зацвели – нестрашно. Не раскусят. У него кремовый цветочек, маленький, можно сразу опылить и через сутки оборвать венчик. Я вам все покажу... Что еще? Поливайте бдительно. Все, включая георгины… я видел, вы восемь бочек натаскали. Смотрел и сердце радовалось. Спасибо.- Оставьте. Было бы за что, Иван Ильич.- Нет, не оставлю. Не каждый бы решился. Впрочем, вы и есть не каждый, - улыбнулся Стригалев, благодарно кивнув. – Что ж, к делу. Всего на разгадывание шифров, включая самый сложный - почерк генетика, ушло чуть больше двух часов. Разъяснив последнюю запись, Стригалев сжал виски обеими руками, задумался.- Кажется, ничего не забыл.- У меня последний вопрос, - оторвался от тетради Дежкин, - по этой программе получается, что задача одна – сохранение наследства. Вопрос вот в чем: мы так и будем сидеть на зарытых сокровищах?- Нет, придется, в конце концов, выходить на свет. Подкопим аргументов, наберемся духу и выйдем, - бодренько заявил Стригалев. - Выступим в журнале. Может так сложиться, что вам самим придется.- Нельзя чтоб сложилось!- Ну, гадать не будем, - пожал плечами генетик, - Но журнал – обязательно. Напишите о новом сорте, как он получен. Выступите с фундаментальной работой по ?Контумаксу?. Это будет хорошенькая новость, особенно для академика. Вся его наука – в пух! – весело засмеялся Стригалев, – журнал-то читают.- А где выступим?- Не полагалось бы зря, - поджал губы Стригалев, - ай, ладно! Услышите название и сейчас же забудьте, – наклонился к Федору Ивановичу и загудел горячим полушепотом, – в ?Проблемах ботаники?… Дежкина бросило в жар.- …там вся редколлегия. С редактором я хорошо знаком, все сговорено. Он готов идти на риск. Стригалев сел, улыбнулся. В глазах - углях полыхнули искры. ?Ах, если бы было все так, как он говорит!?, - вздохнул Дежкин.Генетик ободряюще сжал его плечо, заглянул в глаза.- Смею ли я вас просить обо всем этом? - спросил он сурово, задавая вопрос скорее себе, чем другу. - Разве есть у меня право вот так вас. Под пули…- Ну, хватит, Иван Ильич! Если бы вы не предложили, я бы сам напросился. Я, знаете, как только у вас в оранжерее увидел этого дикаря, как только понял, над чем вы бьетесь, так сразу все для себя определил. И хватит об этом. Вот, - Дежкин придвинул к кровати стул с посудой, сам сел рядом, – лучше поешьте.Оба принялись за ужин. Стригалев был явно голоден, с жадностью запускал ложку в пюре, но воля останавливала ее у самого рта, он как бы говорил себе: ?Нельзя?, глотал по чуть-чуть, запивал теплым чаем.- Спасибо! - Ни с того ни с сего выпалил он вдруг. Федор Иванович удивленно вскинул на него глаза, но тут же поспешил отвернуться, заметив слезы. Выдохнул, подождал, пока схлынет с груди болезненная тоска: ?Нервные стали оба, нельзя так. Много еще впереди…?.- Я все спросить хотел, - загудел Стригалев минутой позже, отодвинув от себя пустую чашку, - вам ведь нет еще тридцати…- Двадцать семь, - кивнул Дежкин.- Вот, мне почти сорок. Скажите же, откуда в вас это? Дежкин взглянул на него вопросительно.-Ну, вы ведь твердо знаете что делать. Всегда поступаете по совести. Не покупаетесь там, где любого можно купить трижды. Я тоже упираюсь, есть ради чего. Но это потому, что точно знаю - я прав. Был уже однажды прав, после нескольких лет неправоты, и опять ведь буду прав! А за картошку эту даже чествовать станут, если доживу. Надо дожить… есть в этом что-то эгоистическое. А вот вы? Откуда такая воля в человеке? Тоже ведь воевали, знаю. И ранены были. Жизнь вас не баловала, так откуда силы? На чем держитесь? Или у вас тоже есть хулители, которых вы желаете накормить? – подмигнул Стригалев.Дежкину тяжело было смотреть на эту улыбку. Чтобы Стригалев не думал о себе сам, Федор Иванович знал – все, что делал генетик, он делал не для себя, а для людей. Для измученных войной, живущих впроголодь людей. Ему мечталось, чтобы каждый мог наесться досыта. Его картошкой – не боящейся болезней и заморозков. А для себя генетику нужна была самая малость – справедливость. Торжество истинной науки. Как это ни печально, люди, которым он рвался помочь, с тем же завидным рвением, что прилагал Стригалев для их спасения, старались его уничтожить. Генетик точно знал, что руки, в которые он вкладывал свой дар, были теми же руками, что бросали в его спину камни. Знал, но все равно стремился ?накормить своих хулителей?.- Силы? Нет никаких сил, Иван Ильич. Вина – это скорее. Не хочу быть тем, кем был в тринадцать лет. Смеетесь? Не смейтесь, я серьезно. Вот что, расскажу вам одну историю. Буквально в двух словах, детали излишни. Дежкин откинулся назад, остановив взгляд перед собой:- Я тогда маленький был, но уже соображал. В классе у нас висел один плакат. У доски, прямо перед глазами. ?Пионер всегда говорит правду, он дорожит честью своего отряда?. А на плакате этом два мальчика: один чистенький, строгий, в красном галстуке, стоит, нахмурившись, а другой сидит сконфуженный. С чего бы это? А он на парте имя свое нацарапал ?Толя?. Первый, тот, что пионер и отличник, пример для подражания, просит слова. Понятно, что слово это ударит по бедному Толе, ну и поделом ему! Справедливо. Заслуженно… такая вот картина. И я хотел говорить правду. Прямо как этот, с плаката. Только мелочь всякая меня не устраивала, я хотел говорить правду по большому счету. И вот, в разгар формирования моего идеологического самосознания, - невесело фыркнул Дежкин, - пришел к нам в класс молодой геолог. А Было дело в Сибири. Весной, перед летними каникулами. Так вот геолог этот, - кстати говоря, вы мне очень его напоминаете. Такой же… - ?добрая душа?, - подумал про себя Дежкин, но в слух добавил: талантливый. Никель искал. Требовались ему помощники. Жить в палатках, рыть шурфы вплоть до октября. Власти местные это дело спонсировали, даже лошадь выделил с телегой. Я загорелся. Набралось таких помощников человек десять. Поехали… Позже вот какое дело открылось: геолог честно признался, что ему была поручена вовсе не добыча никеля. Его к нам отправили для подсчета уже известных запасов краски охры. На никель он сам нечаянно наткнулся. В итоге средства израсходовал, понятно, не на порученное дело, а никель пока не нашел. Местные в положение вошли, прикрыли. И все ничего было. Рытье шурфов на охру записывали как положено, в журнал. А про никель молчали. Это ведь, если ты охру ищешь, как государство приказало – молодец, а если нет, это уже, дружок, трата государственных средств. Обман, подлог. Да и вся операция эта – сплошная тайна, сговор, можно сказать, а во главе… знаете, словцо такое страшное было: ?враг народа?? - биолог круто развернулся к другу, - Так что? Чуете, Иван Ильич, чем пахнет? Подвигом. А знаете что самое интересное? Мы ведь тогда уже долго работали. Геолог в пробирке никелевый осадок нашел, обрадовался. Еще чуть-чуть и все окупится. Никель - это ведь танки, вооружение… а победителей, как понимаете, не судят. И вот, когда до никеля осталось рукой подать, уже осенью, прилетает к нам на поле самолет, а в нем ревизор. Донес кто-то из местных, слух пустил, вот он и прибыл с проверкой. Ходил, смотрел, писал что-то, затем улетел. А следом явились двое. Один – молодой военный с наганом, портфелем. Вот он всех по очереди к себе в палатку на допрос. Начиная с самого младшего – с меня то есть. Ребята очень просили: ?