Я бы прыгнул в эту реку (1/1)

– Дядька-медведь, вернись в лес! Зима скоро! – кричит Егор издалека. Дядя, который только что вышел из служебного входа морга, останавливается на побитом крыльце и тяжело на него смотрит. Одной рукой достает пачку сигарет из кармана, сбивает пальцами крышку. Егор стоит метрах в трех, перекатывается с носка на пятку и назад. На нем новый пуховик, не тот синий, новый – маркий белый. Закидывает голову назад, чтобы глядеть вверх на крыльцо, на лице тощая улыбка волчонка. Дядя спускается неспешно, не отрывая от него взгляда, и Егор выдерживает, пока он сократит расстояние метров до полутора, а когда подходит еще ближе, Егор делает шаг назад. И еще. – Что ты тут делаешь? – спрашивает Егор. – Зима идет, дядя. У тебя в лесу забот полон рот, надо готовиться к зиме, ты ж медвежий шаман.Дядя поводит головой, будто принюхиваясь к гнилой застоявшейся осени в Бибирево. На самом деле он принюхивается к Егору. Тот это знает. И удерживает себя на расстоянии. В городе он слабый, слабенький, никакой. Его прополоскало в метро в отчуждении, скуке, злобе, несчастьи. А бибиревские ларьки, парковки “Тануки” и дебаркадеры “Пятерочки” вымыли цвет с лица. Вокруг них и сейчас одни мусорные баки, хилые кусты сирени за тошнотворно-оранжевой оградкой и палатки с поздней мягкой хурмой. – Это шарон? – Нет, это королек. – А шарон есть?Егор знает – посреди Москвы дядя его душить не начнет, сил не хватит. Но если начнет, Егор не особо отобьется – тоже сил не хватит. Дядя закуривает. У этого сюжета давно недетский рейтинг.– Надо было пас-призыв нарисовать на печке, – едко говорит дядя из-за сигареты. И Егор криво улыбается из-за воротника. – Я рисовал. – Я слышал, – так же криво улыбается дядя. – Не стал отвечать – ты ничего не пообещал взамен. Егор хмыкает, а потом смешок за смешком принимается хохотать. – Пошел ты нахрен, дядь, – заявляет. – Ты местного Оша убил, чтобы шаманом стать? А кто теперь лес на зиму запечатывать будет? Пермяк? Участковый? Так он не может, он с фельдшером бухает уже две недели и не сохнет. А все потому что Шурка из лесу на зимовку не возвращается домой. А знаешь, почему? Лес на зиму не запечатан.Вот это чувство сдавленного горла, будто он не должен говорить, отступает. И Егор просто и окончательно выдыхает: – Вернись в лес. Дядя докуривает, тушит сигарету о бок мусорного бака, бросает окурок внутрь, а потом рывком сокращает расстояние между ними и нависает над Егором – пахнет сигаретами и трупами. Егор жадно втягивает воздух носом. – Ты нахрена сюда приехал? – спрашивает вкрадчиво и аккуратно. У морга хуево – шумно, грязно и воняет давно нечищенным биотуалетом – сладко и едко. Егор и так приехал за час до конца дядиной смены – с детства заученное расписание в день-в ночь-с ночи-дома. А тот задержался еще на час. Все это время Егор шатался между палаток с шаронами, сидел на ледяном бетонном блоке, перегораживающим въезд во двор морга, пил мерзкий кофе и смотрел видюшки на ютубе про постройку бань. – Ты не знаешь где я живу что ли? На скраю выскобленного добела парка в Медведково. Но туда никак нельзя, потому что– Что, боишься? – спрашивает дядя, и аккуратно кладет Егору руку на челюсть. – Боишься той квартиры. – Боюсь, – соглашается Егор. В той квартире между ними всегда будет стоять призрак. Призрак Егора, который в своем выпускном костюмчике за десять тысяч и с дипломом во внутреннем кармане, прижимается лопатками к дерматиновой обивке двери и просит: “Дядь, выеби”. И что самое страшное – в той же квартире будет призрак дяди, который выебет. – Боюсь, что ты меня человечьими зубами изорвешь, как зверина, чтобы выпить всю мою кровь или хрен его знает, что ты там удумаешь, – цедит. Дядя добавляет большой палец, и сжимает его лицо. – Нахрена ты приехал? – спрашивает тяжело и мрачно. – Документы из универа забрать, – отвечает Егор через сжатую челюсть. – Бабушкину квартиру отцу отписать. Тебя забрать. Дядя изучает его лицо, и дотошно. Егор может выкрутиться из захвата, но не делает этого – дядька-медведь только пугает. Только не знает, что испугать может другим, не этим. А другого не будет – дерматиновая дверь далеко – в Медведково. – Отдай, что должен, – цедит дядя сквозь зубы, большой палец вдавливается Егору под скулу, а потом он как-то растерянно и печально заканчивает: – Гляди, щеки наел.– Та ебать, – Егор снимает его руку легко, выкручивается прочь, и делает шаг назад. – Не могу я тебе ничего отдать. Потому что у тебя руки дырявые, дядь Коль. Вместо ответа тот засовывает руки в карманы и разворачивается, чтобы уйти прочь – старая куртка, новый рюкзак, старые ботинки, новый разворот плеч. Егор смотрит, как он уходит в сторону метро – мимо шарона и королька, мимо зассаных парковок и газетных ларьков. А потом закрывает глаза руками, надавливает на глазные яблоки через веки. Первая мысль зачем-то – выждать час, поехать в Медведково и позвонить в дверь. Будто и не было этого разговора. Вторая мысль – собрать рюкзак, сесть на Блаблакар до Перми, сесть на автобус до Кудымкара, сесть на автобус до Мызы, забрать в участке свой мопед и поехать в Васьково пить с Мурзиным и Михалычем. Вместо этого всего Егор говорит в эту темноту: – Вернись в лес. Дядя не отвечает.