"...А НА ТЕБЕ НАПИСАНО - "Я - КАРТОШКА" (1/1)

ЧАСТЬ 2.Мысль - что его выбор мог оказаться ошибочным - окончательно сформулируется в слова где-то к середине съемок.Но уже до нее, до момента, когда он поймет, что допустил серьезную оплошность, где-то в районе лба, между бровями, за классической квадратной оправой так хорошо знакомых всей Японии очков, поселится странное, томящее беспокойство с невыносимым привкусом собственной беспомощности.Он ненавидел это чувство - чувство собственной беспомощности, с самого детства, со средней школы, с того самого времени, когда уже носил очки, не блистал в спортивных соревнованиях и показывал средние результаты в рамках военной подготовки. Да, он был прекрасен в гуманитарных предметах, в истории и литературе не знал себе равных, но за окнами школы шла война, и его смешные, детские очки, его слабые физические показатели категорически не позволяли ему вписаться в рамки столь популярного на тот момент образа достойного молодого воина.Воин из него был никакой.Сейчас, когда с момента окончания войны прошло уже сорок лет, когда необратимо изменилась страна, мир, да и он сам, молодые начинающие режиссеры потихоньку начинают протаскивать в кинематограф образ душевно ранимого, неприлично сентиментального героя-школьника, который не в силах противостоять давящему, жестокому школьному окружению. И заканчивается это все, как правило, трагично и печально, с чем он, как зритель, абсолютно согласен: если уже ты слабак и тряпка - получи, пожалуйста по заслугам. И не беспокой зрителя своей неприличной, демагогической сентиментальностью.Если бы тогда, сорок лет назад, в средней школе, он хоть на мгновение допустил бы мысль, что не может с чем-то справиться, чему-то противостоять - вряд ли его жизнь сложилась бы так, как сложилась, и сейчас в Японии было бы на одного культового режиссера меньше.Даже при том, что он не мог показывать нужные результаты в столь популярных в то время спортивных соревнованиях и курсах молодого бойца, ему ни разу не пришло в голову, что это каким-то образом лишает его возможности исповедовать дух настоящего самурая. Для этого он слишком часто слышал дома рассказы о своем именитом прадеде, сыгравшем значительную роль в эпоху Реставрации Мейдзи, и абсолютно не мыслил себя не-самураем, уже тогда осознав, что формы проявления самурайского духа могут быть достаточно разными.Просто когда закончилась война и Япония капитулировала, признав поражение, он, не сообщая об этом никому, почувствовал колоссальное освобождение от необходимости стараться стать не тем, кем он является по сути.И, одновременно с этим, неожиданно для окружающих, но вполне логично для самого себя, он решил, что потерпевшая позорное военное поражение страна сейчас, как никогда ранее, нуждается именно в его поддержке, и его прямой долг - поддержать и укрепить тот самый самурайский дух родины, вычтя из него все наносное и поверхностное, что и привело Японию к такому недопустимому позору капитуляции.В первую очередь - фашизм и милитаризм.К этим понятиям у него были свои счеты, сдобренные горечью средней школы в Киото, где он жил и учился в сороковых годах.Он лучше, чем кто-либо знал, до какой степени является неправильным самураем.Но, опять же, лучше, чем кто-либо знал, до какой степени - настоящим.За этим "настоящим" стояла страна, стояла семья, именитый прадед, Реставрация Мейдзи, реликвии и документы, бережно хранимые в доме не один десяток лет, а, главное - собственная абсолютная уверенность, что без его горячего и самого активного участия родина не справится, что без него, без Осимы Нагисы, у нее не хватит сил преодолеть рвущие ее на части заблуждения и противоречия.Настоящий самурай обязан служить отечеству. Даже если он и "неправильный". Даже если его оружие - не катана, а беспристрастный "глазок" камеры, свет и звук.Со временем он пришел к пониманию, то если бы природа одарила его выдающимися физическими возможностями - он никогда не стал бы тем, кем является на сегодняшний момент: национальным героем, известным режиссером с мировым именем. В этом случае ему не было бы никакой необходимости изо дня в день, сутками, месяцами, годами доказывать окружающим и самому себе, что, даже если самурай "неправильный" - он может быть настоящим.