IV: Искупление (1/1)

" Всхлипывающая дрожь.Рассвету обращенное лицо.Тяжесть тел, тяжесть стен.Стон воронья.Дурные у меня выходят стихи, но это — то, что стоит сейчас у меня перед глазами, милая. Говорят, что Тит велел распять его (Наарифина) на вершине Башни Белого Золота, на верхотуре такой, что отсюда и не разглядишь. Правда ли, или всего лишь сплетня из тех, что распускают их шпионы, чтобы подорвать наш боевой дух? Я высматривал его до рези в глазах, Башня маревом пожаров видится с холмов вокруг Города. Он умирает, верно, а я помню его — живым, с меня ростом, красивым, злым той хорошей злостью, что горячит доброго коня, что побуждает стремиться к большему, не жалея себя. Когда его злость успела обернуться той жестокостью, тем изуверством, что я видел, стоя подле него?......неужели ради этого стоило принять лютую смерть все тем людям, сквозь жизни которых мы прошли каленым железом? Ради ненависти? Но, может быть, есть что-то еще, что-то, кроме ненависти, ради чего стоит жить? Любовь — истертое, ветхое слово, но, может, оно еще обретет свою истинную силу и смысл? Тоскливость, тоскливо в наших рядах, тоскливость ожидания, ничего не изменить, не спасти, не избавить от мук. Пленные ждут своей очереди тоскливо, как овцы на бойне — я не могу им помочь, как не смог бы помочь Наарифину, даже добравшись до него сейчас. Если только милосердно по горлу — ножом. Не могу им помочь, но не в праве их казнить. Кто я? Единственный сын, балованный мальчик, почему я должен решать, жить этим людям, или умереть?.....стал неразлучен с Эленвен. Изжелто-серая, смотрит многозначительно, делает намеки, прижимается боком, а я делаю вид, что не понимаю. Только ты, для меня есть только ты..."«Пленные сидят, сбившись в кучу, вокруг них уже расставили пентаграммы ловушек — шагу не ступить из круга, тут же повиснут на дереве кишки лиловой, кровяной гирляндой. Поджимают босые ноги: смрад непромытых ран, гниение тел, кровь, едва слышные, обреченные стоны. Рванулись бы все разом — смели бы заслон, а ведь могли бы попытаться — не охраняет же почти никто. Сидят. Тупая покорность сломленных», — думал лорд Лилландрила.— Разве мы не должны послать к ним целителя или распорядиться о воде? — спросил Телинтурко, обращаясь к Эленвен; они пили вино со льдом, лед наколдовал младший маг. Телинтурко презирал Внутреннюю Канцелярию, а Эленвен преклонялась перед ней, стараясь угодить высшим чинам. Вот и теперь согнать пленных перед шатрами к прибытию лордов тоже была ее задумка. Она мечтала о возвышении и собственном особняке в столице, быть может, со множеством красивых рабов. Телинтурко видел ее насквозь, но предпочитал этого не показывать.

— Смеешься надо мной? — Эленвен высунулась из шатра и плеснула вином в ближайшего пленного: могучего, заросшего жесткой рыжей бородой норда с головой, замотанной тряпками, которые, верно, когда-то были портянками. Тот вздрогнул, но не двинулся с места, только крепче обхватив колени руками. — Им все равно не жить. Посмотри на них, скоро начнут пить собственную мочу.— Зачем? Если они все равно умрут и знают это, зачем заставлять их страдать, зачем лишать человеческого облика перед смертью? — спросил Телинтурко, откинувшись на стуле. Невыносимо болела спина — он весь день провел в доспехах и теперь был счастлив их снять. Все-таки, его наставник был прав: носить полный комплект лат во время ведения боевых действий и на тренировке, это совершенно разные вещи. У молодого офицера болели даже те мышцы, которые, вроде бы, никак не могли участвовать в его сегодняшних упражнениях с мечом.

Эленвен развалилась на стуле, бросая взгляды на треугольник золотистой плоти в расслабленном воротнике его рубашки. Дома Телинтурко ждала жена, которой он решил хранить верность в течение всей материковой кампании, но его в последние дни его все чаще посещали мысли о том, что любовь на скорую руку в каком-нибудь в походном шатре была бы отличной разрядкой.— Затем, что они этого заслуживают, — Эленвен пожала плечами.

