Часть 1 (1/1)

Не помню, как это началось. Совершенно стёрлось из памяти, что произошло в этот роковой день. Он говорит, что мы попали в аварию, когда ехали на автобусе. Нас занесло… Он отделался несколькими ссадинами и лёгким вывихом, потому что во время падения налетел на меня. Повезло. Ну а меня, вроде как, отбросило назад, и я сильно ударился обо что-то… затылком.Я смутно помню и запах больницы, и его холодные от волнения руки, и монотонные звуки приборов; мигающее, словно готовая перегореть лампочка, сознание выхватывало лишь мелкие подробности, из которых сложно собрать единую картину. Да и картины, как таковой, не было — не помнил ни одного лица, ни каких-то иных деталей. Во время проблесков, когда я осознавал хоть как-то происходящее, я ощущал в основном боль от многочисленных мелких ушибов, в местах, где мне делали уколы и где поставили катетер, постоянную усталость, слабость… Тошноту. Тошнило меня часто, порой это вырывало меня из затяжного беспамятства. Омерзительно. И непроглядная тьма пустоты, в которой я пребывал, не ощущая ни времени, ни пространства, не думая, не чувствуя, просто существуя. Как сухой факт действительности, это моё существование было чем-то неосознанным, отстранённым, безразличным мне. Туманные, изорванные формулировки из уст незримых людей, фантомы прошлого, призраки, появляющиеся во мраке яркими, раздражающими вспышками, иногда превращающимися во вьющиеся ядовитым плющом миражи, дышащие смутной или явной опасностью; они, бешено стрекочущие, шипящие, словно истекающие отравой и изворачивающиеся змеи, не выпускали меня из оков паники, обвивались вокруг моей шеи, забивали мою глотку и сдавливали лёгкие… Я часто ощущал практически животный страх, оставаясь один даже ненадолго.К счастью, чаще всего со мной рядом оказывался человек, который слишком чутко спал, как-то… Наверное, даже интуитивно знал, когда нужно звать врача или срочно что-то предпринимать самому. Я не знаю, как у него это выходило. Как хватало сил на бесконечные пререкания с одним из врачей, что был категорически против того, чтобы с пациентом, получившим тяжёлую травму, находился посторонний; хватало терпения. Я во многом обязан ему… Скорее всего, даже жизнью.Кошмары распадались, рассеивались, открывая что-то знакомое, знакомое до боли, родное; я слышал его сбивчивый, умоляющий порой шёпот, ощущал касания пальцев, будто исцеляющие, с лёгкостью стирающие без следа малодушные сомнения, которые владели мной долгое время и точили изнутри, подобно червям. Помню, как впервые с момента попадания в больницу смог ещё не слушающимися меня толком руками прижать его к себе, почувствовав, что больше мне, наверное, ничего и не нужно. И так уснул, продолжая обнимать.Андреас… Андреас Худек. Единственный человек, который был мне тут знаком. Единственный, кто мог меня убедить в необходимости болезненных порой процедур, кто возился со мной, как с ребёнком, пока я был совсем беспомощен.Он продолжал заботиться обо мне и тогда, когда я стал идти на поправку. Теперь он мог оставлять меня на более долгие промежутки времени, но делал это редко. Уезжал домой раз в неделю, в вечер субботы, чтобы взять чистое бельё и поспать на нормальной постели, а не на скрипучей кушетке, которую прикатили сердобольные медсёстры, за что я им, на самом деле, благодарен. Это куда лучше сна на стуле в сидячем положении.Утром воскресенья он был уже здесь, в моей палате. Я просыпался и слышал либо его шаги, когда он возвращался, либо его голос — он заговаривал с кем-то из медперсонала, кто приходил пораньше, чтобы провести ряд проверок и сделать уколы. Андреас тесно общался со всеми, кто имел хоть какое-то отношение к моему лечению, всеми, кто появлялся в моей палате. Со временем даже лечащий врач смирился с его постоянным присутствием и давал иногда мелкие поручения, будто Анди был действительно его помощником. С нами обоими, неразлучными, как-то свыклись.Мои воспоминания были всё ещё крайне расплывчатыми, я не воспринимал в полной мере своё окружение и ходил исключительно с помощью посторонних. При подъёме с больничной койки у меня начинала сильно кружиться голова. Происходило это резко, я садился обратно, жмурясь, стараясь прогнать нахлынувшие ощущения. Потом это могло повторяться несколько раз, до тех пор, пока я не сделаю это медленно или не приду в себя, почти повиснув на другом человеке, вызвавшемся, чтобы мне подсобить.Я был слаб, растерян; меня тяготило то, что я не могу многое сделать самостоятельно, не утруждая других. Я не ориентировался в пространстве и очень часто был вынужден просить мне что-то подать или принести. И всё равно казалось, что уже можно не проводить столько обследований, процедур. Но им словно не было конца.