Как хорошо, что природа поскупилась с физическими данными!И, ограничив его в силе, она с лихвой компенсировала это обаянием, чистой, природной злостью, агрессией, неиссякаемой энергией, которыми он буквально подавлял окружающих, заражая их своими новыми творческими планами, идеями, фантазиями и провокационными сюжетами.Еще через несколько лет, в Берлине, в интервью немецкому журналисту по поводу фильма "Счастливого Рождества, мистер Лоуренс!", он скажет фразу, от которой в последствии отречется, вернее - сделает вид, что не помнит ее, что, может быть, он такого никогда и не говорил.- Мне всегда нравилось насиловать людей взглядом... - вот, что он скажет в том интервью.Он и не скрывал, что сам, совершенно искренне, считал кинокамеру - прямым орудием насилия, насилия духовного, эмоционального. А со временем - и физического.Ведь совершенно не обязательно швырять человека на пол, заламывать ему руки, сдирая с него одежду, рвать за волосы, заставлять раздвинуть ноги, вынуждая мучительно, отчаянно кричать. В смысле - руками не обязательно.Ведь можно заставить его делать все тоже самое - перед камерой. И что еще более волнующе - делать добровольно. И насилие в этом случае переходит уже в психологические, эмоциональные сферы, что намного сильнее по ощущениям, чем примитивная, грубая физика.Примитивную физику он так за всю свою жизнь и не полюбил.Он был "неправильным" настоящим самураем, и его насилие, как необходимая составная часть самурайского духа, тоже было "неправильным": оно явилось миру кинематографическими шедеврами, прославляющими его позорно проигравшую в войне страну.Настоящий самурай всегда будет предан своему пусть и опозоренному господину.В своих работах он безжалостно растаптывал этические нормы и правила приличия, взламывал, как декоративный сундук, "запретные темы", проверяя их на прочность, на выживаемость - если настоящие, если жизнеспособные, то уцелеют, выстоят, наполнятся новой кровью и свежим дыханием. Остальные - ханжеские, наносные, мешающие объективно видеть новую реальность – сотрутся в пыль, и жалеть о них не стоит, они только мешают Японии двигаться вперед. Он не мог объяснить никому, а сам просто не задумывался, как ему удается заставлять актеров совершать перед камерой действия, находящиеся буквально "за гранью фола" - раздеваться догола, открывать объективу камеры самые интимные части тела, в прямом смысле слова - заниматься сексом... Он никого не заставлял. Он рассказывал им свое видение сюжета, мотивацию поведения героев, причины и скрытые механизмы происходящих событий. И его энергетика, его агрессия к сути съемочного процесса - "насилие взглядом" - захватывали, покоряли окружавших его людей до такой степени, что далее они всё делали сами: сами раздевались, сами искали наиболее убедительные позы и движения, сами заходили намного дальше того, чего он мог от них ждать.Так он снимал свою "Империю страсти", взорвавшую сперва страну, а потом и мир, сделавшую его за одни сутки самым скандальным и самым известным японским режиссером последнего десятилетия. Так он снимал свои более ранние работы - о студенческих демонстрациях, об отношении к китайцам, о корейских ветеранах второй мировой войны, "приговоренной армии", лицемерно брошенной японским правительством умирать голодной смертью.Он, Осима Нагиса, бился с лицемерием и ханжеским жеманством, как настоящий самурай.И исповедуя главный принцип своей режиссерской концепции - насилие взглядом - втягивая в это насилие актеров, зрителей, самого себя, он каждый раз искал главную точку происходящего, которую, в отличии от окружающих, отлично видел - точку подавленного эротизма любого конфликта.Люди взаимодействуют между собой. Они не могут взаимодействовать, не испытывая друг к другу разных чувств, в том числе физических - тяги, возбуждения, жажды обладания, страсти. Делать вид, что этого не существует - все равно что пытаться заслонить ладонью солнце. Все попытки отрицать этот эротизм, подавлять его - заканчиваются отчаянием, ненавистью, яростью и конечным взрывом, за которым уже больше ничего нет и не может быть.