страдающие и их страдания (1/1)

После случая с хождением во сне князь уж более не был весел. С каждым днём ему становилось всё хуже и хуже: он постоянно беспричинно грустил, и грусть эта была страшна в своих масштабах — она поглощала его целиком и полностью. Особенно тяжко становилось ночью: князь довёл себя до того, что стал бояться ложиться спать. Мысль остаться одному в темноте была для него невыносимой; в голове его рождались фантазии — одна была страшнее другой — и он думал о них беспрерывно, представляя каждую в самом отчётливом виде и тем самым мучая себя ужасно. Ему всё казалось, что хождения во сне не избежать и что как только его голова коснётся подушки, то быть греху, быть беде. Он терзался и плакал; ему постоянно было страшно. Парфён не мог позволить себе наблюдать за стремительно угасавшим князем; он оббегал всех докторов в округе, и все, как один, назначали какие-то травки и отвары. ?Это всё от нервов? — говорили они. ?Ему нужно чаще гулять и пить отвар из корня валерьяны? — говорили они. Рогожин злился ужасно на их пустые советы, но все равно исправно заваривал князю травы и тащил его на прогулки. Ничего из этого Мышкину совсем не помогало. Парфён старался развлекать его беседой; они говорили долго и часто, однако разговоры их не были особенно содержательны. Князь постепенно закрывался от него, уходя вглубь своих тяжелых дум и не желая ими делиться. Рогожин, конечно, всё равно всегда был рядом — оставить князя одного было бы тем же самым, что и обрести его на погибель. Тем временем осень брала своё: весь город нарядился в великолепнейшее жёлтое одеяние; стало холодать.***— Князь, ты только посмотри на это! Вот сказка! Вот природа! Они прогуливались по саду, неспешно шагая возле канала. Листья клёнов огромными желтыми каплями скатывались с верхушек деревьев, усыпая поляну, парковую дорожку, реку... Всё мерцало в прекрасном желтом беспорядке.— Да... Красивая здесь осень, — задумчиво заметил Лев Николаевич, — Но она всё выходит какой-то удручающей, обнадеживающей... Как будто от красоты этой обязательно кто-то должен умереть. Вот посмотрит человек на эти пейзажи, грусть от неминуемого и скорого увядания всех природных красот овладеет им, и он умрёт от этой грусти. Это красота злая, губительная... В Швейцарии осень была другой...— Какой же? Я никогда не был в Швейцарии.— Осень там светлая, лёгкая. Радостно там! — вспоминал князь, и от воспоминаний этих ему становилось тепло, — Там горы окрашиваются в осенние цвета, там тепло-тепло, там пейзажи не вызывают никаких грустных чувств — смотришь на природу и лишь радуешься, что она такая. Яркая и настоящая, да... И жить хочется сразу ради этой природы! — голос Мышкина был полон восторга, — А как же там легко, в горах-то!.. Бывало, выйду я один в горы — путь далёкий и непростой, и я иду по лесу, и всё конца нет радостно-жёлтым деревьям, и вокруг такая благодать, такая тишь! А потом дойду я до самого верха, и какой вид мне даётся в награду, Парфён! И мне всё говорить тогда хотелось без умолку, делиться с кем-то своими чувствами — настолько они меня переполняли; а рядом никого, понимаешь? Лишь лес да бескрайние просторы осеннего царства. И я говорил сам с собой тогда, даже не помню о чем. Может быть плакал от счастья, не знаю... А в деревне где я жил, мы с ребятишками собирали листья для гербария. Могли весь день провести за этим занятием, представляешь? Они мне все друзьями там были, любил я их очень... И так радостно нам было, Господи! Где они все сейчас?.. — Но отчего же ты думаешь, что местная осень не может быть радостной? — спросил Парфён, — Это всё в голове у тебя, князь; если б ты сумел отбросить свои печальные мысли, то ты бы и здесь был счастлив. Я помочь тебе хочу! Тормошу тебя, таскаю везде с собой; знаю, что надоел уж тебе с этим, но не могу я, князь, смотреть на тебя