К тому же, нечто внутри настойчиво сигнализировало мне: что-то не так. Совсем не так, как должно быть. Разговоры о терапии и операциях, которые я порой слышал урывками, подтверждали эти сигналы. Непосредственно со мной о моём состоянии не беседовали. Интересовались самочувствием, ?необычными явлениями? (о, как меня донимали со всем тем, что казалось выходящим за рамки обычного), но не более того.Лишь спустя… Сколько времени прошло? По-моему, месяц или около того. Может, больше. Да, спустя невероятно долгий, как я это ощущал, промежуток времени я узнал, что со мной не так. За пару дней до этого взвинченный отчего-то Андреас пришёл после беседы с врачом в мою палату, повернул моё лицо к себе и молчал, едва слышно дыша. Ничего не понимал тогда, а он мне признался, что в тот день смотрел на меня, в мои глаза, подавляя желание зарыдать, отчаянно пытаясь найти опровержение всему, что было произнесено специалистом в тесной комнатке, пропахшей лекарствами. Но он не нашёл ничего. Я не дал ему надежды на другой исход. Хриплым голосом Андреас сообщил мне, что скоро будет ещё одно важное исследование, а затем станет, наконец, ясно, что будет дальше.За этим последовало множество слов — сочувственных, искренних, но практически не проясняющих ситуацию. Ему было важно сейчас выплеснуть свои эмоции, и я это прекрасно понимал. Я слушал молча, постепенно осознавая, что до сих пор не знаю, какого цвета стены вокруг и… невообразимо, во что сейчас Андреас одет. Какие эмоции сейчас на его лице. Память и воображение услужливо восстановили картину сами, дорисовав удивительно мутный силуэт и добавив множество деталей. Он сидел передо мной при дневном свете, льющемся из окна, живой, тёплый, пахнущий так знакомо. Близко. Но видел я его в действительности лишь как странную цветную кляксу. Попытки зажмуриться, прищуриться ни к чему не привели. Сердце вновь кольнул отступивший недавно страх. Был укол больнее — я вдруг понял, что так же было с самого начала. Но решил сейчас об этом не задумываться, не накручивать себя и Анди понапрасну. Думал, что дождусь процедуры, а там уже всё встанет на свои места. Расскажут, в чём именно дело, надолго ли.Терзался этими вопросами всю ночь перед обследованием, придвинувшись к спящему на кушетке рядом Андреасу. Не выспавшийся, вышел, держась за медбрата, в коридор утром, различая, по большому счёту, только насколько освещено было пространство. Мы зашли в помещение, где был яркий свет, и с этим светом появилась резь в глазах. Поспешил закрыть их и двигался за медбратом, инстинктивно стараясь отвернуться от ламп и опустить голову, закрыть лицо волосами (которые были собраны в слабый хвост, я так и спал).А через час я сидел на стуле, стараясь напрячь зрение и разглядеть, что же за белое пятно, увенчанное тёмным, появилось передо мной. С этой стороны раздавался мужской голос. Я осознавал прекрасно, что это врач, но в кляксе напротив было сложно угадать что-то человеческое.— Черепно-мозговые травмы, подобные Вашей, зачастую приводят к серьёзнейшим последствиям. Вам известно, к чему может привести повреждение затылочной области?Честно отвечаю ?нет?. Хочу выдвинуть предположения, но врач вновь начинает говорить:— У Вас редкий случай. Мы пока не знаем, что предпринять. В результате травмы был ушиб головного мозга, а также затронут зрительный центр. А уже из-за этого… Вы что-нибудь видите?— Пятно,— отзываюсь хмуро.Мне и так ясно, к чему ты клонишь.— Именно об этом я говорю. Зрачки реагируют на свет слабее, это вызывает болезненные ощущения до сих пор. Тем не менее, различаете свет и тень. Никак не можете сфокусировать взгляд. Видите что-то почти абстрактное по форме. Распознаёте людей лишь по голосам и прикосновениям. Я прав?Неохотно соглашаюсь.— Это относительная слепота. Однозначно сказать, насколько всё необратимо, крайне сложно. Мы обсуждали Ваш случай не раз, сначала склонялись к тому, что такая слепота — лишь временное нарушение. На данный момент нам кажется, что для восстановления зрения потребуется хирургическое вмешательство. Вам стоит поискать специалистов узкого профиля, которые более…Слепота. Ощущение, будто я всё это время находился в подвешенном состоянии, но тут кто-то обрубил трос, удерживавший меня от падения, и вот я лечу вниз с невообразимой скоростью, сердце бешено колотится, свист заглушает слова, произносимые врачом.Это конец.— Это конец? — бездумно спрашиваю, перебивая. Он замялся.