Ему с самого детства нравилось смотреть на окружающих людей и за тем, как они мучают друг друга и сами себя, пытаясь найти какие-то неправдоподобные объяснения своим переживаниям и чувствам - чувству ненависти, злости, отчаяния, беспокойства, ярости. За всеми этими эмоциональными всплесками он очень точно мог разглядеть тончайшие нити подавленных, отрицаемых людьми плотских желаний, разгоравшихся с крошечной искорки, со слабого огонька до всепоглощающего пожара. Если пожар не замечать, если отказывать ему в праве на существование - рано или поздно он беспощадно спалит все, что его окружает.Все так просто.Задача искусства - стать беспощадным зеркалом, и объективно, неумолимо показать корчившемуся в непонимании человечеству, что именно стоит за большинством его трагедий, драм, конфликтов и противоречий.Подавленный, нарочито непризнаваемый эротизм человеческих отношений, жестоко мстящий за наплевательское отношение к себе.Многих пугал подобный подход, многих - возмущал, но подавляющее большинство зрителей в самый неожиданный для себя момент вдруг находили удивительно точные ответы на свои, очень личные, очень болезненные вопросы. Он не знал, в какой именно момент какого его фильма это происходило, но точно знал - с большей частью своих фанатов и поклонников он говорит на одном языке.Он был абсолютно уверен в том, что делает.И тем более было странно, что после стольких лет агрессивного движения вперед, когда за спиной остались и судебные процессы о нарушении закона о нравственности в его работах, и отказы продюсеров браться за новые проекты - снова столкнуться с уже давно забытым ощущением собственной беспомощности, мерзкий вкус которого он успел основательно подзабыть.Странное ощущение, что он, как настоящий самурай, допустил серьезную ошибку, нарастало.Когда четыре года назад, в 1978 году, ему в руки попал роман английского писателя Лоренса ван дер Поста "Семя и сеятель", в котором автор рассказывал о своей жизни в японском концлагере, куда он попал на остров Ява в 1942 году, Осима схватился за эту тему обеими руками. Его поразили в книге две вещи - то, что роман был написан в 1951 году, через шесть лет после окончания войны, и то, что автор пытался не осудить, не заклеймить японские зверства: он пытался достаточно объективно, для европейца, конечно, понять, осмыслить жизнь и поведение своих бывших врагов. Что вызвало в Англии волну яростных нападок - Поста упрекали в идеализации японцев и всепрощенческих настроениях.Прочтя книгу от корки до корки, Осима довольно улыбнулся: он увидел все, что прошло мимо глаз и понимания пусть даже образованного европейца, он увидел всё, что хотел.Точка подавленного эротизма была обозначена с такой точностью и аккуратностью, что оставалось только удивляться, как автор, британский офицер, смог настолько тонко ее описать, при том, что большинство подводных механизмов происходящего он, все же, не осознал.Но текст романа захватывал, что говорило о безусловном таланте автора, а отношение самого Поста, бывшего врага, к японцам заслуживало откровенного уважения.Прочитав роман, Осима уже знал, о чем будет снимать свой новый фильм.Рассказав о трагедии молодости, о драме вступления юного поколения в циничную, лживую взрослую жизнь, рассказав уже о любви, о страсти между мужчиной и женщиной, он планировал перейти к новой ступени исследования подавленного эротизма.Он хотел рассказать о страсти между двумя мужчинами, между врагами. И роман Поста предоставлял для этого неограниченные возможности.За то время, что он готовил начало нового проекта, он пятьсот раз снял фильм в своей голове. Он видел его покадрово, целиком, отрывками, он знал, каким этот фильм должен быть и будет. Он собрал международную съемочную группу из восьми стран, он за последние полтора года специально выучил английский язык, чтобы объясняться со своими англоязычными актерами, он нашел финансирование и заручился пониманием очень грамотного, профессионального продюсера Джереми Томаса.На сегодняшний момент его искренне радовали актеры второго плана - Браунинг, Окура, группа молодых австралийцев - и, разумеется, Конти и Бит Такеши.