14 (1/1)

?Раз на границах ныне неспокойно и Вашему Величеству нужно избрать человека, который сумел бы действовать, я хотел бы повести в бой Ваших солдат, я был бы готов пройти по остриям пик и по клинкам мечей и умереть без сожалений, если наше царство в беде?. [27]Цао Чжи отложил кисть на подставку. Свечей в поместье осталось мало, стало уже слишком темно, чтобы писать, а он так и не закончил. Да к чему продолжать? Будто можно излить всю скорбь сердца на нескольких бамбуковых дощечках!Который год он сочинял эти унизительные, бессмысленные, безответные письма. Из них можно было бы составить целый лес.?Но в своей глупой искренности я полагаю, что призвать на военную службу всех здоровых мужчин всё равно, что "проливать слёзы, чтобы наполнить Жёлтую реку" или "мыши пытаться выпить море". Несколько десятков человек не важны для императорского двора, а для моего дома эта страшная утрата. После трёх рекрутских наборов среди моих слуг не осталось взрослых мужчин, только дети между семью и семнадцатью годами, числом около тридцати, а мои солдаты — семидесятилетние старики, что не в силах поднять голову с матраса?.Люй Цзи пришла в бешенство, когда застала охрану мирно дремлющей у ворот, но что с них было взять! Многие воевали ещё с покойным государем против Жёлтых Повязок.Что ж, его величество помиловал преступного брата. Перевёл его из нищего Аньсяна в Инчэн, даровал княжеский титул и две с половиной тысячи дворов. На следующий год сделал князем Юнцю, потом вызвал в Лоян, лишь для того, чтобы вновь присягнул трону. Цао Чжи не имел должностей, кроме бессмысленного титула, он даже не смел выбирать, по какой дороге возвращаться в удел. Не смел поклониться отцовской гробнице. Не смел писать ни оставшимся в живых друзьям, ни родным, кроме его величества, который даже не открывал его писем, и матушки, которой он только прилежно желал здоровья.Впрочем, здесь, в Юнцю, он был почти свободен; он мог сколько угодно замышлять мятежи, с таким-то победоносным войском из стариков и младенцев.В гневе он отшвырнул незаконченное письмо.Темнота тихо всхлипнула.— Кто здесь? — позвал Цао Чжи.Мальчик выполз из темноты, на коленях подобрался к самому его столу, с поклоном протягивая письмо.— Подними голову. Суслик? — спросил он невольно и тут же вспомнил, что Суслик давно вырос и служит письмоводителем где-то в Ечэне.Этому было лет восемь или девять, и он был похудее, чем Суслик в его годы, и куда пугливее. Он снова вытянул дрожащие руки с письмом.— Зачем ты его притащил? Я же выбросил. Не нужно прикасаться. Там яд.Мальчик в ужасе отбросил письмо, как змею, и вдруг стал стучать головой об пол, причитая сдавленно: ?Простите, простите меня, пожалуйста, господин, не бейте меня?.— Прекрати, — сказал Цао Чжи устало. — Это не настоящий яд, только тушь и слова, которые хуже яда. Я не собираюсь тебя пороть. Старик Чу развалится, если опять возьмётся за палку. Подойди сюда.В поместье было теперь слишком много детей, а с тех пор, как умерла Синнюй, у Цао Чжи не осталось сил смотреть на детей. Он даже гневался на Люй Цзи, потому что она почти не плакала на похоронах, и не мог заставить себя подойти к мальчикам, хотя они вовсе не были виноваты ни в чём. Двенадцатилетний Мяо-эр, за последнее лето трижды сбегавший из дома, чтобы скитаться верхом по окрестностям, презирал отца за слабость; четырёхлетний Чжи-эр любил, не рассуждая, что было ещё хуже: презрение он хотя бы заслужил.— Как тебя зовут? — спросил он у слуги.Мальчик, старательно вытиравший сопли рукавом, сказал:— А-Бао.— Ты хоть умеешь растирать тушь?— Я могу ставить птичьи силки. Я даже иволгу поймал позавчера. Я вам полы помою, если хотите.— А тушь?— Нет, господин.— Дай мне руку, я научу.Вошла Люй Цзи с ещё одним подсвечником и большим блюдом вишен и, поставив их на стол, села рядом. Кивнула на мальчика:— Ну, как? Мне он показался расторопным.— Хватит с меня и такого секретаря.— Ничего, привыкнем. По крайней мере, кормилицу Тао и А-Кэ не заберут сражаться на границе.— Нашему управляющему едва минуло шестнадцать.