Говори же все, Федь, как условились, как в журналах записано?. Очень полюбился им геолог этот. Хороший человек был… Ну, я их выслушал, отмахнулся, да и пошел себе. Думаете, пугали? Пряник предлагали? Не-е-ет, Иван Ильич, мне правда тогда была слаще всякого пряника. Все выложил, как на духу. Военный меня похвалил и отпустил. Гляжу, а через час геолога этого к самолету ведут. Он мимо уже прошел, но меня увидел, вернулся. Подошел, похлопал по плечу, улыбнулся, да и говорит: ?Ничего, ничего, Федя ?. А мне тогда и было это самое ?ничего?. Это потом, много позже я понял, что за полчаса в той палатке сумел уничтожить человека. А то, что его уже нет, это я наверняка знаю. Вот она - вина. И так глубоко та засела, так иной раз болит, что и не подумаешь, что давно все это было. Зарубцевалось. А я с тех пор как тибетский монах: хожу, да впереди себя веничком мету, чтобы жучка какого не раздавить. Поздно, Иван Ильич я ценность жизни понял, не ко времени. Генетик молчал, тяжело о чем-то размышляя, потом заметил, между прочим:- Хороший вы человек, Федор Иванович. Бережете вот, - тут он скривился как бы от зубной боли, – Зря. Плохо это… Что-то было не так. Дежкин это почувствовал, ощутил острый укол стыда. И дело было вовсе не в тринадцатилетнем пионере, - этого Стригалев понял, - дело было в нем теперешнем. Не успев разобраться, что к чему, биолог поспешил сгладить впечатление нечаянной исповеди. Начал говорить быстро, почти бессвязно. О том, что был сегодня у Ассикритова, о злополучной экспертизе, о том, что генерал знает, где искать Стригалева, и подозревает его, Дежкина, в сговоре. Что друг, конечно, должен показать ему наследство, но сделать это нужно ночью. Да, ночью – это хорошо. Днем дом сторожит Краснов – сподручный академика, он не раз его замечал. Заляжет в траве как кабан, а заприметишь – с места срывается, бежит, ветки ломает. Но по ночам он не дежурит, ленится. Спать хочет… Дежкин говорил и говорил, попутно подливая в граненые стаканы кипяток, помешивая в обе руки сахар. Был вроде занят, поэтому не заметил, как Стригалев изменился в лице. Страх и удивление уступили место мрачному, тяжелому взгляду. - Картошка остыла, - биолог закончил выпаливать слова пулеметной очередью и теперь еле ворочал языком. – Надо бы…Не договорив, встал, подобрал со стула кастрюлю, поставил ее на печку и насторожился. Вдруг скрипнула кровать, послышались глухие удары шага, звон ключа.- Стойте! Куда? - бросился Дежкин к двери, преграждая Стригалеву путь. – Зачем?Тот обнял его одной рукой, в другой уже была холщевая сумка с припасами, которую накануне приготовил ему друг.- Ухожу. Нельзя мне оставаться, нельзя, чтобы видели. Вы должны быть вне подозрений. Незачем повторять мой путь. Придумайте другой.И, прежде чем биолог успел что-либо возразить, Стригалев выпустил его из рук и выбежал на улицу. Только хлопнула напоследок дверь. - Что же это? – в растерянности всплеснул руками Дежкин. – Да как же? Нельзя так.Бросился следом: ?Куда собрался? Безумный! Опять на земле спать, в ежевике? Мало ему злоключений. Нашел о ком волноваться?. Дежкин бежал рысцой, заглядывал за каждый угол: ?Лишь бы не упустил?. - А, проклятая! - в сердцах бросил он ноге. Та совсем не желала слушаться.Кто-то шел навстречу, внимательно рассматривая персону Федора Ивановича. Поняв, что имеет вид в достаточной степени занимательный, Дежкин замедлил шаг, поднял воротник ?Мартина Идена?, опустил голову… и только теперь заметил, что вышел на улицу в тапочках.По прошествии пятнадцати минут бесполезных поисков Дежкин уже отчаялся найти генетика, но вдруг к неописуемому своему счастью приметил на окраине парка знакомую фигуру. Стригалев стоял у дерева, нетерпеливо провожая глазами компанию студентов, шумно сгрудившуюся у него на пути. Шествие, ввиду позднего времени, уже покидало насиженное место, освобождая Стригалеву дорогу.Дежкин свернул с тротуара, ловко нырнул в дубовую тень и крепко схватил друга за рукав. - Вернемся, Иван Ильич. Ну, что вы? Помиримся! - Вам передо мной не в чем виниться, - не без удивления заметил генетик. Осторожно, но настойчиво постарался отцепить руку биолога от своей куртки. Дежкин сильнее сжал пальцы.- Есть, только пока не понимаю... Чувствую, но не знаю. Вернемся, прошу вас. Останетесь до завтра, отдохнете, нельзя же так.Стригалев все еще смотрел в сторону. ?Лицо прячет?, - догадался биолог. - Домой вам нельзя. Они только этого и ждут!- Так-так, - хмыкнул Стригалев. - В собственный дом и нельзя? Вот те на! Дом построил, хотел отгородиться… и в пределах этой ограды иметь свободу научного мышления. Мне же, знаете, только и нужно, что свобода общения с научной истиной! – порывисто признался генетик, приложив руку к груди, - а вот и собственная изба не помогла. Обложили. Бобер хочет плотину строить, только мех у него привлекательный. На боярскую шапку хорош, - заключил Стригалев. Бодро, в противовес словам, и тут же нестерпимая тоска захватила душу биолога.Его друг был зажат между двумя плитами. Одна – преследование, организованный гон, устроенный академиком и ордой его подчиненных. Крепкая бетонная плита. Другая плита - из стали. Ее вообще никто не мог одолеть, хотя она была творением самого генетика, его ответственностью, его трудом. Плиты медленно сближались, давя Стригалева. Федор Иванович это видел. Ему хотелось забраться подальше в щель и вытеснить друга – тот уже достаточно намотался. Пусть хоть немного вздохнет! Он готов был взять на себя окончательный сжим. Дежкин ликовал, принимая из рук генетика его груз, всю его жизнь, воплощенную в одной тетради, пакетике семян, да трех кустах картошки на заднем дворике. Но Стригалеву не становилось легче. Плиты сжимались.- Что ж, Федор Иванович, сдаюсь, - уже смеялся Иван Ильич, отметив красные тапочки на ногах Дежкина, – капитулирую, ведите.Дежкин с секунду помедлил, думая, стоит ли выпускать генетика из рук. - Ну не сбегу я, не сбегу, - небывалый запас оптимизма иссякал, улыбка Стригалева казалась вымученной, - не надо этого, – тряхнул он плечом. Но, тут же одумавшись, накрыл руку биолога, сжав на секунду кисть в теплых и сухих пальцах, - я сам пойду. Домой они вернулись в тоскливом молчании. Зайдя внутрь, Стригалев одним движением скинул с себя свой форменный свитер, завалился в постель, устало вытянул ноги. Высокий, широкоплечий, громоздкий, как дикарь. Стал виден прогиб в пояснице, выступили из-под майки неровные бугорки ребер.Дежкин не стал включать свет, только приставил к столу лампу под тканевым абажуром.- Я пока еще посижу. Попробую разобраться в том, что вы мне тут написали… затем спать.