Часть 1 (1/1)

Мой демон – близ меня, – повсюду, ночью, днем, Неосязаемый, как воздух, недоступный, Он плавает вокруг, он входит в грудь огнем, Он жаждой мучает, извечной и преступной. Шарль Бодлер. Цветы зла Лос-Анджелес. Калифорния Дребезжащий звук телефона нарушил тишину в очередной тщетной попытке достучаться до одного единственного человека. Но Дэвид не хотел просыпаться. Хотел остаться во сне во что бы то ни стало. В реальности его опять ничего хорошего не ожидало. Волнение за брата, которое в последнее время просто срослось с ним и не давало нормально дышать. Отношения с матерью, которые постоянно метались от ?вроде бы мы понимаем друг друга? до ?оставьте меня в покое и прекратите трепать мои нервы?. И сестра со своими причудами, которые могли завести ее неизвестно куда. И то, что он не мог ничего изменить, добивало Дэвида, заставляло прятаться за фальшивой улыбкой и все сильнее отгораживаться от родных. Но самой главной причиной, из-за которой так не хотелось просыпаться каждое утро – это Кит. Кит… Этот, когда-то самый близкий человек на свете, даже не представлял, что он делает с ним. Его голос, просто услышанный в телефонной трубке рано утром или на автоответчике вечером, выбивал из колеи на несколько дней и оставлял тупую непрекращающуюся боль. Боль, что рвала сердце на куски и прицельно била на поражение, выворачивая чувства наизнанку. В последнее время Дэвид отчаянно хотел научиться ненавидеть Кита. Ненависть – это то, что сейчас нужно. Ненависть – это то, что может помочь жить дальше. То, что может все изменить. Придать хоть какой-то смысл существованию. Ведь каждый день давался Дэвиду все сложнее и сложнее. Он теперь постоянно жил с ощущением, что становится собственной тенью, которую так легко не заметить. Становится уязвимым настолько, что достаточно мягкого шороха или тихого шепота, чтобы сделать ему еще больнее. И снова этот телефон… Но этот звук оставался единственным, что вытаскивало его на поверхность. Он научился плевать на себя, но никак не мог научиться так же пренебрежительно относиться к тем, кто приходил к нему. Каждый со своим несчастьем. Это было очень странно. Люди сидели у них в гостиной, рассказывали о том, что произошло, винили себя или кого-то еще или просто молчали. Находились в шоке и тихо плакали или орали на всех, кто попадался на пути. Они расплескивали свою боль по комнате, вынуждая делить ее с собой. А Дэвиду становилось легче. В эти моменты он чувствовал себя хоть кому-то нужным. Ну хоть кому-то, пусть даже на небольшой срок. Он ловил себя на мысли, что еще не разучился сочувствовать. Хотя пытался разучиться делать и это. Но пока не получалось. Эмоции все равно вырывались в самое неподходящее время. Но Дэвид учился их не замечать. Учился усердно, как когда-то учился терпеть невыносимый сладковатый запах крови или сдерживать позывы рвоты при виде того, что может сделать с человеком смерть. Контроль опять становился самым главным состоянием его души. И медленно, раздирая ее на части, вытеснял все остальное. Но почему же кто-то на той стороне провода так настойчив? Зачем делал все, чтобы вырвать его из столь любимого в последнее время забытья. Дэвид медленно открывал глаза. Это он тоже теперь боялся делать. Ведь открыть глаза, это значит снова увидеть, что происходит вокруг. А увидеть – это значит попытаться понять. Понимание же влекло за собой боль. А боль уничтожала все, до чего могла дотянуться. Заставив себя снять телефонную трубку, Дэвид все же вернулся в реальность и попытался сосредоточиться. Ведь снова хотели его помощи. И пока он еще не мог в ней отказать. Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси Грегори Хаус был недоволен. Хотя это слово только в малой степени отражало тот круговорот чувств, что вот-вот готов был выплеснуться на первого попавшегося под горячую руку. И все началось с отвратительно раннего звонка Кадди об еще одном непонятном заболевании, что загоняло кого-то в могилу, с упорностью дорожного катка проезжаясь по всем нужным, и особенно ненужным, органам тела. Звонок отличался особой мерзостью еще и потому, что это был Выходной Хауса. Тот самый выходной, что он с неимоверными усилиями выбил из главврача, прикрываясь жизненной необходимостью наконец-то отоспаться и не пугать пациентов и Кэмерон красными опухшими глазами, небритой физиономией и странными приступами ярости, которые прекращались лишь тогда, когда вездесущий Уилсон тащил его в кафетерий пообедать. Или выгонял с кофе на балкон подышать свежим воздухом, рассказывая об очередной сплетне, о которой шушукались медсестры в онкологии. Хаус слушал, смеялся, острил и возвращался почти довольный жизнью. Но через полчаса все снова становилось хуже некуда. И выходной должен был стать самым счастливым моментом за последнее время. Но не в этот раз. И теперь Хаус с ненавистью смотрел на результаты анализов, которые полностью противоречили друг другу. Злился, но почему-то не удивлялся. Этот случай действительно был особенным. Из серии: ?Это есть, но этого быть никак не может?. Все смешалось в организме этой наркоманки и упорно мешало понять, что же с ней не так. Лекарственные препараты приводили к самым что ни на есть абсурдным результатам, словно издевались над его командой в общем (Форман злился, Чейз боялся, Кэмерон находилась на пороге истерики) и самим начальником диагностического отделения в частности. Нога начала ныть, требуя новую дозу, а Хаус все пристальнее смотрел на буквы, пытаясь выловить из них те, что, наконец, помогут во всем разобраться. Но и буквы упорно посылали его по всем известному адресу. Послав их в ответ, Хаус со всего размаху кинул листы на стол, правда половина из них немедленно рассыпалась по полу, и начал массировать ногу, которая решила сегодня довести своего владельца до очередного нервного срыва. – Сильно болит? – от попыток хоть немного облегчить боль оторвал голос Уилсона. Хаус поднял голову. Джеймс Уилсон на этот раз был не в своем белоснежном халате, который всегда скрывал отглаженный костюм и отутюженные рубашки. На нем были джинсы, яркая синяя футболка с надписью ?I AM BEST?, а на плечах лежал завязанный на груди вязаный свитер. Хаус хмуро улыбнулся. Он знал, что глава онкологии мог появиться на рабочем месте в столь неформальной одежде только в том случае, если в его отделении произошло что-то действительно серьезное. – Сильнее обычного. Но мне только принять пару таблеток и я буду в норме. – Хаус сел в кресло, уложил ногу на стул и достал из кармана викодин. – А ты здесь сколько уже торчишь? Тебя вызвали ночью? – Да. Но сейчас это уже не важно. – Этот человек умер? Уилсон молча кивнул. Хаус недовольно поморщился. Он терпеть не мог такие моменты. Он нутром чувствовал, насколько Уилсон переживает каждый раз, когда что-то подобное происходит. Но никогда не пускает никого в свои мысли и продолжает улыбаться и шутить как обычно. Хотя может только потому, что он старается не думать о произошедшем, он может жить дальше. И он ненавидит слова соболезнования, которые ему пытаются навязать после очередной смерти в его отделении. Ведь этим его бьют до крови и вызывают воспоминания, которые удалось спрятать где-то далеко. Все же люди идиоты. Не