— Зато он хотя бы не ворует, как тот, что был у тебя в Ечэне. К тому же, А-Кэ быстро его обучит. — Она вздохнула, расправляя рукава. — Меня беспокоит другое. Что у тебя случилось с Дэн Фаном?— Я хотел зарубить его мечом.— Это мне известно.— Он... — Цао Чжи так стиснул руку А-Бао, что тот тихо вскрикнул. Цао Чжи разжал пальцы. — Он сказал, что смешно оплакивать ребёнка, которому не было и двух лет. Что это нарушение ритуала — скорбеть о ней, как о взрослой. Я бы зарубил его на месте, если бы мы не стояли над её могилой. Не хочу, чтобы наша девочка смотрела на кровь.Синнюй и Цзиньху, умершая два года назад, обе не умели говорить, но умели улыбаться. У них даже не было посмертных имён, и ему нечем было проводить их в последний путь, кроме стихов. ?Нет лестниц, чтоб добраться до небес, кому теперь свою нести мне скорбь?. [28] Дэн Фан смел запретить ему даже плакать.— А-Бао, выйди пока, — велела Люй Цзи, и мальчик, поклонившись, спешно пополз назад к двери, опять на четвереньках.— Я сначала думала, — сказала Люй Цзи прерывисто, — что я и впрямь прогневила дух отца. Но Цзиньху родилась от твоей наложницы, низкой музыкантши, которая даже родителей своих не помнит, а тебе всегда верно прислуживала — кого она могла прогневить?— Ни ты, ни она тут ни при чём. Это только моя вина.— Ты тоже не виновнее большинства. Ты не вырезал провинций и не топил в крови города. Я никогда не поверю, что ты злодей, Цзыцзянь.— Я никого не смог защитить.— Перестань. — Она осторожно прижала его голову к своей груди. — Просто наши жизни ничего не значат против небес. Я знаю, как тебе больно, но я прошу тебя пока умерить свою скорбь. Сейчас мы должны быть осторожны.— Что случилось? — спросил он, выпрямляясь.Она протянула ему письмо, достав из рукава. От слёз и неверного света он плохо видел текст, знаки расплывались.— Победа на юге?— По дороге назад в столицу его величество заедет в Юнцю.— Я не думаю, что он желает зла. Чтобы убить меня, вовсе не стоило делать такой крюк и навещать нашу глушь.— Но я прошу тебя, будь осторожен. Хватит и того, что ты только что повздорил с императорским чиновником, а в прошлом году сцепился с императорской гвардией, когда тебе не дали проститься с князем Бома.— Мне даже запрещают говорить с родным братом.— Цзыцзянь!— Я послушаюсь тебя, — сказал он, печально улыбнувшись, и стиснул обе её ладони в своих. — Из нас двоих ты всегда была благоразумнее.— Нет. Вовсе не так часто, как стоило бы. Просто я давно привыкла быть сухим пыреем на ветру. И я прошу, не говори с его величеством о стихах. По крайней мере, не об этих.— Об этих?— Лучших, — сказала она, кусая губы. — Вроде тех, что ты посылал князю Бома.— Почему ты решила, что я стану говорить с его величеством о стихах?— Я просто не помню, когда ты в последний раз говорил с кем-нибудь хотя бы в течение часа, вовсе не упоминая стихов. Кроме, может, Мань Чуна, но я не слышала допроса и не поручусь.***Императору нельзя было пить вина — от спиртного у него немедленно начинался неудержимый кашель. За это следовало бы возблагодарить небеса, потому что Цао Чжи легче было воздерживаться, если вина он вовсе не видел и даже не ощущал его запаха, но чай у него в имении был ещё хуже, а император кашлял всё равно.Люй Цзи сказала, что удар наёмного убийцы, от которого он тогда защитил отца, поразил его лёгкое.На расстоянии ненавидеть императора было проще, чем в собственном саду. Тот, кто царил в Лояне, кто обрёк его на скитания и забвение в глуши, тот, кому он писал жалкие письма, был человек без лица, и вот уже пять лет как Цао Чжи даже в мыслях отвык называть его братом.Сегодня он повторял ?его величество? слишком часто: боялся оговориться.(Когда-то давно Второй брат так же кашлял в постели и замахивался на Цао Чжи подушкой:— Матушка накажет тебя, если опять увидит! Она велела не ходить ко мне, а то ты заразишься.— Матушка же сама теперь говорит, что ты просто надышался дыма на войне, — отвечал Цао Чжи упрямо.