- Только не вздумайте прямо там, – пробасил с койки Стригалев, заерзал, плотнее придвигаясь к стене, – поместимся. И не бойтесь, меня не разбудите. Я крепко сплю.Дежкин просидел над тетрадью еще битый час, под конец которого пришлось честно себе признаться, что время потрачено впустую. Читаемые слова, как им и было положено, складывались в фразы, те перетекали одна в другую, но при этом не несли никакой информации. Просто проходили мимо. Стоило биологу краем глаза зацепить кровать, как все его мыслительные способности сразу же направлялись в другую сторону: ?Как быть завтра?? ?Что делать дальше??. Вопросы множились. Дежкин устало отбросил карандаш и снова взглянул на генетика. Усмехнулся: та еще картина. Хозяйка квартиры, считавшая, что масса декорированных на разный манер подушек – есть самый верный признак достатка, не учла, что гости Дежкина могут пренебречь этим ценным приобретением: пирамида стояла не тронутой, генетик мирно спал в стороне. Дежкин попытался стащить пуховую армаду на пол, но побоявшись разбудить Стригалева, просто расставил верхний ряд вдоль спинки кровати. Сам лег рядом, уперев взгляд в потолок. Неуемное беспокойство настойчиво отгоняло сон. ?Нет, мы ведь не слепые котята, знаем, куда и зачем идти. Есть план, цель поставлена, только вот… показалось ли??, - план, составленный Стригалевым, исключал его личное присутствие. Не только в деле ?Контумакса? - это понятно, генетик должен скрываться, но и в остальном тоже. Во всем, что касалось будущего. Списав это на умышленную осторожность Дежкин немного успокоился. ?Такие люди не пропадают?, - убеждал он себя. - ?После всех этих мытарств... Нет, он - то прорвется, точно сдюжит. А я помогу?.Во сне Стригалев повернулся к Дежкину лицом: брови нахмурены, лоб прорезала задумчивая складка, губы упрямо сжаты. ?Как бы отбивается от кого-то…?, - подумалось Дежкину. Руки длинные, сухощавые, широкие в запястьях, скрещены на груди. По черным волосам от виска к затылку тянутся редкие нити серебра. Дежкин и сам не заметил, как провалился в глубокий, беспокойный сон. Но отдохнуть не удалось. Как бы сработали внутренние часы, что-то подбросило вверх и с силой опустило обратно. Биолог распахнул глаза, прислушался. Тишина. Расслабил обхватившие локоть пальцы, пару раз опустошил грудь, замедлив участившееся дыхание. ?Кошмар начинался. Ничего, больше не придет…?. Стрелки на часах показывали начало четвертого. Самое глухое, самое страшное время ночи. Вот-вот потухнут звезды, и небо надорвется у самого горизонта, впуская в мир ту, что соберет истлевшие за ночь жизни. В такое время не положено бодрствовать человеку, Дежкин это хорошо знал. ?Еще можно заснуть. Нужно. Только вот…?. Слишком свежо стало в комнате. Федор Иванович потянулся за одеялом, но тут же про него забыл.- Разбудил все-таки? – заключил биолог, поймав внимательный взгляд Стригалева. - А? Нет, я давно не сплю, - признался генетик.- Что так? Голову вело, как после затяжного бега. Сон ушел безвозвратно. Дежкин осторожно опустился на подушку.- Думы думаю, Федор Иванович. - Самое время. И какие же вопросы решаются ночью?- Государственной важности, - пошутил Стригалев. – Давайте, может, поговорим? Раз уж и вы не спите. Какая-то сталь прозвучала в его голосе. Дежкин вздрогнул: ?Только бы не о том…?. А между тем понял: ?Он твердо решился?. Плата за ночное бодрствование – откровение.- Я, Федор Иванович, теперь не я, а Гамлет. Уже оцарапан отравленной шпагой. Яд в крови, всего минута жизни осталась, уже не завишу от всего, что связывает человека на этой земле. Развязался, освободился, а просто так, молча, уходить не желаю. Хочу говорить. Много и правду.- Откровение за откровение, - заметил Дежкин, сорвавшимся до шепота голосом.- Да, - тем же шепотом ответил Стригалев. – Обещайте выслушать.Федор Иванович осторожно кивнул.- Прежде только… хочу удостовериться. Собрать все возможные данные. Затем стану спрашивать.- Иван Ильич, не пугайте. Это уж, право, допрос. Хорошо еще протокол не ведете, - наигранно возмутился Дежкин. Генетик как будто не услышал:- Помню, вы сказали как-то, что нашли ключ к пониманию добра. Добро-страдание. Труднопереносимое. Так, кажется. Почему?- Потому что добрый порыв чувствуешь главным образом тогда, когда видишь чужое страдание. Видишь или предчувствуешь. И рвешься помочь. Потому рвешься, что чужое страдание непереносимо.- Только так? Что же, я что-то такое в вас и предполагал, - улыбнулся Иван Ильич,- Вот еще что… я вас люблю.Дежкин едва успел подавить в себе вздох удивления, зачем-то усмехнулся:- Знаете, вы прямо как та героиня у Булгакова: ?У меня сегодня в кафе свистнули перчатки. Я их положила на столик и… я полюбила другого?, – хохотал Дежкин, - Такие фразы надо начинать с конца, ей-богу! Да и стоило ли говорить очевидные вещи? И я вас люблю. ?Слишком легко, не подумав…? - осекся биолог. Но Иван Ильич уже смеялся. Клокочущем, протяжным, грудным смехом, да так заразительно, что даже не натурально.- Поцелуемся? Стригалев не спрашивал, он обязывал. Время на ответ дано не было. С самого начала этот жест смутил Дежкина. Не сомкнутым твердым пластом опустились губы друга к его лицу, а мягкой тенью накрыли кожу. Сомкнулись, дрогнули и задержались, пока тонкую линию целуемых губ не оставил изгиб смеха. Воспользовавшись наступившей тишиной, к уху биолога пробилось ленивое постукивание часов. Они все также мерно расходовали завод, спокойно делали свое дело. Совершенно парализованный, Дежкин уцепился за это рассчитанное движение, весь обратился в слух: раз, два три… восемь. Положенное на дружеский жест время давно вышло. Стригалев и сам это понимал, но не дал биологу списать промедление на случайность. Он только чуть отстранился - мнимое послабление на долю секунды – и снова повторил поцелуй, твердо вцепившись пальцами в его скулу. Поставил точку и только затем отпустил. Даже не стер ощущение касания дыханием, задержав вдох глубоко в легких. Дежкин закрыл глаза, спрятал лицо в ладонь: ?А я ведь давно уже знал?, - пульсировала в его голове мысль. Именно твердое знание, а не случайная догадка жаром подожгла его кожу. Губы кололо, как будто только что восстановился нарушенный онемением кровоток. Тишина начала давить на затылок. Дежкин заставил себя открыть глаза, и увидел то, что ожидал увидеть: на лице Стригалева не было и тени веселья, он не улыбался, смотрел исподлобья, прямо в глаза. Он ждал. - Я, кажется, начинаю понимать, о чем вы. Приступ позорного малодушия заставил биолога отвернуться.- Вы мне обещали, Федор Иванович, держите слово! – загремел Стригалев. И вот Дежкин снова смотрит в суровое лицо, а на затылке сжимаются стальные пальцы, – слушайте же…Трудно сказать, что именно огорошило биолога. Не то, что было сделано секунду назад, скорее то, что он понял: Стригалев выразил заветную мысль. Ту, что он предполагал сам, только не имел смелости додумать до разумеющегося конца. Дежкин видел, что генетик собрался говорить, знал, что сейчас он задаст вопрос, на который так непросто будет ему ответить. Снова не хватило духа:- Почему Гамлет? Почему… зачем такая аллегория? Протарахтел Федор Иванович, кажется, даже повторил раза три. Точно он не помнил. Стригалев нахмурился. Выстрел был сделан наугад, но попал точно в цель. Мог ли он знать?