Накануне (1/1)

Стебли кукурузы шелестели от всякого легкого порыва ветра. Тихий шелест для всех остальных — проникновенный шепот для Исаака. Широкие поля шляпы защищали от закатных лучей солнца, и ему не приходилось щурить свои болотные глаза, крайне внимательный, невозможный для ребенка, взгляд которых был уставлен в какую-то незримую для всех прочих точку. Взгляд его на самом деле замер на бескрайнем, простирающимся на много миль кукурузном поле. Сплошь поле, поле, поле — то был золотой океан, раскинувшийся перед ним. Этот океан шумел, колыхался и, не умолкая ни на мгновение, говорил, а Исаак слушал с внимательностью, придававшей его лику каменное, неживое, отстраненное выражение.— Точно все детали учтены? Нужно повторить еще раз... — спокойствие и идиллию разрушала лишь одна деталь. Деталь, чьи тяжелые сапоги нарушали шепот кукурузного поля, неутомимо меряя шагами чердак и заставляя старые половицы скрипеть под собой. Деталь, в каждом движении которой чувствовалась нервозность. Деталь, которая начала по-новой пересказывать весь их план.Исаак сидел у самого края, Малахия расхаживал по чердаку за его спиной.— Тише, — когда тот добрался до отряда Дениема и искоренения грешников в ратуше, прервал его Исаак, даже не поворачивая головы. Шумные шаги, как и речь, мгновенно стихли.— Мы уже несколько раз все обговорили, все приготовили и предусмотрели все возможные варианты развития событий, — привычно невозмутимым тоном, в котором теперь еще чувствовались нотки властности, продолжил Исаак.— Повторение не будет лишним, — с упрямством произнес юноша, выглядевший на контрасте со своим пророком самым настоящим взрослым, впиваясь глазами в детскую фигурку, сидящую к нему спиной, словно желал прожечь ее своим взглядом насквозь.— Ты сбиваешь меня с Его слов, — в голосе слышится резкость, которая заставляет Малахию умолкнуть и замереть настолько, насколько это возможно, дабы не издавать ни единого звука. Даже взгляд отводит в сторону, желая создать иллюзию своего отсутствия и не сбивать. Это дается нелегко, ибо жгучее любопытство возрастает после слов Исаака, и с языка чудом не срывается вопрос. На его удачу, долго сдерживать любопытство не приходится, ибо спустя некоторое время, показавшееся Малахии целой вечностью, Исаак вновь подает голос, и говорит теперь намного мягче. Его голос редко бывает столь мягким, и в этом нет ничего удивительного и тем более плохого — для пророка это лишнее.— Сядь, Малахия. — Зачем? — как-то само собой вырывается у него, и он тут же добавляет: — Я же...— У тебя есть вопросы, — мальчишка обрывает реплику своего последователя на полуслове и умолкает сам.В некоторой растерянности, но с еще более усилившимся любопытством, Малахия опускается на грязный пол возле своего пророка, скрестив ноги.— Если читаешь мои мысли, то почему сразу не ответишь на мой вопрос? — за время знакомства с Исааком, он вполне серьезно предполагал подобное. Мальчишка нередко очень точно определял внутреннее состояние другого и угадывал слова, непроизнесенные вслух. Нередко это производило эффект. Впрочем, это далеко не единственная вещь, которая делала Исаака эффектным или, как сказал бы сам Малахия, интересным. Отчасти именно интерес и любопытство привели его в паству юного проповедника, хотя главная причина заключалась в том, что этот мальчишка был единственным, способным дать Малахии то, в чем он действительно нуждался. Исаак был слишком другим — не только среди детей, но и среди всех в этом городе. И в том, что этот человек интересный, Малахия не ошибся — один только его грандиозный план был тому подтверждением — но изучить этого человека, влезть в темный омут его души ему так и не довелось. Исаак казался и был крайне загадочным и скрытным, отчего желание разгадать его душу и тяга к нему лишь усиливались. С такой силой манит ко всему таинственному. Ко всему запретному.Из груди того, кто совсем не похож на ребенка, хотя им является, вырывается смешок, а в темно-зеленых глазах, которые наконец встречаются со взглядом Малахии, сверкают веселые огоньки. Ребенок, обыкновенный сопляк, донимающий взрослых и играющий в настольные игры в компании себе подобных, но никак не пророк. В эту минуту он слишком похож на ребенка и совсем ни капли на человека, за которым Малахия пошел и ради которого был готов окропить землю кровью. Он хмурится, потому что вид Исаака совсем ему не нравится и отводит взгляд, предпочитая смотреть на кукурузные поля. Отводит, потому что боится разочароваться, боится самой мысли о том, что Исаак и впрямь всего лишь глупый ребенок.— Я не умею читать мысли, Малахия, не принимай меня за Бога.— Не за Бога — за пророка.— Пророк есть инструмент в руках Бога. Не больше и не меньше.