— Я велю дать им воды и пошлю целителя, — Телинтурко перебил ее раздраженным жестом. — Каждый имеет право на глоток воды перед смертью, — он слишком устал для истерик и начинал думать о том, что женщинам на войне не место.

— Думаешь, их военачальники поднесли бы тебе колодезной воды? Или, может быть, вина с фруктами? — многозначительно спросила Эленвен, наклонившись вперед на складном стуле. От нее пахло вином, потом и чем-то приторно сладким, вроде разлитого меда.

— Я поступаю так, как считаю нужным, — отрезал Телинтурко, потирая веки пальцами. Он слушал ее, не вслушиваясь. Отчего-то заболели уши и затошнило, а в глазах зарябило — просвет шатра и Эленвен перед ним затянуло кровавой пеленой.— Это война! Ты, что, учился воевать по книжкам? Так выкинь их, это — не «Падение Снежного Принца», это — наша жизнь, наша война, то, что здесь и сейчас, — возразила Эленвен, начиная раздражаться.

Телинтурко не ответил. Он забрал меч — фамильную гордость, с орлиным навершием, айлейдский, таких больше не куют — и вышел из шатра, распорядившись снабжению о воде. Его не столько занимала участь пленных, сколько раздражало несоответствие книжного и житейского, постоянно бросавшегося в глаза на этой войне. Даже Кризис Обливиона не вызвал такого мрачного оклика в душе Телинтурко. Это несоответствие выводило его из себя, лишало уверенности в своих силах — и в будущем. Мир за стенами библиотеки был ему отвратителен. В уме Телинтурко сочинял новое письмо жене."Звери, звери, и мои солдаты — точно звери, вместо лиц я вижу звериные оскалы, волчьи ли, кабаньи ли, медвежьи морды. Уродливые маски свирепых троллей, рвущих добычу руками, раздирающих вросшими ногтями плоть. Стараюсь поддерживать боевой дух, ввел запрет на насилие, на мародерство, на глумление над трупами, говорю с ними (с солдатами), цитирую из хроник, но слышат ли они меня?......насилие здесь — обычное дело; я читал о таком, но своими глазами не видел. Теперь мечтаю ослепнуть. Душа болит так, словно это наша дочь лежала там, истерзанная, перед солдатней. Я думал, я знаю их, я думал, что под моим началом в бой пойдут достойнейшие — может быть, на поле битвы так и было, но не после, когда псы войны бросились делить добычу......не только женщины, но и дети, дети! Я потрясен: мой ум вскипает, в муках рождается горькое прозрение. Как так можно, как только можно попустить такое? Неужто не осталось у них на островах ни жен, ни сестер, ни дочерей? Я буду вечно спрашивать себя — но не найду ответа. Я долго не мог их отогнать, словно бы мои бедные, потерявшие мерский облик твари позабыли, что я их офицер. Моя ли это вина, что я не смог найти слов? Я достал меч из ножен, а в другую руку словно сам Боэтия вложил мне огненный кинжал. Двоих я зарубил, остальные отступили. Многие осуждают меня за это, Эленвен грозит трибуналом, но я не боюсь. Кто она, что она? Беднейшая родственница, пиявка на шее моего великодушного отца. Я прав, я офицер, волею аэдра я командую этим сбродом. Почему реки крови, моря безбрежные, что источают тела мирных (жителей) стоят в глазах Доминиона дешевле, чем кровь опустившегося ублюдка, решившегося на насилие — над ребенком? Пока я жив, пока дышу, такого не будет никогда. Я стану справедливостью там, где проросли черное безвластие и безнаказанная жестокость и искореню их, любой ценой......мы добиваем павших подобно Диким (Эльфам). Доблестью считается убивать раненых легионеров, но разве это доблесть — перерезать глотку поверженному? Разве этому меня учили, для этого растили? Что в этом достойного? Как они еще смеют надеются вернуться домой, к семьям, спать в уютных постелях, просто все — перечеркнув? Мальчишка, я мечтал, что въеду под сень Белого Золота победителем на вороном коне, копыта перезвоном колокольчиков застучат по мостовой, но нет никого, кто бы бросал цветы освободителям. Освобожденные мертвы"Город был взят. Разведчики поднимались на Башню, но тела Наарифина не нашли, солдаты — да и некоторые офицеры тоже — уже начали шептаться, что лорда забрали даэдра, которым он втайне поклонялся. Телинтурко лично поднялся на смотровую площадку Башни Белого Золота, помнившую как легкую поступь канцлера Окато, так и негромкие шаги его бретонской любовницы: потентат и та магичка погибли здесь, на этом самом месте, от рук наемных убийц, называвших себя «Братством». Телинтурко и хотел бы написать жене, что лунными ночами их призраки стоят в потоках бледно-желтого света здесь, на вершине Башни, ведь что-то в нем еще оставалось от поэта, но у него не было желания приукрашивать письма романтическими выдумками.