- Дело в исходе, который, думаю, прекрасно ясен нам обоим, – проговорил он твердым, однотонно-серым голосом. - Хм… здесь все просто. Проще некуда. Неприятная, но точная арифметика. Во-первых: меня поймают. Не перебивайте! слушайте. Я буду говорить ?если?, чтобы не обещать ничего понапрасну. Так вот, даже если все выйдет так, как задумано. Если вы, опылив ?Контумакс?, сумеете получить хотя бы одну ягоду, чего мне не удалось ни разу, за три года упорного труда… допустим, у вас легкая рука. Все вышло. Что дальше? Вы возьмете семена, высеете их на следующий год. Затем новый сорт нужно будет размножить до количества, необходимого для запуска в испытания. А это тонна, может и того больше. Договариваться с опытной станцией, нанимать рабочую силу - это время. И даже так, уже имея на руках весомое доказательство нашей правоты, вы ничего не сможете сделать. Аргумент бесполезен, если не заверен документально, не засвидетельствован. Должен быть резонанс. А как пойдет рябь по воде – попробуйте еще уберечь то, что вырастили от Касьяна. Затем, конечно, журнал, статья. Схлестнетесь с академиком и начнутся такие тяжбы, что не дай бог никому. Если за все за это вам, в конце концов, воздастся по справедливости, если удача встанет на вашу сторону, если благодатны будут условия, а начальники благосклонны, с самого начала и до этого впечатляющего финала пройдет четыре года, может пять лет. Я не продержусь и трех. Вы это знаете не хуже меня. Только врете, не признаетесь. Пять против трех. Вот и все. Простая, беспощадная арифметика. Ассикритов – опытная ищейка. Он ищет и он найдет. Мы оттягиваем неизбежное, выигрываем время, необходимое для жизни моего, по вашему же выражению ?детища?. А я? Я уже оцарапан. Время пошло на убыль. В голосе Стригалева уже не было стали, он как будто пел. Говорил на выдохе, почти замолкал к концу фразы. Скучное, но необходимое повествование – таким он находил изложение этой информации. То, о чем Стригалев говорил сейчас, не было записано в толстой тетради, перешедшей в руки биолога, впрочем, она и не предназначалась для описания дальнейшей судьбы владельца – ?Контумакс? мог существовать без своего создателя. То, с каким равнодушием Стригалев говорил о своей доле, показывало, что он давно с ней смирился. А улыбался генетик, пожалуй, потому, что слушатель его оказался до безобразия наивным: ?Неужели? Вы и не догадывались, что все будет так? Как же, как же…? Пальцы уже не удерживали затылок, не сжимали шею. Но они все еще были там. Осторожно касались волос. Мягко, невесомо, по-матерински осторожно перебирали русые пряди. Дежкин знал, так же твердо, как то, что вскоре наступит рассвет: до сих пор ласку этих рук могла знать одна земля. Потому, наверное, ладонь его такая – сухая и теплая.По спине пробежал холодок, выступив на коже ордой мурашек. ?Неужели я только что смеялся над ним??- Ай, черт, опять дал вам повод. Все! - Стригалев отнял руку, вплетя ее в замок на груди, - слушайте. Теперь буду спрашивать я, - закрыл глаза. - Но для начала, прежде чем ответить, сделайте вот что: выбросьте из головы злосчастного геолога, отлепите его личину от моего, ни в чем неповинного лица, - мы разные, говорю вам! - забудьте все, что я сказал только что, не думайте о том, что произойдет, или может произойти завтра, через год. Отбросьте вину, жалость, откажитесь от патологической необходимости быть добрым и сострадать. А еще прекратите думать… это уже половина вас, большая часть. Откажитесь от нее на секунду. И если, избавившись, почувствуете, что осталась в вас хоть капля того, в чем вы не сможете дать себе твердого отчета, того, чего вы не захотите объяснить, чего-то такого… - господи, - выдохнул Стригалев, - Вы любите меня или нет? Я больше ничего не хочу знать. Ответьте сейчас и, будьте, уверены: я никогда не вернусь к этому вопросу. Пусть нет. Что ж... спишите это на игру воображения и забудьте. Но если все-таки да, - он улыбнулся, пройдясь по лицу Дежкина теплым, обволакивающим взглядом.- Если честно, я и сам не знаю что тогда, но, будьте уверены, стану счастлив. Мне даже кажется, что я могу быть счастлив. Чувствую вот… как объяснить? Разве вы не задумывались о том, что давно перешагнули чувство товарищества по отношению ко мне? Ммм, нет, - тряхнул головой генетик, - наводящий вопрос, понимаю. Не отвечайте. На самом деле сейчас я хочу только одного, чтобы вы стали эгоистом и хоть раз в жизни решили что-то лично для себя, что бы вы…- А как же Лена?Пораженный громом выглядел бы менее потрясенным:- Знаю…да, знаю. Недаром ведь она тогда вас мужем назвала, пусть это пока и не так.Дежкин автоматически провел по основанию безымянного пальца: ?Да, не так?. - Как это? Я и не вспомнил. Слепое чувство, слепое. И сам я слепец. Вы не подумайте! Я ведь, когда узнал, что Краснов наше ?кубло? сдал, к ней первой побежал. Уговорил уходить, а сам к ребятам. Их ведь тоже надо было спасать. Только не успел. И Лена не ушла. Было ведь время, а не ушла. Генетику не впервой приходилось идти на амбразуру и быть расстрелянным в открытую грудь. Вот и теперь. Стригалев попробовал овладеть собой. На секунду ему показалось даже, что он сможет отступить. В конце концов, счастьем этих людей он дорожил, и горячо любил обоих. Конечно, чувство было совершенно разным по выражению и смыслу, особенно в отношении биолога, но это не изменяло его качества. ?Пусть будет так, пусть?, - прося у Дежкина не свойственного ему эгоизма, генетик вовсе забыл потребовать его с себя. Да, сложно было расстаться с ?Майским цветком?, отказаться от практики, места в институте, лишиться дома, свободы, но отказаться от него… Впрочем, разве можно сравнивать?Федор Иванович не был продуктом научных изысканий, наживным добром, предметом удобства или средством самореализации. Он имел разум, чувства, волю и, как следствие – право выбора. На это право Стригалев не мог посягнуть. Как бы сильно этого не хотел. Но если начистоту, генетик отказывался терять биолога, равно как и отдавать кому бы то ни было. Вопрос стоял в выборе Дежкина. И он выбирал Лену? Немыслимо.Каким бы простым и элементарным не казалось это решение, Стригалев чувствовал – его обманывают. А как иначе? Вот ведь он - человек, при виде которого сердце заходится в истеричном трепете. Гуманист, идеалист, философ. Вот глаза, что всегда задерживаются на лице минутой дольше, рука, что, пожав, не отпускает руку, неосознанно продлевая касание. Пальцы, чьи кончики подрагивают в учащенном ритме пульса, обводя ободок стакана. Душа, роднее которой только своя, собственная. Это все тот же человек, который, выйдя за порог, всегда останавливается и ждет, пока генетик найдет причину вернуть его обратно: ?