такого! Люблю я тебя, счастья тебе хочу. Лев Николаевич грустно улыбнулся: — Я знаю, Парфён. Я тебя тоже очень люблю, я тебе благодарен безмерно за всё, что ты делаешь — без тебя, право, не знаю, что бы со мной стало... Но больно тяжко мне здесь. Не стоило мне приезжать сюда... Диалог между ними оборвался — дальше они продолжали прогулку молча; каждый думал о своём. Они покинули сад и прошли несколько улиц, направляясь в сторону дома Рогожина. Их пусть проходил мимо одного небольшого храма — князь вдруг остановился возле него и обратился к Парфёну с просьбой туда зайти: — Пожалуйста, Парфён, мне нужно, непременно нужно, — он волновался и хватал Рогожина за руку; речь его была сбивчивой, пылкой, — Я так давно не... Пожалуйста! Ты должен пойти со мной, один я не пойду туда, но мне так надобно, я прошу тебя, прошу! — Лев Николаевич! Тише, что ты так разволновался? Я с тобой хоть куда пойду, коли тебе надобно... Князь весь просиял и устремился ко входу в храм. Парфёна его излишняя эмоциональность насторожила: он нахмурился и поспешил за ним. В храме шла служба, поэтому было достаточно людно — это сразу не понравилось Парфёну. Князь, наплевав на всё, прорывался сквозь толпу к самому иконостасу; Рогожин едва поспевал за ним. Нагнав князя, он крепко схватил его за локоть — Лев Николаевич вздрогнул, столкнулся с суровым взглядом Парфёна и, как бы опомнившись, шепнул ему ?прости?. Люди вокруг косились на бесцеремонных прихожан, не отрываясь от службы. Рогожину было неуютно. Ему чужда была атмосфера церкви — запах ладана неприятно затуманивал его мысли, шевеление народа вокруг раздражало его, молитвы и песнопения сливались в его ушах в непонятную какофонию — он не мог разобрать ни слова. Находиться в храме ему было в тягость... Он всё косился на князя — тот вёл себя странно: слишком резко и часто крестился, вскрикивал слова молитвы громко и невпопад; глаза его сияли каким-то безумным блеском, и нельзя было понять, в восторге он или в ужасе. Прихожане, стоящие поблизости, обращали внимание на князя и одаривали его осуждающими взглядами, но князю всё было нипочём — он ничего не замечал. Рогожин аккуратно дергал его за локоть и просил его уйти; Лев Николаевич зло отмахивался от него и принимался креститься с особенной резкостью. Он совершенно точно был не в себе, но Парфён, к своему ужасу, никак не мог вытащить его из этого чертового храма. Он замер в ожидании самого худшего, крепко поддерживая князя за руку. Пытка длилась недолго: служба завершилась совсем скоро — они подоспели лишь на самый её конец. Люди тут же хлынули к выходу, и Рогожин, воспользовавшись моментом, уверенно и быстро потянул Мышкина за собой на улицу. От напряжения у него било в висках; он корил себя за то, что позволил князю эту выходку. Вытянув Льва Николаевича из толпы, Парфён протолкнул его вперёд себя на воздух. Едва они успели выйти наружу, князя хватил припадок. Ему повезло, что Рогожин поддерживал его сзади при выходе — это спасло его голову от неминуемого столкновения с каменной ступенью.Князь повалился прямо на Парфёна; он удержал его, и они осели на землю у самого входа в храм, образуя препятствие для всех посетителей церкви. Припадок был страшен и беспощаден. Князь бился в конвульсиях и истошно кричал, и от крика этого стыла кровь в жилах. Парфён мог лишь придерживать его за голову; сам он был бессилен и напуган до невозможности — любое лишнее движение с его стороны могло навредить князю. Люди тем временем выходили из храма и смотрели на них страшными глазами; они набожно крестились, стараясь обойти их стороной, опасаясь их. — Есть здесь доктор?! Позовите доктора, черт вас всех возьми! — кричал Парфён, стараясь быть громче князя. Толпа засуетилась: кто-то, кажется, всё-таки послал за доктором. — Бесноватый! Там бесноватый! — страшным эхом раздавалось со всех сторон; начался хаос.