Закончив с Башней, Телинтурко вместе с Эленвен пошли смотреть пленных, среди которых оказался и мальчишка, которым Эленвен заинтересовалась. Норд — лет восемнадцати от роду, не больше, русоволосый, сероглазый — был ранен в бок, ладонь его правой руки рассечена была так, что сухожилия лопнули и пальцы безвольно провисли, распухнув и налившись кровью у основания. Алинорка взяла юношу за волосы и вгляделась в его лицо.

— Это сын Беара, ярла Истмарка, — Эленвен сладко улыбнулась. — Отличный улов!— Что ты с ним сделаешь? — спросил Телинтурко. Он немного поспал, но сон был короткий, неглубокий, его мучили кошмары. Пробуждения были похожи на ушат холодной воды, опрокинутый на голову посреди ночи — Телинтурко вскакивал и, вспомнив, где находится, обессиленно падал на тюфяк, чтобы остаток ночи мучится головными болями.— Думаю, мы поговорим.— Он сын ярла и мы еще можем найти ему применение на переговорах, — предупредил Телинтурко, — так что постарайся не сломать эту игрушку.— Уж не жалость ли в тебе говорит, милый родич? — Эленвен приподняла брови. — Что-то ты так добр нынче.

— Он может оказаться ценным заложником, — сухо ответил Телинтурко, ни жестом, ни взглядом не выдав, что слова Эленвен попали в точку. Но стоило ей понять, что Телинтурко испытывает к пленнику хоть малую толику сострадания — и она бы заставила мальчишку жестоко за это поплатиться. Никогда еще женщина не добивалась любви Телинтурко таким причудливым, извращенным способом — и нельзя сказать, чтобы ее настойчивость совсем его не трогала. Вернувшись в комнаты, которые он занял после штурма, Телинтурко принялся писать новое письмо."Устал, завяз в бесконечном марше: мы вгрызаемся вглубь континента. Я не мылся так давно, что, кажется, зарос грязью, как медная статуя — патиной. По тебе очень тоскую, но ты бы меня такого и на порог не пустила.