замечают, как несут факел к бикфордову шнуру, а ведь потом сами не смогут спастись от взрыва. – Я хочу позавтракать. – Уилсон улыбнулся. Почти как всегда. Но только почти. – Ты со мной? – Обязательно. Но пойдем очень медленно, или ты лишишься не только чипсов. Лос-Анджелес. Калифорния Дэвид нервно дернул узел галстука. Ему все время казалось, что он его душит. А сейчас он не мог его снять. Проклятый кусок шелковой ткани никак не хотел развязываться и убираться прочь с его шеи. И душил, душил, не давая вдохнуть даже глотка воздуха. Словно хотел убить. Этот телефонный звонок. Он почему-то разбередил что-то в душе. Но почему так произошло?... Ведь просто позвонили из церковного приюта и попросили взять тело для скромных похорон. Какой-то больной бродяга, которого нашли почти без сознания на улице поздно ночью и привели в приют сердобольные прихожане. А он там умер, еще до завтрака, на котором должны были быть мясные тефтели и пирог с яблоками. Девушка, которая звонила, казалось, больше всего сожалела именно о том, что этот человек так и не успел поесть сладкого пирога. Пока Дэвид ехал за телом, эта мысль завладела им целиком. Она билась в голове, вызывая мигрень и тошноту. Человек умер. В этом нет ничего необычного. Человек умер на улице. И этим никого не удивишь. Человек умер в одиночестве. Жаль, но такое происходит намного чаще, чем хотелось бы. Но почему же стало так страшно от мысли, что яблочный пирог остался одиноко лежать на тарелке. И его даже не попробовали. Дэвид отдавал отчет в бредовости этой мысли, но не мог от нее избавиться. И это приводило к ужасной панике. Сердце билось как сумасшедшее, и с каждой секундой все сильнее. По дороге в приют он дважды был вынужден останавливаться у обочины и пытаться, но без особого успеха, выровнять дыхание. Когда он появился в приюте, то был не похож сам на себя. Его встретил отец Джек. Он взглянул на Дэвида и молча вышел. Вернулся через пару минут. Все это время Дэвид судорожно вспоминал, в какую же сторону ему нужно идти. Священник также молча протянул Дэвиду стаканчик с темной жидкостью. Фишер выпил залпом и тут же закашлялся. Но коньяк сделал свое дело. И дальше все было почти как обычно. Завернуть тело в пластиковый мешок, положить на каталку, перевезти к машине и отправиться домой. Только у Дэвида сильно дрожали руки. И он никак не мог втащить каталку в машину. Помог это сделать отец Джек. Постепенно все пришло в норму. Дэвид благополучно привез тело. Положил на стол. И теперь судорожно боролся с ненавистной частью своего гардероба. – Дэвид! Фишер обернулся. Федерико с недовольным выражением на лице (Дэвид был полностью уверен, что это выражение получило постоянную прописку на его лице) смотрел на тело. – Откуда? – Из приюта. Его нашли на улице вчера. А потом он умер. – А вскрытия не было? – Нет. Не сочли нужным. Ну, умер еще один бродяга. Что в этом странного? Ему ночью поставили диагноз – пневмония. От нее и умер. Те, кто его нашел и оплачивают похороны – противники вскрытия. Так что все пошли на компромисс. – Понятно. Дэвид, – Федерико замялся, но продолжил, – здесь ведь совсем ничего трудного. Ты справишься и один. – Тебе надо уйти? – Да. – Федерико кивнул. – Очень нужно. – Хорошо, – Дэвид улыбнулся. Федерико эта улыбка показалась отстраненной. Впрочем, младший Фишер давно не улыбался по-другому. – Не забудь только – завтра утром привезут жертву катастрофы. И ты будешь нужен. – Я не забуду. До завтра, Дэвид. – Счастливо, Федерико. Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси Хаус пытался заставить Уилсона рассмеяться уже полчаса. Но даже не мог заставить его искренне улыбнуться. Сейчас, при дневном свете, было хорошо видно, как же онколог устал. Зрачки расширены. Странно. Раньше Хаус не видел ничего подобного. Глаза обведены черными кругами – значит, не спал, по крайней мере, сутки. А пальцы дрожат – сказывалось нервное перенапряжение. И скулы заострились. Хаус поймал себя на мысли, что раньше не замечал, насколько Уилсон сильно похудел. Все эти наблюдения не прибавили диагносту хорошего настроения. – Почему ты сегодня ешь какую-то дрянь? – Хаус демонстративно скорчил физиономию. – Ты и так похож на привидение, да еще пытаешься впихнуть в себя этот мерзкий салат из травы столетней давности. Ты же попадешь на больничную койку с диагнозом истощение, если не съешь что-то нормальное. – Нормальное? Например, три бутерброда, кусок мяса, тонну картошки и запить все пепси-колой, как только что сделал ты? Вот только тогда я окажусь на той же койке с диагнозом обжорство. – Не придирайся к словам. Ты, правда, хреново выглядишь. И если немедленно не отправишься домой, предварительно съев что-то посерьезнее этой отравы, ты заболеешь. А это значит, не выйдешь на работу, и мне придется таскать обед у Формана. – Прекрати, Хаус. Я не заболею. И уж тем более не заставлю тебя идти на разбойное нападение в поисках еды. Но я не настолько голоден, чтобы есть что-то еще. - Возьми хотя бы бутерброд. На тебя смотреть страшно. Ты явно сильно устал и тебе нужно поесть. – Хорошо. – Уилсон обреченно вздохнул. – Иначе ты просто достанешь меня. Тебе что-то еще взять? – Чипсов. Уилсон кивнул и пошел к буфету. А перед Хаусом вновь встала дилемма. Расспрашивать Уилсона о том, что произошло, чтобы он мог выговориться и забыть о том, что случилось ночью. Или наоборот, запихнуть свое извечное любопытство подальше и делать вид, что ничего особенного не произошло и дать Уилсону сделать то же самое. Как же Хаус ненавидел неясность. И еще он ненавидел делать выбор. Ведь можно сделать неправильный выбор. Можно сделать еще больнее. А Уилсон был единственным человеком в жизни Хауса, которому он хотя бы иногда боялся причинить боль. Лос-Анджелес. Калифорния Дэвид смотрел на свою работу. Действительно, все было очень просто. Раздеть, обмыть и переодеть в костюм, который отец Джек положил в машину. И теперь Дэвид как следует разглядел тело. Нет, поправил он себя, мертвого человека. В конце концов, он даже знал его имя. Имя, этого, когда-то очень привлекательного человека. С очень усталым, даже сейчас, выражением на восковом лице. Вот только цвета глаз не узнать. Глаза закрыли еще в приюте. Дэвид еле переборол желание позвонить туда и спросить, какой же цвет глаз был у этого человека. И подходит ли к этому цвету бежевый галстук, который Дэвид достал из собственного шкафа, потому что он гармонировал со светлым костюмом, что был теперь на покойном. – Дэвид! – Что? – Дэвид обернулся и увидел Нейта. – Я зову тебя уже несколько минут, а ты словно не здесь. И не слышишь меня. – Прости, я задумался. Ты чего-то хочешь? – Мама зовет всех обедать. И ты здесь сидишь уже несколько часов. Тебе бы не мешало выйти отсюда. Ты очень бледный. – Я не хочу есть. Обедайте без меня. – Мама расстроится. – Скажи ей, что я сильно занят. – Дэвид, – Нейт подошел ближе и сжал руками плечи брата. – С тобой точно все в порядке? – Все нормально, Нейт. Я просто хочу побыть немного один. Просто хочу немного тишины и одиночества. Вот и все. Иди, обедай. – Хорошо. Но если захочешь поговорить обязательно приходи ко мне. Я ведь чувствую, что ты отдаляешься. Но я этого не хочу. Не хочу, чтобы подобное произошло. Ты слышишь, Дэвид? – Я никуда не денусь, Нейт. Я останусь с тобой. Нейт покачал головой. Что-то мешало ему верить этим словам. Чересчур безжизненно и равнодушно звучал голос его младшего брата. – Все в порядке, Нейт. Ступай. Нейт нехотя отпустил брата и, немного постояв, вышел. А Дэвид снова стал смотреть на мертвого человека, в котором еще совсем недавно пульсировала жизнь. ?