Совсем вылетело из головы. Очень спешите? ?. И он выбирает не его…Нескончаемые вечера, растворяющие минуты в теплом свете лампы. Разговоры, нить которых так сложно восстановить на утро, слова, которые невозможно пересказать назавтра. Они звучат даже когда гость уходит. Дребезжат где-то в груди, вытягивая то, что было поймано острым крючком умело брошенного слова. Наружу, с самого дна. И не важно, что покажется из воды, схваченное под тонкие жабры – радость или горечь. Оно будет живое, будет биться и сверкать, оно будет прекрасно. И тогда и теперь Стригалев без страха вверял себя другу. Понял почти сразу: с ним нужно говорить не головой, а сердцем. Ведь он такой: добрый, откровенный и честный. Честный ли?: ?Быть и казаться – разные вещи, милый мой?. Конечно, в том, что Дежкин любит, у генетика не возникало ни малейшего сомнения. Он безошибочно угадывал это чувство в улыбке – одними уголками, во взгляде – теплом и рассеянном, но и в самом жутком сне он не мог предположить, что любовь эта не имеет к нему абсолютно никакого отношения:?Нет-нет, здесь нет его вины. Он ничего не обещал, не обнадеживал понапрасну. Все я ?сам обманываться рад?. Погрелся в лучах чужого счастья и больше ничего. А много ли нужно голодному? Достаточно объедков с чужого стола?. Тщательно подобранные доводы не были убедительными, они только подстегнули закипавшую в Стригалеве злость – удивительное для генетика открытие. Пока не дошло до кровопролития, он поспешил выбросить белый флаг:- Знаете, Федор Иванович, она хорошая. Она к вам вернется. Молодость живуча. С Леной у вас и семья будет, время будет. Годы. А у нас времени… разве что до рассвета. Настоящее без будущего. В губах его поселилась горькая складка.Кажется, прошла целая вечность, прежде чем низкий голос зазвучал снова:- Был во хмелю и говорил. Теперь трезв, и прошу – спите. Это правильно, так нужно. Я тоже буду спать. Очень устал, - последние слова были сказаны шепотом. Стригалев спешил забыться.?Ну, нет же, нет! Все не то?, - напрасно Дежкин хватал ртом воздух, задыхаясь от избытка кислорода, как рыба, выброшенная на сушу. Он хотел перебить, возразить, но, едва открывал рот, как перед глазами вставала Лена: маленькая, в сером халатике и огромных круглых очках. Ее биолог не уберег. А ведь она любит его.И снова это проклятое чувство, сковывающее путами - жалость. ?Неужели, правда?? - сокрушался Дежкин, ?Все, чем я когда-либо руководствовался в своей жизни, все, что делал, я делал под гнетом вины??.Затем следовал новый удар – стыд. ?Я ведь когда-то уже отказал ему. Знал правду, мог помочь, сам этого хотел, но отказал. Просто нашел оправдание?.Призванное из глубин памяти, явилось воспоминание: Институт. Заседание комиссии. Забитый до отказа зал гудит пчелиным ульем. Над сценой – красное полотнище с надписью: ?Наша агробиологическая наука, развитая в трудах Мичурина и Лысенко, является самой передовой сельскохозяйственной наукой в мире!?. А вот и он, Стригалев - в своем красном свитере, вихрастый, нечесаный, будто только что разбудили. Скоро его заставят лезть за трибуну. Генетику дадут слово, но единственное, что захотят услышать – слова отречения. Там, за кафедрой, под красным знаменем горит костер. Его огонь разожжен с единственной целью - пожрать Ивана Ильича Стригалева. Дежкин попробовал отмахнуться от тяжелого воспоминания, но оно настойчиво пробивалось наружу, дотошно воскрешая сказанные когда-то слова: ?История биологии – это арена идеологической борьбы. Менделисты-морганисты утверждают, что в хромосомах существует некое ?наследственное вещество?. Мы же, вслед за выдающимися, неоспоримыми лидерами академиком Рядно и академиком Лысенко утверждаем, что наследственность есть эффект общего воздействия внешней среды…? Кажется, это ректор института. Он ораторствовал первый. ? … И даже в нашем институте нашлись, с позволения сказать, ученые, избравшие ареной борьбы с советской научной истиной сознание студентов! … нам не по пути с теми, кто, используя ядовитый колхицин, устраивает гадание на кофейной гуще. Мы без сожаления расстались уже с двумя такими гадателями и можем позволить себе расстаться с еще одним!?Все глаза устремились в сторону Стригалева. ?Нет, это просто массовый психоз какой-то? - закипал Федор Иванович. ?…так присоединитесь к победоносному шествию советских ученых, чтобы творить с нами будущее, или же будете отброшены на задворки истории!?Гром аплодисментов. Кто следующий? А, вот она. Одна из тех, чье, по выражению ректора ?невинное сознание? было отравлено проповедями Стригалева:?… недавно комиссия проверяла наши работы в учхозе. Так вот, от верного глаза главы комиссии не скрылось, что прививки, сделанные нашим растениям – сплошной обман, фальшивка, которую способен почуять только человек с такой превосходной, тонкой интуицией как Федор Иванович…?По круглому лицу выступающей расплылась выделанная под огорчение улыбка, объемные красные сережки дернулись, отметив движение массивной головы в сторону Дежкина. Студентка считала, что делает биологу комплимент. Тот, в свою очередь, готов был осыпать голову пеплом. Нечаянное замечание, сделанное им накануне, замечание, даже не высказанное до конца, было подхвачено, раздуто и вынесено на общее суждение. Одно невинное слово ударило в спину Стригалева очередным камнем. ?Боже, неужели опять? Из-за меня страдает хороший человек?.Он помнил душащий его галстук и Стригалева, склонившего голову, в терпеливом ожидании приговора. ?…привиты дикари. Колхицином. Откуда колхицин? Импортный? Мы такого не производим…а потом полученного уродца приносят в институт. Занимают дефицитную площадь, расходуют государственные средства…Два журнала! Двойная бухгалтерия!?Это выступала аспирантка Ивана Ильича - Шамкова. Та же студентка, что за день до заседания собирала подписи однокурсников, голосуя тем самым за отказ от посещений лекций своего куратора - профессора Стригалева. Прямо на глазах у Федора Ивановича. Дежкин тогда, пылая яростью, заставил Шамкову поставить свою подпись во главе списка. Как инициатора действия. Позже злосчастный документ сыграет свою роль. Каждый из подписавшихся студентов, сделает хотя бы одну попытку уничтожить список, изъяв номер опубликовавшей его газеты из библиотечных архивов. И она попытается, но не сумеет. Он, как бельмо, будет украшать каждого из обладателей этих имен пятном несмываемого позора. Он послужит напоминанием того, как долог и труден был избранный Стригалевым путь и как убоги были те, кто ему мешал. К сожалению, это случится много позже, когда истина, которую он знал, и наука в которую верил, восторжествует. Тогда Дежкин не мог знать кто выйдет из драки победителем, но он всем сердцем надеялся на справедливый исход и горько страдал, видя как лучшего из людей не щадя, забивают камнями.?- Да, было два журнала. Два, - отвечал Стригалев тихим, как бы недовольным голосом, не глядя на своих палачей.- Я – враг. С точки зрения советской науки, стоящей на правильных позициях. И враг говорит, что если будем все делать по академику Рядно, то отстанем на полвека. И начнем голодать. А коллектив кричит: ?