— Вовсе необязательно. Шанс есть практически всегда. Другое дело, что может потребоваться серия операций, зрение восстановится не в полной мере…Мне становится дурно от мыслей о том, что мне придётся существовать — даже не жить — в таком состоянии неизвестно как, с кем… Только бы он не ушёл. Андреас ведь, кажется, знает. Узнал раньше, чем я, верно? Просто не был уверен. Но я вернусь и буду отвечать на вопросы, которых мне не избежать. Да и пытаться их избегать будет свинством по отношению к нему. Что я ему скажу? Может, не стоит всё? Нет, тут даже думать об этом нельзя. Он должен знать.Мы не первый год вместе.— Что ж, я постараюсь. В меру своих очень ограниченных возможностей.Кривая улыбка. Мне компьютер теперь не различить, только донимать кого-то с этими самыми поисками специалиста.— К слову, Вас мы скоро выпишем. Вы идёте на поправку, но процесс, вероятнее всего, будет проходить быстрее в знакомой обстановке. У Вас есть ведь человек, который сможет Вас опекать?Неуверенно бормочу про Андреаса, про то, что родители, считай, на другом конце Германии, а большинство друзей — в других странах. Врач только щёлкает языком.— Свяжитесь с как можно большим количеством людей. Разумеется, пользование телефоном будет затруднительно…Едва удерживаю себя от того, чтобы презрительно фыркнуть. ?Затруднительно?? Он сейчас серьёзно?— …но Вы можете попросить кого-то из персонала. Продиктовать номера, дать им мобильный телефон со списком контактов.— Думаю, я сделаю это позже. У меня есть человек, готовый помочь.Мне очень хочется в это верить.— Ну а что, если этот человек не выдержит? Вы должны понимать, какая это нагрузка…— Могу себе представить.— Подстрахуйтесь. Это не помешает. Люди бывают непостоянными.Только киваю, представляя, насколько, должно быть, безучастно он на меня глядит. Опираюсь на столешницу, встаю с жёсткого стула. Воздух выходит резко, машинально, как только сознание начинает плыть, я заваливаюсь. Тут меня подхватывают. Вовремя. Врач начинает наставлять меня: ?Не пытайтесь что-то делать без посторонней помощи?. А я слышу: ?Сдавайтесь?.Возвращаюсь в палату. Меня буквально передают в руки Андреасу, который сразу же, на пороге, обнимает и ведёт к кушетке. Наверное, у меня лицо в красных пятнах. В горле ком.— С тобой не говорили в моё отсутствие? — спрашиваю, уже зная наперёд, что ему всё известно, подробностей больше, чем у меня, возможно, больше, чем следовало рассказать.Он сохраняет спокойствие, но по дрожи в его руке я осознаю, насколько он потрясён. Но в то же время Андреас уверенно говорит, что у него уже есть план, что это хоть и изменило кардинально многое, но не его отношение ко мне. И мы нуждаемся друг в друге, как никогда прежде.Я отбрасываю все сомнения, не позволяя себе думать, что он скоро разуверится в собственных словах. Будто это подло. Да, так и есть.Мы провели ещё несколько дней в палате. За это время Андреас связался со своими друзьями и моими родителями, постаравшись мягко преподнести новость, делая упор на то, что есть надежда, что я уже иду на поправку. Отчасти так и было. Но я по-прежнему практически ничего не видел. Все узнаваемые образы были работой моего сознания.После моей выписки нас обоих довезли на машине до дома друзья Анди. У меня к этому времени появилась белая трость, которую я чаще держал на коленях, чем брал в руки для опоры и определения препятствий перед собой. Всё ещё передвигался при поддержке. Головокружения, ставшие менее частыми и сильными, никуда не исчезли. Анди попытался пошутить, что теперь право на ношение трости перешло мне (раньше это был его сценический аксессуар, и он ревностно относился к нему). И такая подколка была лучше, чем сочувственные речи водителя автомобиля и причитания его подруги.Несмотря на это, я впервые со дня аварии был весел. Эта весёлость настораживала всех, кто находился в машине, включая меня — настолько непривычным было само положение, в котором я находился.Я еду домой. Больше — хоть сколько-нибудь времени — никаких обследований, анализов, угнетающего монотонного шума. Мои вены свободны от катетеров и трубок, всевозможные части тела — от болезненных уколов. Может, я действительно вскоре поправлюсь в таких условиях. И Анди не помешает уже отдохнуть от всего того, что он был вынужден перенести.Мы оказываемся в квартире, опустевшей слишком надолго. Она утратила практически все запахи, на которые я прежде не обращал внимания.Это ничего. С нами всё должно вернуться к обычному состоянию, если это вообще возможно. Если не внешне, то как-то иначе.