— Ладно. Если ты не хочешь уходить, тогда слушай истории про чудовищ. [29])— Знаешь, что сочинили в столице? — сказал император. — Будто, обвинив тебя в измене, я велел тебе сложить стихи за семь шагов, чтобы оправдаться. Ты, разумеется, справился.— Какие стихи? — Люй Цзи была права: все разговоры неизменно этим заканчивались.— Бобы варят в котле, под котлом жгут бобовые листья... Да ты знаешь — все знают.— Это старая песенка. На мотив Шанлютянь. — Так пели в их детстве про мальчика-сироту, которого обижают злой старший брат и невестка.С тобой мы корнем вскормлены одним —За что же, брат, тобою я гоним?О Шанлютянь! [30]— Но я и впрямь был бы глуп, если бы убил лучшего поэта Вэй — да и всей Поднебесной.— Я всего лишь смиренно пытался сложить хвалебные песни в подражание древним, дабы прославить царство.— А, ты про ?Великую династию Вэй?? [31] Пусть их используют для ритуалов. Это очень скверные стихи, Цзыцзянь.Цао Чжи хотел покаянно склонить голову, но каяться тоже было легче в письмах, и вместо того он сказал упрямо:— Не думаю, что ваше величество ждёт от меня хороших стихов.— Почему же? Я всегда их любил.Император поднялся, тяжело опираясь на стол. Евнух бросился помочь, но император гневно взмахнул рукой, останавливая его. Сказал медленно:— Солнце сокрытоВ непроницаемой мгле.Ветер печалиРядом с людьми на земле. [32]Доносы на тебя, если они с цитатами, куда занимательнее читать, чем твои панегирики.— В таком случае могу прислать государю ещё.(— У него была отсечена рука, а всё тело изрублено мечами, исколото стрелами, — говорил Второй брат, и в его глазах стояли злые, беспомощные слёзы.— Ты сказал, что это история про чудовище. Почему тогда мечи и стрелы?— Эта — не про чудовище.— Про то, как погиб Старший брат?— Да.— Ты тоже умрёшь? — спросил Цао Чжи с ужасом.— Нет, Чжи-эр, — сказал Второй брат, чуть помедлив. — Я зачем-то не погиб в Ваньчэне, и теперь не умру.)— Я достиг примерно тех лет, — сказал император, глядя на закатное небо, — когда отец стал великим, но в добродетели я не догнал его. Не обладая блеском звёзд, посягнул на сияние луны и солнца...?Мой брат умирает?, — подумал Цао Чжи. Проговорил тихо, тоже вставая:— Вэй сильна.— Вэй так велика, так неповоротлива. Я трижды клятвопреступник, и небеса покарали меня тем, что я точно знаю, когда придёт мой срок. Это не худшая кара. Даже благо для человека, который научился просчитывать ходы. Но срок на исходе, а мира по-прежнему нет. Чем мне похвалиться? Что я был просвещённым государем, а в поэзии мы намного превзошли У и Шу?Брат выплеснул чай на землю. Сказал:— Эту дрянь невозможно пить. Распоряжусь, чтобы тебе прислали хорошего чаю. И пусть прибавят пятьсот дворов к уделу.***Он сказал печально:— Наверное, мы в последний раз на этой реке.Он давно не трогал весла.Лёгкий дождь шелестел, едва касаясь полей шляпы, алый рукав стелился по воде (он сказал, что полюбил это платье с тех пор, как оно почудилось ему пламенем во тьме, — может, даже не лгал).— Почему в последний? Разве вы с его величеством не примирились?— Не знаю, что станет делать новый государь.Он лёг на дно лодки, закинув руки за голову.— Вернёмся к берегу?— Нет.— Что ты станешь делать, если пойдёт дождь?— Петь, — она засмеялась. — Я давно не пела. Княгине Юнцю неловко петь в доме.— Тогда точно не станем возвращаться.— Поселимся на реке, и ты станешь готовить мне суп из линчжи? — спросила она, срывая шляпу.— Да.— А если в днище дыра?— Я ещё успею дописать, — сказал он легкомысленно. — ?Легкой доверю волне речи мои?. [33]— О чём именно?— О любви феи к смертному.— С чего вдруг такая тема?— Возьму на себя дерзость превзойти Сун Юя. [34] Чем ещё и заниматься бесполезному окраинному князьку.Он закрыл глаза. Морось блестела у него на ресницах, на поседевших раньше срока волосах. Губы всё ещё беспокойно вздрагивали, но последний тёплый дождь на границе лета и осени, мешаясь со слезами, смывал горечь. Дождь стирал имена и лица. В Землях лучших полей растёт трава бессмертия, но путь туда заказан, подумала она. И осень тоже — не наша осень, и что останется после нас? Зацветшая ряска, свеча бессонных ночей, пять красок заката, семь печалей. Песни.