Одна из многих (1/1)
— Ну иди же ко мне, иди...Я видел женщину-утро: белокурая и нежная, как начало весны, с ромашками-веснушками по всему телу, и кожей цвета дикого пчелиного меда. Стан ее был подобен стволу молодой березки, вся она была преисполнена легкости и хрупкости. В волосах у нее запутались звезды, а в глазах сияло по два украденных чертов для нее Солнца. Она приходила ко мне в сны и загадочно смотрела на меня. Ее нельзя было слышать и трогать; я ослушался и поцеловал кончики ее пальцев, после чего она больше никогда не приходила.— Ты заблудился? Ты хочешь найти свой сон?Я слышал женщину-лето: голос ее звучал медным колокольчиком летней ночью. Она пела, без права на отдых и перерыв: страстная болезненная песня ее сменялась нежной и тоскливой, затем величественной и очищающей. Умела ли она говорить? не знаю, но она пела. Я сидел в своей комнате, за своим рабочим столом, а она стояла за ширмой и беспрерывно пела мне о обо всем, что мне надо было знать. Мне нельзя было ее чувствовать и знать, но я ослушался: я встал и отодвинул ширму; меня хлестнули по лицу длинные рыжие косы, и больше она ко мне не приходила.— Прекрати себя мучать! Иди же! Ты же этого так хочешь!
Я обнимал женщину-радугу: кожа ее была то обжигающе-горячей и на утро на моем теле оставались ожоги, то невероятно холодной, и на утро я хрипел и шмыгал носом; а еще она была скользкой, шершавой, гладкой, нежной, ребристой, сухой, колючей...И всякий раз это мне отдавалось утром на коже. Волосы ее были то алыми, то зелеными, а то и вообще седыми-седыми, как лунный луч; они были то мягкими, то жесткими, то пышными, то наоборот редкими...Она обволакивала меня всего, и я мог гладить, целовать и трогать ее кожу. Мне нельзя было ее чувствовать и любить; я ослушался и понюхал, чем же она пахнет; больше она ко мне не приходила.— Пожалуйста, пойдем со мной. Я боюсь за тебя, очень. И за себя тоже боюсь. Не оставляй меня одну, пожалуйста.Я чувствовал женщину-хлопок: в ее комнате всегда пахло зельями, которые она варила. Это были всегда разные зелья: когда я чувствовал запах свежескошенного сена и горьких лекарств, я знал, что это зелье знания; если пахло корицей, ванилью и сандалом, то это женственности; пылью со старых книг, яблочным пирогом и свежей резиной — зелье детства. Я много раз спрашивал ее, чем пахнет зелье любви; она говорила, что не знает, и обещала мне его сварить. Впрочем, я, наверное, уже тогда знал ответ: когда я нюхал ее бесцветные светло-русые пряди, я думал, что нет запаха прекраснее на свете. Мне нельзя было ее любить и видеть, но я ослушался; я повернул ее к себе и попытался поцеловать в губы; она вскричала, растворилась в воздухе и больше никогда не появлялась.— Мой дорогой, мой самый любимый. Я знаю, что ты чувствуешь, и мне больно от этого. Пожалуйста, пойдем со мной, тебе это нужно. Пойдем. Ты только не бойся, хорошо?Я знал женщину-книгу: не было ничего, чего бы она не знала. Ей хватало скромности и мудрости не хвастаться этим, но задайте ей любой вопрос и она найдет на него ответ моментально. Книги ее не любили, и это ее очень сильно расстраивало: любая книга в ее руках начинала склеивать свои страницы, отрывать обложку от бумаги и загинать уголки до средины листа. Возможно, им еще не нравилось, как она выглядела: ей хватало скромности и мудрости выглядеть просто, собранный каштановый пучок волос, максимально скромная одежда и повышенная аккуратность ко всему, даже живому. Мне нельзя было ее слышать и видеть, когда она была наедине с собой; я ослушался и пришел к ней в библиотеку, когда она сидела одна — больше я ее никогда не видел.
— Ну пожалуйста!
Я любил женщину-воспоминание. Она была ужасным человеком: лживая, вспыльчивая, своенравная, бесчестная, слабохарактерная, постоянно пыталась меня удержать и привязать, безумно боялась меня потерять и не верила в себя. Сколько раз я обещал себе, что я к ней не вернусь, сколько раз она плакала и требовала, чтобы я ушел от такой дряни, как она — все было бесполезно. Я ревновал и допрашивал ее, она изменяла мне со всеми подряд; я был занят высоким и проектировал науку, ее же интересы не поднимались выше страха и любви ко мне. И все же бросить ее я не мог...и не могу.Прости, любимая. Я иду.