Предупреждаю в последний раз! Делай так, как требует академик Рядно?. Начальство не понимает, оно враждебно. А в итоге ответственность за науку, практику, будет на ком? Начальство скажет: ?Меня обманули?. Коллектив скажет: ?Меня одурманили, обкурили этим…веселящим газом?. А ответственность будет на том, кто все понимает, на кого не действует этот газ, на ком противогаз. На мне, на мне лежит ответственность. И меня надо судить, верно??. - Вы заблуждаетесь! – кричал президиум.- Я не могу нажать на своем теле кнопку и перестать заблуждаться.- Мы ее нажмем! – орал зал. Они действительно жали. Теснили, перебивали, унижали, И чем больше усердствовали, тем печальнее и тише становился голос выступающего. Стригалев говорил, полностью осознавая бесполезность своих аргументов. За ним стояла истина, но кроме него, у этой истины не было союзников в шумном зале. Или все-таки были? В конце концов, Иван Ильич перестал реагировать на выпады комиссии, налег на трибуну, вскинул голову вверх и… нет, не замолчал. Он продолжил говорить, настойчиво пуская свои слова поверх невежественных, крикливых голов.- Вы все смотрите куда-то в потолок, - заметил ему ректор, - вы вообще кому это говорите?- Богу, богу…Два тихих слова оглушили Федора Ивановича. Перед ним стоял Титан, взгромоздивший на свои плечи вес целого мира. Он простоял так тысячелетие и готов был простоять еще столько же, осознавая ценность того, что держал в своих руках. Но он устал, ему больше не на кого уповать, кроме себя самого и … ?Богу, богу?Дежкин с силой сжал кулаки. Ему хотелось выбежать на сцену, скрыть Стригалева от глаз одурманенной толпы и закричать: ?Вы не стоите даже ногтя с его мизинца, вы глупы и бесчестны. Советские люди? Да вы просто сволочи?. Он хотел помочь, он мог помочь, но он не помог.?Я не имею права выбрасывать из рукава последний козырь. Сейчас я – Торквемада, инквизитор, представитель академика Рядно. И пусть так будет … до поры?.Позже Стригалев скажет, что Федор Иванович все сделал правильно. С тактической точки зрения. Но никакие слова не смогут изъять из сердца Дежкина острую иглу, вонзенную в него худшим из поступков – предательством родного человека. ?Очень устал… ?Тот же голос. Та же интонация. И снова вот он - обладатель правды, распинается перед равнодушной толпой, перед ним, Федором Ивановичем. Только вот толпе генетик отдавал то, что скрывал его ум, а ему оголял саму душу. Видимо, с тех пор стоицизм, с которым Стригалев так стабильно переносил все тяготы и лишения оставил его. Дежкин понял - каждое его слово, бездумно сказанное в эту ночь, без промаха било в цель, ранило, пусть он этого вовсе не хотел. А открытое, слабое, ранимое и до смешного мнительное сердце друга, цеплялось за каждое это слово и абсолютно все приписывало на свой счет. Теперь же, уставшее и выжатое до капли, оно жаждало напиться из потока ответного чувства. А биолог отказывал ему в этом. Он, не хуже той жуткой толпы, изматывал Стригалева нелепыми оправданиями, уговаривал отречься от самого себя, мучил и продолжает мучить теперь. Просто потому, что страшится правды. А правда проста - он тоже любит. И любит уже давно.Казалось, Стригалев действительно уснул. Дыхание его выровнялось, стало глубоким, Дежкин же вовсе перестал дышать. Он все всматривался в темноту, напрягая слезящиеся от рези глаза, затем встал, не в силах переносить немое соседство, и нетвердым шагом подошел к столу. На секунду ему показалось, что оставленный за спиной человек охнул, будто вытерпел сильный удар в грудь.?Почему я ушел? Почему?? - допрашивал себя Дежкин. Ему казалось, будто он только что сорвался со скалы. Сердце ухнуло, пропустило удар и билось теперь у самого горла. Он падал, а впереди – бездна, пугающе раскрывала свои объятия. Самое странное, Дежкину хотелось, чтобы она поглотила его. Сейчас его вовсе не пугало, что может случиться после. Каждому хоть раз, да захочется взглянуть на то, что там, за чертой. И он не был исключением из общего правила. Обретение этого знания вызывало в биологе восхищение, граничащее с религиозным экстазом. Дежкин знал – отдайся он иррациональному порыву сейчас и жизнь измениться уже назавтра. Согласится – составит счастье обоим, откажется из соображений совести или вины и та превратится в ничто. Именно так. Исключи из уравнения одного человека, и все пойдет прахом. Чтобы из составляющих своей жизни Дежкин тогда не преумножал, чтобы не возводил в степень, он бы неминуемо приходил к одному - нулю. Вообще-то Федор Иванович запросто мог загубить себя, ради Лены, но он знал – врать не получится. Теперь уж точно. Ни ей, ни самому себе. Стригалев прав: любовь чувство глубоко эгоистическое. Оно не жертвует в чужую пользу. Тот, кого любишь – не в счет. Ему и так все отдано без остатка. Так что же? Порвать со всем или опутаться сильнее, позволив, из чувства благодарности быть рядом той, которой не хватит и целой жизни, чтобы окупить возможность говорить с генетиком один только вечер? Беспредельное восхищение или сдержанное отчаяние: только крайность, никакого паллиатива. В этом и заключался выбор Дежкина. Самая большая несправедливость состояла в том, что первое могло оказаться скоротечным, а последнее – продлиться целую жизнь. И биолог никак не мог повлиять на судьбоносный исход.Тогда он решил: ?Пусть разобьюсь. Только бы не влачить жалкое существование получеловека, забивающего сердце формулами и пробирками?, - а именно такой Дежкин видел жизнь, прошедшую по касательной от любви. Часы, с трудом дотащив минутную стрелку до цифры двенадцать победно щелкнули. Четыре. Время не шло на уступки и бежало с прежней скоростью, неумолимо приближая следующий день. Федор Иванович, крадучись, подошел к окну – небо, что уже должно было теплеть лазурью рассвета, наливалось кобальтом и постепенно чернело. Тяжелели и ползущие по нему облака. Еще немного и на землю обрушится самая настоящая майская гроза. Дежкин благодарно улыбнулся, подобрал с пола низ занавесок и переложил тюль на подоконник. Теперь, даже если солнце сумеет пробиться сквозь непогоду, ни один луч не проникнет в эту комнату. Он перевел взгляд на кровать.Стригалев не шелохнулся, но в его позе не было облегчения сна. Дежкин видел - каждый мускул в теле напряжен, каждый нерв натянут. Руки, сомкнутые на груди, - все равно, что плотина: с трудом сдерживали рвущиеся наружу слова. Генетик был близок к тому, чтобы встать и уйти или начать умолять, просить прощения или, что еще хуже - кричать. Этих троих: труса, не способного отстоять величие своего чувства, слабака, готового от него отказаться и раненное животное, взявшееся вдруг защищаться, он никогда не знал. Таким он никогда не был. До этого времени.Дежкин, обогнул стол, бесшумно приблизился к кровати, ступая босыми ногами по холодным доскам. Дышал он тихо, смотрел внимательно. ?