Уже продолжительное время он наблюдает за Исааком и, по правде сказать, поверить в то, что этот мальчик гораздо больше, чем просто человек, было просто. И ведь Исаак вовсе не убеждал его в этом, Малахия сам видел то, что хотел видеть. Ему хотелось верить не просто в исключительность человека, которого некоторые взрослые в силу собственной близорукости прозвали другом Малахии, но в его власть и силу, исходящую от чего-то неземного. Верить в то, что он сам нечто неземное. Не от мира сего. И быть к этому полному темной силы и тайн существу ближе, чем кто бы то ни было.— Почему же люди идут за инструментом в чьих-то руках? — вопрошает Малахия, по-прежнему глядя куда-то в сторону, что ему, человеку, всегда прожигающему собеседника взглядом, несвойственно. — Потому что я несу им истину, — а еще людям свойственен самообман, которым они упиваются, но эти слова остаются в голове Исаака. Были вещи, которыми не нужно было делиться со своими последователями. Откровенность может быть опасной, даже если речь о таком остервенело преданном союзнике, как Малахия.— Что Он говорил тебе сейчас? — спустя какое-то время, которое было посвящено обдумыванию слов Исаака и принятию того, что он и впрямь мало отличается от него самого и других детей, задал свой первоначальный вопрос Малахия. Исаак такой же человек со своими слабостями, бытовыми потребностями, физиологией. Он дышит и спит, и если скинуть его сейчас с этого чердака на землю, он ушибется и едва ли сможет сразу подняться, а на глазах его выступят слезы, и тело его будет прожигать боль. И если вонзить нож ему в грудину, можно будет засвидетельствовать горячую алую кровь, такую же, какая течет в жилах всех прочих людей, а жизнь со временем покинет его тело, оставив лишь хладный труп. И он больше не сможет нести слово Божье, он вообще уже ничего не сможет. Какая, однако, простая цель на самом деле этот неизвестно откуда взявшийся проповедник. Впрочем, представить подобное в полной мере все равно сложно, слишком укоренился в голове образ неземного неуязвимого ко всему посланника.А молчание затягивалась. И Исаак больше не смотрел на своего последователя, устремив взор куда-то к линии горизонта. Лицо его вновь приняло непроницаемый вид каменного изваяния, а взгляд... Очень интересный у него бывает взгляд, читалось в нем что-то, попросту недоступное другим. В очередной раз с пристальностью, давно перешедшую черту тактичности, Малахия всматривается в столь знакомое лицо. Другие ненавидели Малахию и ненавидели его прожигающий взгляд, заставлявший нервничать и чувствовать дискомфорт. В лицо пророка он всегда всматривался с особой пристальностью, словно желая залезть взглядом ему под кожу, раздевая его до костей, выуживая все потаенные в темной душе секреты, все, скрытое от глаз окружающих. Однако, на самом деле за все время их знакомства ему так и не удалось прочитать его душу, ибо ни один мускул на лице Исаака не дрогнул, а взгляд оставался непроницаемым. Эта отстраненность могла значить только то, что разговор окончен, но такой расклад совершенно не устраивал Малахию. Именно поэтому в какой-то момент он более резко, с нажимом в голосе произнес вновь, нарочно повысив тон, словно желая тем самым выдернуть проповедника из той прострации, в которой находился его разум:— Что Он сказал тебе, Исаак?Голова его чуть дрогнула, символизируя, что он все еще здесь, рядом с Малахией и готов продолжать разговор. Но какое-то время мальчишка колебался, подбирая слова и про себя решая, стоит ли ему озвучивать слова своего Бога сейчас. Колебался, потому что сам еще не до конца разобрал их смысл.— Он сказал, что нас ждет испытание. На нашем пути встанет Человек в Синем, он станет угрозой для нас и для Него, он испытает нашу веру и нашу преданность. Он будет сильным противником, и только наша вера поможет нам в этом бою, — несмотря на собственную неуверенность, растерянность и даже некоторый страх, вызванный сулящей опасность неизвестностью, в тоне мальчишки не проскальзывало отражения собственных эмоций. Голос его был привычно тверд и даже несколько жесток. Он говорил так, как следует говорить пророку.— Что за Человек в Синем? — Малахия находился в смятении и своих эмоций, в отличие от Исаака, не скрывал. Даже если бы старался, у него все равно это всегда плохо получалось. Собственно, все его существо — импульс и эмоции. Его, переживавшего из-за грядущего дня сильнее, чем кто-либо, эти туманные слова и впрямь сумели напугать.— Нельзя знать ответы на все вопросы. Мы все поймем, когда придет время. Взгляды их встретились: привычно непроницаемые болотные глаза Исаака, на которые падала тень от полей шляпы, и темно-серые глаза Малахии, в которых отчетливо виделся страх. По крайней мере, глазу Исаака, умевшему видеть человеческую натуру насквозь, он виделся отчетливо. Именно поэтому он не желал раскрывать все карты: неизвестность пугала его самого, что говорить о пастве.