Этот англичанин, Том - настоящий профессионал. Он просто танком вползает в роль, вгрызается в нее зубами - грамотно, вдумчиво, сказывается большой опыт лондонской сцены. Он выстраивает взаимодействия своего героя со всеми окружающими персонажами точно в соответствии с принципами британской театральной школы, и у Осимы, как у режиссера, нет к Конти никаких вопросов.Он хотел видеть в своем фильме настоящего полковника Джона Лоуренса - и он его видит.А Бит Такеши... Осима еще давно, видя по телевизору детские шоу, которые Такеши вел весело и занимательно, думал, что у этого крупного парня с простоватым лицом, под всей его детскостью и внешней наивностью скоплен огромный энергетический шар, который так и хотелось использовать в более жесткой, более реалистичной среде. Такеши его тоже радует. Он оживил образ Хара, отыгрывая малейшие нюансы и штрихи, и Осима получает большое человеческое удовольствие, когда снимает сцены, в которых веселый, полноватый комик Такеши на глазах, в одно мгновение, становится безжалостным сержантом японского концлагеря.А вот что касается всех остальных...Остальные - это, разумеется, Дэвид, Дэвид Боуи, британская рок-звезда мирового уровня, согласие которого сниматься в фильме сам Осима расценил, как благословение богов.И - Рюи-кун.Рюичи Сакамото.Японская рок-звезда, музыкант и композитор, прославившийся со своей безумной группой YMO по всей Юго-Восточной Азии, и уже достаточно известный в мире.И то самое чувство отвратительной беспомощности начинает прожигать лоб именно в тот момент, когда он смотрит на них, говорит с ними, репетирует с ними, снимает их на камеру.Они беспокоят его, очень беспокоят.Вот уже сутки его не отпускает давящее чувство, что с этим дуэтом - с его любовной драмой третьего уровня - что-то не так.Он видел их вчера - наблюдал за ними, скрываясь за стволами деревьев, и еще вчера ему казалось, что процесс, запущенный с его легкой руки по погружению двух талантливых музыкантов мирового масштаба в трагичные, обреченные судьбы их героев идет по плану, так, как должен идти.Уже какое-то время его уверенность, что ситуация развивается именно так, как должна, поколеблена.Точнее - с сегодняшнего утра.Утром была плановая съемка, прибытие пленного майора Сельерса в лагерь, когда его видит полковник Лоуренс. Как обычно, Том Конти был на высоте - генетически присущее ему спокойствие и доброжелательность очень хорошо влияют на членов съемочной группы. А уровень его игры, особенно в те моменты, когда он говорит по-японски, собирает по периметру съемочной площадки всех свободных японских актеров массовки: они готовы, если Тому будет нужно, помогать в работе с японскими фразами Лоуренса.Но вот Дэвид...Может быть, жара? Или перенервничал? Или...?Оправдательных причин всегда можно найти много, и сам он это отлично знает, но последние двадцать пять лет его отличительным качеством, его фирменным "ударом катаной" было умение намного быстрее окружающих разбираться в происходящем вокруг. Это позволяло точнее видеть, глубже понимать, и быстрее выстраивать причинно-следственные связи любого сюжета, с которым он работал.В том, что случилось утром, он разобрался сразу же.Дэвид этим утром был... ужасен.Ужасен в кадре, во всей сцене, ему было некомфортно, неудобно в происходящем, и Конти, со своей обычной мягкой улыбкой попросил у режиссера две минуты перерыва, и, отведя Дэвида к углу съемочного барака о чем-то с ним говорил - тихо, но довольно напряженно.Осима уже несколько раз сталкивался с горячим нежеланием своего главного героя в той или иной ситуации делать то, что он от Дэвида ждал - светловолосый англичанин, нервно закусив губу, горячо доказывал, что он не понимает и не чувствует переживаний Джека, и поэтому не сможет их изобразить.Он не может изображать то, что далеко от его собственного восприятия и понимания.Это пока можно было отнести к мелким рабочим погрешностям, справляться с которыми - и есть задача режиссера. И в первую очередь, режиссера, выбравшего на главные роли двух непрофессиональных актеров, один из которых к тому же - иностранец. Осима это отлично понимал и признавал.И, признавая это, он корректировал сцены, менял реплики, перестраивал диалоги - чтобы Дэвид мог собраться и прочувствовать материал, который ему нужно было сыграть.