1. (1/1)
Хлопок входной двери и неуклюжий цокот каблуков по дорогой и слегка мокрой плитке режет влажный, всё ещё дождливый воздух. Наташа застывает на крыльце загородного коттеджа и, сложив на перилах ладошки, поджимает непривычно сухие губы. Прохладный ветер ласково оглаживает обнажённые плечи, отчего она неспешно расправляет стащенную откуда-то с вешалки в прихожей шаль и зябко обхватывает себя руками. Мягкая ткань крупной вязки и едва уловимый запах духов и сахарной пудры — губы Бахметьевой трогает тоскливая улыбка. Евгения Ефимовна. Крошечное напоминание о той, прошлой жизни, что осталась в Санкт-Петербурге — городе белых ночей, маленькой необжитой квартирки с мебелью из "IKEA" и в хлам разбитых надежд. Смахнув с перил ливневые капли, Наташа, вопреки собственным нравоучениям, присаживается на ледяной бетон. Дизайнеры, нанятые Колмогоровым, постарались на славу. Броско, эффектно, дорого. Пригубив красное полусладкое из прихваченного бокала, она подставляет лицо порывам прохладного ветра и отчаянно жмурится, растворяясь в дождливых сумерках и вырываясь из плена гнетущих, роем кружащих в голове мыслей. И как маленькая девочка, Наташа тихонько болтает ногами, словно молодая мать, гениальный врач и новоиспечённая жена Юрия Алексеевича Колмогорова — и не она вовсе. В светлых воспоминаниях Воркута, промозглая зима, крепкие родительские руки, а наяву... Бахметьева открывает глаза.Поправив сползшую с плеча шаль, она жадно вдыхает аромат проведённых в стенах медцентра бессонных ночей и Мишиных пирожков с капустой, а затем оборачивается на окна коттеджа и поджимает сухие губы. Матовая помада — не её от слова "совсем". Глоток вина. А там, за спиной и тяжёлыми шторами горит приглушённый свет, и в просторной гостиной сдавленно смеётся Женя Митрич. Бахметьевой под её взглядом не комфортно. Глаза у неё, точь-в-точь как у Колмогорова. Глубокие, мудрые, понимающие, и где-то на их радужке даже плещется что-то, отдалённо похожее на сочувствие. Наташа ненавидит, когда её упрекают, жалеют и учат. Она со своей болью смирилась, свыклась и уже, вроде как, даже поладила. Общий язык нашла, так сказать. А Колмогоров, наверное, вновь говорит о старшей дочери — Ярославе, что учится теперь в Америке и подаёт любимым родителям большие надежды. Бахметьева помнит её девочкой-подростком с потерянными глазами и одиночеством, сквозящим из всех щелей, наспех залатанных деньгами и связями академика-папы. Приедь она сейчас из Нью-Йорка и поучаствуй в их "семейном" ужине, и Наташа не сдержала бы сожалеющей и тоскливой улыбки. Она, Митрич, старшая дочь Колмогорова, да и сам Юрий Алексеевич — одинокие, кем-то/чем-то раненые и отчаянно ищущие счастья. Отчего-то грустно. Заправив за ухо прядь упавших на лицо волос, Бахметьева тянет пьянящую жидкость и, закинув ногу на ногу, снова кутается в шаль. С шелестом пожелтевших листочков в мыслях проносятся воспоминания. Одно за одним. Потрёпанная кинолента, которую хорошо бы небрежно кинуть в коробку и выбросить в мусорный бак, да всё никак не доходят руки. Колмогоров сидит за столом, уткнувшись взглядом в разбросанные бумаги, и, расслышав в тишине своего кабинета хлопок двери и приближающиеся шаги, обводит Наташу изучающим взглядом. — Вы хотели меня видеть, Юрий Алексеевич, — зовёт на "Вы" и по имени-отчеству, а после видит, как в бледно-голубых глазах стынет усмешка, и недовольно опускается на стул.Смешно. Изображать чужаков с человеком, которого обнимал, целовал в уголки губ и шептал на ухо невесть что, но он, откинувшись на спинку кресла, принимает эту игру со всеми её правилами.— Да, Наталья Владимировна, хотел.В тот момент она всё старается припомнить ему былые обиды, а после злится на саму себя, потому что, оказывается, и злиться-то не за что. Так забавно. Бахметьева, хоть и является первоклассным врачом и мастером своим дела, в человеческих отношениях — запутавшийся и неотёсанный подросток, и под взглядом проницательных мудрых глаз осознаёт это, как никогда раньше. Там, в кабинете главврача, он говорит ей по секрету, словно уберегая от близящихся травм, и про закрытие центра, и про продажу здания, и про роспуск их сдружившегося коллектива, а затем в очередной раз зовёт за собою в Москву, но Наташа, сглотнув обиду, упрямо качает головой.Этот мужчина читает её, как открытую книгу, а Бахметьева ненавидит быть уязвимой, потому и спешит в ординаторскую, лишь бы подальше от его кабинета, взгляда и голоса. И где-то на подкорке сознания знает: вернётся.Наташа перегибается через перила и ставит на крыльцо опустевший стеклянный бокал. В окнах на втором этаже загорается свет, и она, задрав голову, вздрагивает. Нянечка включает в комнате Мишки ночник. Врачи говорят, её мальчик идёт на поправку, и это становится в её жизни единственной радостью. Он хорошо ест, спокойно спит, не болеет даже пустяковой простудой......и час от часу всё сильнее походит на отца. — Чем у тебя так вкусно пахнет?— Ризотто с белыми грибами, — слабо улыбается Бахметьева и, обернувшись, демонстрирует Руслану свой талант, — будешь?Базанов тупит взгляд и неестественно, как-то сконфуженно жмётся, а после поднимает на неё взгляд пустых и тоскою затянутых глаз.— Не обидишься, если я откажусь?