С врагом и другом плечом к плечу. Отчего мир сходит с ума? От запаха крови, гари гниющих тел, обыденность смерти нет-нет, а полыхнет в пламени костров. Сижу, составляю отчет по тому случаю, что я писал. Эленвен все еще недовольна — да пусть засунет недовольство поглубже в свой крепко сомкнутый зад. Она плотно занялась сыном ярла, и я все слышу, как он кричит, даже из комнаты слышу его крики. Он долго держался, сломался только к концу дня. Убеждаю себя в том, что так нужно, что иначе информацию не получишь, а нам нужны сведения о неприятеле. Но что он может знать, лейтенантишка, брошенный во время штурма с отрядом таких же зеленых мальчишек с молоком, еще не обсохшим на едва пробившихся усах. Они пытают его, а он кричит. Неужели эта жестокость может быть хоть чем-то оправдана? Неужели дело только в боге, одном из Девяти?......мне все равно, я не хочу приносить в этот старый, уставший мир, и без того растущий на собственных же костях, еще больше страдания. Я не хочу насиловать и убивать, и не хочу смотреть, как это делают другие, не хочу пожаров и вида обугленных тел, не хочу, чтобы ледяное пламя, вырывающееся из моих ладоней, морозной погибелью врывалось под стальные доспехи легионеров, не хочу видеть их мертвые тела, замерзшие, застывшие в колдовском льду, с руками и ногами жесткими от зачарованного холода, как мётельные палки. Пусть поклоняются хоть Талосу, хоть Мехрунесу Дагону, хоть Мартину I, которого Золотой Дракон увел за собой в сладостное, райское забвение. Если бы только последний Септим видел, чем обернулась его жертва, какой чудовищной войной — захотел бы он спасать Нирн тогда? Я лишь хочу взять на руки нашу дочь, хочу обнять тебя снова, хочу увидеть осень в нашем саду и бродить по морскому берегу, собирая ракушки и стесанные волнами камни-голыши, швыряя их в прилив.Я мечтаю о том, чтобы каждый убитый в этой войне, каждый замученный, с перерезанной глоткой, чья кровь утекала сквозь холодеющие пальцы, каждый из них простил бы и был бы прощен. Здесь нет ни правых, ни виноватых: каждый прав и все виноваты, а погибшие — не герои, но жертвы резни, развязанной во имя тщеславия Алинора и Доминиона. Ненависть порождает еще большую ненависть, жестокость порождает еще большую жестокость. Этот круг не разорвать......я не боюсь смерти, я боюсь лишь одного: что вина за преступления этой войны несмываемым позором ляжет и на мои плечи, ведь я вел в бой тех, кто, опьянев от крови, из битвы бросался в песью свару и рвал добычу зубами, захлебываясь вкусом бранной жатвы. Я все чаще задумываюсь об искуплении, зная, что никого кроме меня эти мысли не посещают, не тревожат. Я ведь не убийца, я только поэт; плохой поэт, конечно, но это все же лучше, чем хороший убийца.Прости, что пишу тебе это все, милая, ты не читай, перечеркни, залей чернилами, но мой ум в смятении, а сердце стонет, переполнившись страданием, окружающим меня."Телинтурко поставил точку в конце предложения и выдвинул ящик письменного стола, посмотрев на лежащий в нем ключ. В ключе не было ровным счетом ничего волшебного, даэдрического или божественного — ржавый ключ от старого замка, он, тем не менее, в каком-то смысле был и даэрическим, и божественным. Это был ключ к искуплению Телинтурко.

В конце концов, ни один из славных предков Телинтурко не потерпел бы, как верил он, того, во что превратил войну Доминион. Лорды Лилландрила были за проведение изоляционистской политики по отношению к материку, но против вторжения. Так почему одни меры считают, что могут навязывать свою волю другому, а другие нет?— Держись, сын ярла, держись, — повторял Телинтурко, волоча за собой покалеченного норда по подземным туннелям прочь из захваченного города; вниз по канализационным стокам; наружу, к порывам свежего ветра с озера Румаре.Сын ярла был истощен долгой осадой, пленом и пытками. Тело его было измучено, изломано, веки гноились, изрезанные ступни едва тащили пленника по холодному, покрытому слизью полу, ноги все норовили подвернуться — но дух его не был сломлен... пока. Проведи он в руках Эленвен еще хоть пару дней — и спасать было бы уже нечего.— Город, — натужно стонал юный норд, — они сдали город? Имперский город не должен пасть... Не должен пасть из-за меня...— Имперский город уже пал, — коротко ответил Телинтурко, с сомнением остановившись перед узким мостом через исполинскую цистерну. Подумав, он схватил ярлова сына поперек живота и, не обращая внимания на слабые протесты и едва шелестящие угрозы и проклятия, взвалил его себе на плечи. Легкий, словно мешок костей — в чем только держалась готовая отлететь душа? Эленвен убедила мальчишку, что Легион еще сопротивляется, и что именно информация, полученная от него во время допросов, помогла им наголову разбить едва теплившееся сопротивление. Искусная ложь, отметил Телинтурко, ей всегда было мало тела, всегда нужно было истязать еще и душу.Телинтурко вынес юношу сквозь сточную трубу в рост человека на берег озера Румаре и поставил на песок. Пленник сощурился от яркого света и пошатнулся, чуть не упав.— Ты далеко сам уйдешь на больных ногах? — спросил Телинтурко с сомнением.— Достаточно далеко, — усмехнулся норд. Его улыбка была больше похожа на оскал. На мгновение магу показалось, что он совершил ошибку и спас не страдающую душу, а лишь освободил из клетки молодого волка, давая ему шанс заматереть: возможно, ему следовало бы убить мальчишку, пока не поздно. Сын ярла сделал несколько шагов навстречу желанной свободе, но, все же, обернулся.— Но зачем... Зачем ты помог мне? — спросил он с полудетским еще недоумением в глазах.

— Сейчас ты этого не поймешь, — вздохнул Телинтурко. — Но, может быть, однажды на плечи твои ляжет своя вина, которой ты захочешь искупить.