Не обманывай его, хватит?, – напутствовал себя биолог, спуская с плеч майку. Всего несколько секунд понадобилось на то, чтобы разрушить стену из одеревеневших кистей и залатать брешь в чужой груди собственной кожей. Теперь широкие плечи Стригалева окружало цепкое кольцо рук. Дежкин нарочно лишил их мягкости. Они, по его мнению, должны были стать олицетворением твердости принятого им решения. Руки же Стригалева, ослабленные внезапным вторжением, легли мягко и почти незаметно. Одна ладонь прошлась по спине, другая - накрыла затылок. Но удивление быстро сменилось жадностью страждущего, заполучившего долгожданное спасение. Кисти пришли в движение, скользнули под ребра, притянули, сомкнулись. Лицо Дежкина оказалось вплотную прижато к ключице генетика. Лба коснулись горячие, сухие губы. Стригалев дышал сбивчиво и часто, как в лихорадке. Эта лихорадка сжигала всякую мысль, разрушала все мнимые ограничения, делая из людей слабоумных и помешанных. Она способна была заставить отказаться от всего и каждый, кем бы он ни был, запросто отдавался ей в руки. С легкостью наивного агнца, ведомого на заклание. Дежкин тоже шел этим путем, не мучаясь при этом и толикой предшествующих сомнений. Словно слепой прощупывал пульсирующую под подбородком артерию – биение чужой жизни, прочесывал ногтями щетину, непривычно покрывшую скулы – она уже отмерила дни лишений, - целовал адамово яблоко, и тут же забывал, и, не помня себя, начинал сначала. Он хотел было подняться выше, но, окруженный капканом рук не мог пошевелиться. Стригалев медлил, не спешил поддаваться пьянящему чувству. Его не оставляло беспокойство. Чтобы развеять его, генетик чуть ослабил хватку, выпустил Дежкина из рук, но тут же остановил пальцы, бросившиеся к его лицу, крепко сжав их в ладони. - Стой, подожди. Скажи, ты любишь меня…жалостью?Дежкин отчаянно замотал головой.- Нет, никогда. Я слишком восхищаюсь тобой, слишком дорожу, чтобы унижать до такой степени. Стригалев, не мигающим взглядом смотревший на биолога сквозь темноту, смягчился, потеплел. - Спасибо, - выдохнул он, крепко прижав остановленную руку к своему лицу, - если бы ты знал как…Но Дежкин знал. Вернее, чувствовал. В этом прикосновении сквозила такая щемящая сердце нежность, что он готов был расплакаться от счастья обретения или умереть от ощущения скорой утраты. И неважно, что потеря означала всего лишь наступление нового дня.А как он боялся не успеть! оттого, наверное, каждое его движение было судорожным и неловким. Он прижимался к лицу генетика, целовал, чувствуя попеременно вкус крахмала и соли, бросался к губам, но снова, ослепший, попадал не туда, грозясь переломить себе тонкий хрящик носа. Стригалеву едва удалось остановить его, поймав за основание подбородка. Биолог всего на секунду взглянул ему в глаза, но уже не смог отвести взгляд. Так и замер. Стригалев задумчиво нахмурился: осторожно приложил большой палец к нижней губе Дежкина, чуть придавил и отпустил, улыбнувшись собственной мысли. Он лишь примерил ребро пальца к ложбинке, поделившей нижнюю губу Дежкина напополам, от самого верха до ямочки, полумесяцем врезавшуюся в подбородок. А биолог догадался сразу - Стригалев не раз представлял этот момент, старался угадать, какого же будет ощущение касания. Но никакая мысль не могла провести его дальше, поэтому последующий глубокий поцелуй стал удивительным обретением. Дежкин замер, прикрыл глаза так, чтобы из-под сомкнутых век мог наблюдать только тень. Она то и дело протягивала к нему горячую ладонь, то укладывала ее на макушку, то накрывала щеку. Пальцы по волоску собирали приставшие ко лбу пряди, отводили назад. Приведя в порядок лицо, рука генетика опустилась к шее, а с нее направилась к ключицам. И каждый раз, пройдя отрезок, равный ладони, останавливалась. Сжимала, как бы проверяла, прощупывала. ?Не верит в материальность…? - усмехнулся про себя Дежкин. Он так и не позволил себе открыть глаза. Зная, что от тщательного исследования не скроется и сантиметр доверенной кожи Дежкин с волнением считал секунды: ?Сейчас непременно отыщет… не пропустит, найдет ?. Вот ладонь замерла на плече. Нашла что-то, не смогла распознать сразу и пустила вперед пальцы, чтобы те внимательнее осязали кожу. Но и они не справились: не сумели без помощи зрения решить загадку найденного несоответствия. Стригалев опустил глаза и надрывно вздохнул.- Теперь ты меня жалеешь? – улыбнулся Дежкин, прямо взглянув на генетика.Стригалев не ответил. Только опустил ладонь обратно, обволок искалеченное плечо, тщетно пытаясь залечить давно зажившую рану. Но и ширины его второй руки едва ли хватило б, чтобы спрятать объемный шрам. Дежкин улыбнулся наивности этого жеста:- У меня есть теория, слушай… - Стригалеву пришлось опуститься к самым его губам, чтобы разобрать слова, через слог съедаемым дыханием. - На самом деле ты не видишь увечья, и наготы не замечаешь. Хоть и смотришь очень внимательно. Нет-нет, все правильно, смотри… Только тому, кто любит, может быть позволено видеть это. Потому что любовь очищает взгляд смотрящего. Пока биолог говорил, его руки, так кстати оставленные без внимания Стригалева, уже успели пройтись от его поясницы до ребер. Теперь пальцы, отметившие непомерную длину торса, старались перекинуть собранную складками майку через острые бугорки лопаток. - … дай и я на тебя погляжу.Эта просьба была равносильна признанию, Стригалев это понял. Тронутый до глубин души, он прижал биолога к себе, лоб ко лбу, и, наверное, пролежал бы так еще добрый час, но Дежкин нетерпеливо заторопил его:- Ну? Что же ты?- Ничего... сейчас.Стригалев оттолкнулся, сел, кровать недовольно охнула, прогнулась под переместившимся центром тяжести. Перина тут же втянула Дежкина внутрь, а подушки, не уступая первенство в захоронении биолога, обрушились на него мягкой лавиной. Что-то также просело, сорвалось и перемешалось у него внутри, когда Стригалев сгорбился, перекинул руки крест-накрест и стянул со спины майку. В эту минуту, прежде еще, чем тот распрямил мощные плечи и поднял на биолога глаза, Дежкину показалось, что он смотрит на одну из скульптур Родена. Но впечатление холодной красоты мрамора ушло, как только он, к непонятному своему восторгу, начал замечать красоту, рожденную скорее не в идеале, а в его нарушении.Расстояние от пояса до груди и впрямь казалось чуть длиннее обычного, заставляя сомневаться в анатомической точности создателя. Ширина, которой заканчивались ребра, сохранялась вплоть до самого пояса, не выражая талию. То, что с первого взгляда отмечалось гибким, на самом деле обладало подвижностью и гибкостью разве что стального троса, если бы тот вился не из меди, а жил и мышц. Широкая грудная клетка и не в меру раздавшиеся плечи. Длинная жилистая шея удерживала на себе вихрастую голову. Биолог заметил, что ему приятно смотреть на генетика. Свитер - постоянный элемент одежды, намеренно купленный на размер больше или растянувшийся от постоянной носки, с воротом под самое горло и швами, сползающими с положенной линии плеч, делал его похожим скорее на Пьеро, чем на атлета. И ни за что нельзя было угадать, что он таков под толстым слоем вязаной шерсти. Дежкин хмыкнул. Он способен был разложить человека на составляющие, сказать с какой скоростью регенерируют клетки каждого органа, описать любой процесс и как врач, хладнокровным, но полным знания взглядом смотреть на любое отклонение от нормы, даже на смерть. Только то, что обеспечивало жизнь человека вне его тела, до сих пор оставалось для биолога загадкой… Загадка меньшего масштаба состояла в том, от чего он, опустившись взглядом к поясу Стригалева, вдруг смутился. Неужели он совсем позабыл о существовании элементарных физических реакций? Испытав подобие профессионального позора, биолог прижал вышитый угол наволочки к глазам. Его одолело смущение. С этого момента оно только множилось, что, впрочем, не могло лишить его смелости. - Ты красивый, – честно признался Дежкин генетику, когда тот, скинув на пол пару подушек, казавшихся ему лишними, вернулся к нему.