— Твоя вера крепка, Малахия? — со строгостью, с которой учитель спрашивает о невыполненном домашнем задании, спросил Исаак, глядя прямо в глаза своего последователя.— Крепка, Исаак, — твердо отозвался Малахия, не смея нарушить их зрительный контакт и осознавая всем своим существом невозможную серьезность происходящего.— Тогда тебе не нужно бояться. В душе истинно верующего не остается места для страха, — смягчившись, проникновенно произнес Исаак, своей уверенностью заражая Малахию. Последний лишь едва заметно, но с абсолютным сознанием сказанного, кивнул, отводя взгляд, и вновь между ними воцарилось молчание. Воцарилось до тех пор, пока Малахия не набрался смелости для еще одного вопроса, который казался ему дерзким, но в то же время не задать его было невозможно:— Он не говорил тебе о завтрашнем? Ждет ли нас успех?— Завтрашний день зависит только от нас. Он указал мне путь, но идти по нему нам нужно самим.Болотные глаза скользят по фигуре сидящего рядом и останавливаются на огненно-рыжей копне волос, в свете закатных лучей буквально пылающей и отдающей множеством переливов, как настоящее живое пламя. Это завораживает, заставляет приковать свой взгляд без возможности отвести его. Как только Исаак замечает тень смятения, промелькнувшую на лице Малахии, вызванную этим внезапным интересом со стороны пророка, то произносит:— Твои волосы напомнили мне пламя. Ты поцелован при рождении солнцем, что золотит взрастающую кукурузу.— Ты уже говорил мне это однажды, Исаак.— Мне всегда казалось это благим знаменованием.И вновь молчание, тихое, спокойное. Это молчание обволакивало само их существо, заставляя безмятежно раствориться в косых солнечных лучах, свежести летнего воздуха и самой магии этого момента. Абсолютное единение душ с природой и друг другом, в этот момент все кажется единым, неделимым. Чем-то цельным, откуда невозможно вырвать ни одной детали, не нарушая всей композиции. Губы сами дрогнули в улыбке, а глаза были то ли устало, то ли расслабленно прикрыты. Даже всегда натянутый, как струна, Малахия, не знавший покоя, сейчас сидел, чуть приосанившись и позволив себе в действительности наслаждаться этим моментом, когда душу одновременно наполняли умиротворение и волнительный трепет в предвкушении грядущего дня. Подобное он позволял себе редко, особенно в присутствии пророка, но всегда бывают исключения. А время шло своим чередом, и солнце клонилось к горизонту чересчур быстро, вынуждая прервать этот момент, в котором так хотелось остаться навечно. — Родители ждут меня. Завтра это уже не будет иметь никакого смысла, но пока не стоит будить в них беспокойство, — поднимаясь на ноги, произнес Исаак, отряхивая темные брюки от пыли и грязи, коими сплошь был покрыт скрипучий деревянный пол чердака. Малахия следит за ним взглядом и на мгновение — всего одно мгновение — на лице его проскальзывает горькая досада и желание возразить. Одно мгновение, но Исаак успевает это уловить. Одновременно разнеженный чудесностью прожитого момента и раздосадованный его окончанием, Малахия, хмуро провожая своего пророка взглядом, вдруг меняется в лице, широко ухмыляясь, и высказывает вслух те свои мысли, которые высказывать не стоит. Царящая на чердаке атмосфера стирает в нем всякие границы между ними двумя, подбивает на абсолютную откровенность без каких-либо утаек. Чувство, словно они могут безоговорочно доверять друг другу и говорить все, что думают на самом деле, непонятно откуда взявшееся, но отчего-то очень легкое и желанное.— Уже завтра мы будем хозяевами этого мира, Исаак, — в тоне его слышится какое-то немое восхищение, очевидное предвкушение грядущего и... Тщеславие. Именно это тщеславие заставляет Исаака остановиться и устремить суровый взгляд на своего последователя. Вид его очень ясно говорил о том, что энтузиазма Малахии он не разделял. Жесткость и холод — к жесткости он давно привык, воспринимал ее как должное в своем пророке, но холод был явным свидетельством недовольства — звучавшие в голосе, окончательно вывели из того опьяненного состояния, которому в этот раз Малахия решился отдаться.— Смири свою гордыню, Малахия, и не позволяй ей разъедать твою душу и отравлять веру.Ухмылка мгновенно померкла, а лицо заливается краской — устыженный, он не в силах этого скрыть. Слова Исаака действуют, как оплеуха, полученная за скверное поведение, вместе с которой приходит не только стыд, но и сознание собственной неправоты.Когда Исаак становится на лестницу, ведущую на первый этаж амбара, Малахия внезапно вскидывает голову, и слова вырываются сами собой:— Я могу проводить тебя.— Не сегодня. Я должен вернуться домой один. Мы еще встретимся завтра на общем собрании перед тем, как... Молись и набирайся сил, Малахия, они понадобятся всем нам.