Так какого цвета у него были глаза?? Вдруг Дэвида словно подбросило. Он совсем забыл о вещах покойного. Может в них будет хоть что-то, что поможет узнать об этом человеке побольше. Дэвид отчаянно хотел, чтобы так оно и было. Достаточно, что он умер один. Нужно, чтобы кто-то проводил его. Кто-то из близких, настоящих. Кто-то, кто ждал его несмотря ни на что, не забывая ни на одну секунду о его существовании, отмечал его день рождения, смотрел на его фотографию и не считал его тенью. Дэвид разобрал вещи. Ничего особенного. Пачка таблеток с незнакомым названием, относительно чистый носовой платок, маленькая записная книжка с описанием нескольких дней. Никаких имен. Никаких фотографий. Только в кармане рубашки он нашел рваный листок бумаги, завернутый в целлофан, сквозь который почти ничего не было видно. Дэвид осторожно снял целлофановую обертку. Цифры. На листке были цифры. Явно телефонный номер. Только различить некоторые из цифр было совершенно невозможно. Некоторое время Дэвид внимательно вглядывался в них. Потом быстрым шагом пошел к себе. Оказавшись в своей комнате, он достал из ящика стола пару листков и ручку. Потом уселся на подоконник и принялся записывать все комбинации чисел, что приходили к нему в голову. Через несколько минут Дэвид взял телефон и набрал первый из написанных номеров. Принстон-Плейнсборо. Нью-Джерси После завтрака Хаус пошел с Уилсоном в его кабинет. Пошел к нему, несмотря на то, что его уже час ждали с новой порцией непонятных анализов Кэмерон, с новой идеей Форман и с новыми вопросами Чейз. Пошел, потому что не нравилось ему выражение лица Уилсона. И потому что он терпеть не мог, когда его глаза наполнялись такой пустотой. В который раз Хаус одернул себя и вовремя закрыл рот, чтобы не сказать чего-то, что вобьет Уилсона еще сильнее в его воспоминания. Черт! Как же это сложно, когда нужно подбирать слова и не говорить, что первое пришло в голову. И только один человек заслуживал такого мучения. – Уилсон, скажи честно, ты наелся? – Хаус, ты опять за свое. Я не голоден. И потом, что ты делаешь здесь? У тебя нет пациента? – Есть. Но я не знаю, что с ним. И поэтому мне не очень-то хочется идти к себе и делать вид, что я этим очень расстроен. К тому же, здесь веселее. У Кэмерон сегодня день жалости ко всем, Чейз, похоже, не выспался и выглядит он ужасно, и настроение у него под стать внешнему виду. А Форман так и брызжет идеями во все стороны, но попадает почему-то исключительно на меня. В общем, твоя футболка – самое интересное, что есть в больнице на данный момент. Уилсон улыбнулся. Хаус еле сдержал вздох облегчения. Вот она – эксклюзивная улыбка Джеймса Уилсона, от которой ему, Грегори Хаусу (он сумел наконец-то в этом признаться самому себе), просто сносит крышу. Обворожительная, искренняя, лучистая, лукавая. Хаус никогда не уставал думать об этой улыбке. Она нужна была ему больше воздуха. И принадлежала эта улыбка только ему. – Тебе нравится моя футболка или нет? – Уилсон почти засмеялся. Потом сделал серьезное лицо и продолжил. - Спрашиваю как у специалиста. – Мне вот пришла в голову мысль, что твоя футболка больше подходит мне. Не хочешь отдать? И надпись, и цвет – все для меня. – Я бы