- У тебя очень странное представление о красоте, - усмехнулся Стригалев.- Другого не знаю, - твердо заявил Дежкин. Так, чтобы у генетика не осталось сомнений – он выбирает его. На всю жизнь или на один день - это как судьба распорядится. - Вот еще что: если вдруг произойдет так, как ты сказал. Если время... Нет, прежде вот еще что - прости меня.- Да ты никак с ума сошел!, - порывисто обнял его генетик. - Да за что тебе извиняться? Нет-нет, не говори… все прощаю. Все, что было или будет: все одно. Не тяготись ничем. Не хочу. Да и не будет ничего плохого, теперь все так… а я даже думать боялся. Все, хватит. Наговоримся еще, слышишь? А теперь молчи.Дежкин, выслушал Стригалева как малолетний сын любимого отца, поджал губы и серьезно закивал. Да, извинения были излишни. Генетик все забыл, как только Дежкин оказался рядом, да и если б тот оставил его – не стал бы хранить в сердце обиду. Слишком уж он любил того, кто теперь распоряжался его сердцем, чтобы позволять себе очернять его злобой. - Тогда последнее. Раньше я сказал это не подумав… представь, что слышишь впервые: я люблю тебя.Стригалев долго смотрел на биолога, прикрыв верх зрачка отяжелевшими веками. - Спасибо тебе за это.Чуть слышно зашелестело накрахмаленное одеяло. Незаметно выплыв из-за спины генетика, оно накрыло обоих, оставив на свободе только макушки голов и скрещенья ступней. Стригалев все смотрел, и, кажется, совсем не двигался, но Дежкин ощутил прикосновение его руки, незаметно проскользнувшей по простыне к низу живота. Пальцы очертили гребень подвздошной кости, проложили путь от прямой мышцы живота к лонному сращению. Если бы Дежкину не отказала способность говорить, он бы попросил генетика подождать. И минуты не прошло, а он уже прижимался взмокшим лбом к груди Стригалева, недовольно мотая головой: ?Никакой выдержки?. Но разве кто-то мог остановить шествие этих пальцев? Они последние еще способны были совершать планомерные движения. Вот опять, проделав часть пути по воздуху, пальцы уверенно опустились у копчика. Теплые и влажные. Дежкин чуть приподнял бедра, стащив свободной рукой белье, и с волнением прислушался. Вначале ему подумалось, что он не слышит дыхания генетика из-за звона крови в собственных ушах, но звон прошел, а дыхания по-прежнему не было слышно. Дежкин было испугался, но тут же почувствовал, как в груди Стригалева расправляются легкие. Этот вздох имел эффект сквозняка во время пожара. Пламя разгорелось. Биолог начал считать удары, барабанящие у самого его уха, но сбился уже на втором десятке. Одно он понял точно - вскоре насос, разгоняющий по венам кровь, отнимет первенство у головы, и та сдастся под напором дофамина. Барабаны отдалились.- Ваня, - позвал Дежкин.Стригалев полусидел, опустив его ноги по обе стороны своих бедер. Поток горячего дыхания, без труда покидающий его легкие через распахнутые губы, разбивался о кожу где-то на уровне живота. - Вань…Генетик с трудом поднял нависающую над биологом голову, чтоб взглянуть на того, кто звал его именем, которое он совсем не узнавал. Рассеянный, будто затянутый пеленой взгляд на секунду просветлел, вернув рассудок. -Что… что не так? Стригалев тут же ослабил пальцы, сжимающие ноги Дежкина чуть выше коленей. - Ничего, - улыбнулся тот. Биолог знал, если через минуту он снова позовет генетика, тот не откликнется. Да и сам он не захочет разрушать тонкий купол интимности пошлым звоном слов. Эта секунда была последним островком памяти. То, что случится после не оставит мысли, только легкий шлейф из букета чувств, такой же неопределенный как ощущение дежавю - осколочные ощущения которого, как ни старайся, не свяжешь воедино.- Ничего, - повторил биолог, выбросив из-под шеи очередной сгусток перьев, ставший слишком душным. - Все хорошо.Голова запрокинулась назад. Дежкин легко перевел упор на локти, подтянулся вверх и вперед так, что теперь почти сидела на коленях у генетика. - Зябко как-то, лучше уж душно.По-правде говоря, не было ощутимой разницы – в любом случае Дежкина бил предательский озноб. Но вот размыкать руки, отпускать от себя Стригалева... - Давай же, не тяни, ну?Ожидаемое давление, пальцы вжимающие кожу и мышцы в тазовые кости, тяжесть тела, вытесняющая из легких последний запас кислорода - и вот он снова в его руках. Только теперь и речи нет о спокойствии. Все не так, как вначале. Кожа, шелком накрывшая кожу, перестала быть мягкой. Нагрелась, будто расплавилась, склеив тела. Теперь можно двигаться только вместе, иначе никак – разве отрывать плоть от плоти. Дежкин, словно боясь сорваться в пропасть, которой стала взвизгивающая под спиной кровать, зажмуривается, обхватывает генетика руками, сжимает коленями, а тот, удерживая на себе вес обоих, карабкается вверх, сминая под ногами изодранный пододеяльник. Он цепляется за спинку, прижимает к себе свою ношу, отмечает губами то, до чего еще может дотянуться, уговаривает открыть глаза, вздохнуть, но уже в следующую секунду сам перестает дышать. Просто срывается вниз, увлекая за собой то единственное, что следовало бы уберечь от падения. Человека, которого, быть может, не стоило обременять ношей чувства, переставшего сегодня быть тайной… Впрочем, все хорошо, главное - они живы. И нет никого, кто был бы сейчас живее этих двоих. В каждой их клеточке роится восторг, они хотят говорить, прижиматься в щенячьей благодарности к ладоням друг друга, но могут только дышать, обещая расплатиться за это чуть позже. Завтра, через год или спустя много лет. Теперь это кажется возможным.Но гроза все-таки началась. Шторы, легко соскользнув с подоконника, трепещут, терзаемые порывистым ветром. В стекла врезаются тяжелые капли. Голоса тех, кто осмелился выйти на улицу, эхом разлетаются по двору. Однако, нарастающий шум расцветшего утра только убаюкивает биолога. Стригалев еще успевает предложить ему свое плечо взамен подушек и защитить глаза от света, раскинув пальцы над его лицом на манер веера из пальмового листа, как тот соскальзывает в уютную бездну сна. Не пройдет и минуты - генетик отправится следом. Только заглянет еще разок в лицо Дежкина, да приложит ребро пальца к полумесяцу на его подбородке.