А когда-то в своей холостяцкой квартире он опускает на смятую ими же постель поднос с яичницей и тостами, приготовленными старательно и с любовью.Наташа покорно глотает обиду и давит из себя тёплую улыбку, мысленно отмечая, что прав был человек, сказавший, что всё в этой жизни возвращается бумерангом:— Обижусь, что мне больше достанется? Ну уж нет!Руслан благодарно качает головой и скользит по полу потерянным взглядом, а после поднимает на свою давнюю и безответную любовь глаза и расставляет, наконец, всё по своим местам:— Мы с Ольгой решили пожениться. Придёшь на нашу свадьбу?Усилившийся ветер колышет листики на клёнах, и в голове у Бахметьевой в такт им взмывают в воздух и безнадёжно путаются мысли. Она вспоминает ризотто, что выбросила, так и не попробовав, словно расставив над "i" все точки; как ласково поцеловала в лоб единственного сына и как покручивала в руках мобильный, всё не решаясь ткнуть на "вызов" контакта "Колмогоров". Замерев тем вечером у окна своей спальни, одна-одинёшенька в тёплом коттедже, она зябко обнимала себя за плечи и очень много думала. О закрывающемся центре, заменившем ей дом родной; о вдохновением блестящих у Базанова глазах и о том, как стремительно ускользал сквозь пальцы разрушенный ею же самой шанс на счастье. И на губах застыл так и не озвученный вслух вопрос: "А что, собственно, осталось у неё в Санкт-Петербурге?". Евгения Ефимовна и куча воспоминаний, которые, благо, было легко увезти с собой. Наташа упорно ищет в глазах у Руслана хоть какой-то намёк на счастье, а находит странную, прежде не присущую ему лёгкость и вдохновение, подаренное Ольшанской, и снова задаёт себе пару вопросов. Бахметьева вообще часто спрашивает о чём-то себя и себе же даёт ответы. Так проще. Думать, анализировать, делать выводы. И единственное, ответить на что самой себе оказывается жутко не просто: а кто она, в общем-то, такая, чтобы лишать Руслана этого всего? Что может дать ему она по сравнению с Ольгой, не обременённой подростковыми метаниями? И если от собственной жизни остались руины, то что же, ломать и чужие?..Час утекает за часом. Бахметьева кидается из крайности в крайность. Принимает безрассудные решения, глотает слёзы и складывает с Мишкой домик из кубиков — тёплый, большой и уютный. Такой, какого у неё уже никогда не будет. И глядя в наивные глазки сына, она вдруг понимает, что пора взрослеть, и отчего-то вдруг становится смешно. — Нет, мама не сошла с ума, — шепчет она в макушку сыну и смаргивает подступившие к глазам слёзы.Просто это забавно — уехать взрослеть в Питер, а повзрослеть-таки, приняв решение вернуться в Москву. Она всё чаще вспоминает Руслана, рассматривая черты лица растущего не по дням, а по часам сына. Вспоминает его тогда и проводит параллель с тем, что видит теперь. А потом за утренней чашкой кофе и вечером, сжав тонкими пальцами стеклянный бокал с вином, она горько осознаёт и принимает, наконец, простую истину. Никто. Базанову она больше никто. — Я желаю вам счастья, — искренне шепчет она, пусть и не давит из себя улыбки, и тянет Оле букет белых роз. А после, не растеряв самообладания, разворачивается на каблуках и, наспех заглянув в по-прежнему пустые глаза Руслана, ловит тоскливый взгляд всё понимающей Миши, и только спустя время, вспоминая эту сцену, понимает: того намёка на счастья, что так долго и упорно выискивала она в глазах Базанова, она там так и не нашла.Бахметьева вздрагивает, когда чувствует, как на плечи опускаются чьи-то тяжёлые сильные руки. — Наташка, ты с ума сошла? Давай-ка вставай с бетона, — обеспокоенно ругается Колмогоров и почти насильно тянет её на себя, — ты чего сбежала-то?— Решила не мешать вашему семейному ужину, — неловко жмёт плечами и посильнее кутается в шаль.А еще в детской с любовью и трепетом хранятся связанные Евгенией Ефимовной пинетки. Те самые, самые первые, что она вязала в медицинском центре, ворчливо ругаясь на несобранную и забывчивую Наталью Владимировну. Бахметьева скучает по ней, до дрожи скучает и при каждом подвернувшемся случае зовёт перебраться в Москву, но, увы, безуспешно. Мишина заглядывает иногда. Привозит с собой кучу контейнеров с котлетами и пирожками, лепит пельмени, играет с Мишкой и чаевничает с Наташей на залитой светом кухне, пока Колмогоров проводит вечера с коллегами в ресторанах на деловых встречах. Евгения Ефимовна выбора Бахметьевой не одобряет, но уважает. В нём есть и логика, и здравый смысл. А любовь... То ли себе самой внушая, то ли Наташе, она из раза в раз качает головой и вторит, что стерпится — слюбится.— Ну, и что за глупости ты говоришь? — качает головой Колмогоров, старательно вглядываясь в её опущенные глаза. — Моя жена — часть семьи. — Да, конечно, — едва подавив усмешку, качает она головой, и смахивает со лба упавшие на лицо пряди волос.— Конечно, — упрямо вторит он, сунув руки в карманы, и где-то за пеленой раздражения Бахметьева вдруг читает что-то, смутно напоминающее заботу. Подняв голову, Наташа как-то странно кусает губы и задаётся вопросом, на который пока, увы, не в силах дать ответ. А может, и вправду, слюбится?— Пойдём спать, — поправив ему галстук, шепчет Бахметьева и давит из себя жалкое подобие улыбки.По крайней мере, стерпится — точно.