не против, – с тем же серьезно-насмешливым видом проговорил Уилсон. – А давай меняться. Футболка тебе, а твоя очаровательно-мятая розовая рубашка мне. Как тебе такой вариант? – Нет. – Хаус покачал головой. – Я бы с радостью, но такой оттенок могут носить только отмеченные высшим существом, или кто там еще метит гениев, диагносты. А онкологам этот цвет совершенно не к лицу. Он делает их заносчивыми и надменными. По-моему, двух неадекватных заведующих отделениями Кадди не выдержит. А мы же не хотим, чтобы больница рухнула. Пока не хотим. – Ладно, Хаус. Прочь с моего стола. Иди к своему пока неизлеченному пациенту. А мне надо работать. Хаус с мнимым неудовольствием слез со стола. – Твой стол похож на тебя. Всегда в идеальном порядке, а если покопаться по ящикам, можно встретить столько эмоций и беспорядочных мыслей, что свихнешься. – Иди отсюда, Хаус. А то твой пациент умрет, и ты оглохнешь, выслушивая, совершенно обоснованные, претензии Кадди. – Ладно, ухожу. Но только из-за того, что твои нотации слушать скучнее, чем вопли нашей любительницы декольте. Придумай что-нибудь еще, пока я буду занят. Расскажешь за обедом. Уилсон рассмеялся. Хаус не услышал в этом смехе никакой принужденности и окончательно успокоился. Тяжело опираясь на трость, проклятая нога опять заболела, словно почувствовав, что снова становится главной скрипкой в оркестре мыслей, он вышел из кабинета. Последнее, что он услышал, закрывая дверь, был резкий звук телефонного звонка. Лос-Анджелес - Принстон-Плейнсборо Дэвид набирал цифры снова и снова. Иногда, просто услышав чей-то голос по ту сторону трубки, он бросал свою в полной уверенности, что попал не туда. Он успел выслушать и ругань, и неискренние соболезнования, и слезы, и проклятия, и истерический смех. С каждым звонком он словно терял частичку себя. Снова и снова. Очередной номер. Где-то в Нью-Джерси. И голос. Светлый, чистый, добрый. Такой голос не мог принадлежать равнодушному человеку. Его обладатель точно умел переживать, и ждать. И умел помогать. Такому человеку можно рассказать все. И Дэвид рассказал, не утаив ничего, даже своей навязчивой идеи о яблочном пироге. Он говорил, не боясь, что его перебьют, велят замолчать, обзовут идиотом или посоветуют обратиться в психушку. Рассказав все, он практически выдохнул имя умершего - Алан Уилсон. Услышав в ответ два слова: ?Я выезжаю?, Дэвид положил трубку. И какое-то тревожное ощущение ожидания вдруг поглотило все остальное. Джеймс Уилсон сидел за столом и невидящим взглядом смотрел в одну точку. У него только что отобрали надежду. Надежду увидеть брата живым. Он не видел его столько лет, но продолжал надеяться, что в один прекрасный день Алан снова появится в его жизни и поможет ему жить дальше. А теперь он точно знает, что этого момента никогда не будет. Джеймс вспомнил сбивчивый голос человека, что так долго искал именно его. Чтобы разбить его надежду. Чтобы причинить ему боль намного большую, чем сегодня ночью, когда так тяжело умирала эта семилетняя девочка, а он ничего не мог сделать и лишь беспомощно наблюдал за агонией, проклиная все вокруг. Боль, которая разъедала все внутри словно соляная кислота. Боль, которую он так надеялся никогда не испытать. Теперь у него действительно больше ничего не осталось. И сейчас так хотелось кричать. Но проклятый контроль не позволял. Не позволял выплеснуть все из себя вместе с криком. Не позволял тревожить тех, кто вокруг. Ведь они не виноваты, что ему так больно. С трудом вырвавшись из состояния какого-то странного забытья, что поглотило его целиком, он взял сумку и вышел из кабинета.