Но до сегодняшнего утра столь откровенного срыва еще не было, обычно они успевали проработать все буксовавшие моменты до начала съемки. А тут Боуи "накрыло" прямо в кадре...Убрав прямо по ходу съемки две так нервировавшие Дэвида фразы, оценив молчаливую помощь и поддержку Конти, Осима доработал утреннюю сцену и, как он это часто делает, объявил перерыв до следующего утра. Актеры и члены съемочной группы могли отдыхать, восстанавливать силы, репетировать свои куски.Дэвид не всегда может выполнить актерскую задачу. Когда предлагаемые обстоятельства значительно отличаются от его привычного жизненного опыта - он теряется, теряется настолько, что в принципе не может играть.С этой мыслью Осима в сопровождении первого помощника режиссера из новой Зеландии ушел со съемочной площадки. Сама мысль его не пугала - режиссерский опыт, мастерство, профессиональный уровень, разумеется, помогут ему удержать своего главного героя в необходимом равновесии и на необходимой фильму высоте.Его напрягла следующая мысль, пришедшая вслед за первой."Если Дэвид в определенных непривычных для себя условиях не способен выполнять актерскую задачу при съемках любовной драмы второго уровня, которая составляет сюжет снимаемого фильма, то насколько велика вероятность, что нечто подобное может произойти в ходе любовной драмы третьего уровня - между Дэвидом и Рюи-куном, в которую режиссер погружал своих актеров по сантиметру, по шагу, аккуратно и трепетно? Может ли произойти так, что Дэвид не справится с предлагаемыми и абсолютно непривычными ему условиями этого драматического пласта и сорвет задуманный сюжет?"Ответа на этот вопрос у Осимы пока не было.- Сенсей! Простите... - Перед Осимой стоял Рюичи Сакамото. Он еще не успел снять военную форму, в которой только что отработал сцену, и Осима залюбовался тонкой фигурой парня, стройность которой особо подчеркивал широкий кожаный ремень на талии. - Боюсь, я сегодня недостаточно старался. Простите...Молодой актер откровенно переживал, хотя вот им Осима сегодня был вполне доволен. Он улыбнулся:- Не надо переживать, Рюи-кун. Ты хорошо поработал. Молодец.Красивые, выразительные глаза парня цвета черной черешни сверкнули радостью и смущением.- Я хочу тебя попросить, Рюи-кун. Что касается завтрашней съемки. - Осима внимательно рассматривал стоявшего перед ним молодого человека, словно видел его впервые. Или пытался найти в нем какие-то новые, еще невидимые глазу черты. - Завтра ты работаешь с Томом-сан. Снимаем ваш разговор о восстании тридцать шестого года.- Да... - Актер с готовностью подался навстречу, внимательно слушал режиссера.- Твой капитан. Для него эти воспоминания очень тяжелы. Очень. - Осима смотрел уже сквозь Сакамото, во что-то, видимое только ему одному. Квадратные стекла очков неожиданно сверкнули, отражая солнце - как удар молнии. Или катаны. - Они тяжелы для тебя, Рюи-кун, и я хочу знать - почему. Я хочу знать, кого ты предал. Почему предал. Мог ли ты поступить иначе. И, если мог - почему не сделал этого.- Сенсей, - у Сакамото, который, как губка, впитывал каждое слово режиссера, растерянно дрогнули губы. - Сенсей... Я - предал?- Да, ты. - Осима смотрел на парня с сочувствием, но задача уже прозвучала, оставалось обозначить временные рамки. - И сегодня вечером я хочу услышать - кого и почему. Какие отношения вас связывали. Ты должен мне всё рассказать. А сейчас иди, вспоминай. Иди, Рюи-кун.Он на мгновение положил руку на плечо Рюи-куна - и легонько подтолкнул того в сторону съемочного лагеря. Сейчас ему нужно было побыть одному - всё происходящее следовало тщательно обдумать.Он видел, как молодой актер, с готовностью кивнув головой, развернулся и торопливо побежал к лагерю, как, стараясь делать это незаметно, оглядывался по сторонам."Ищет. Ищет Дэвида. Посмотрим, что будет сегодня вечером и завтра".Осима уже не был так уверен, что задуманная им любовная драма третьего уровня закончится благополучно - так, как он планировал, начиная ее еще в Токио, до съемок.Он уже понимал, что ситуация сложнее и опаснее.До вечера у него было время, чтобы решить, что делать дальше.***Когда значительно позже, в интервью британскому телевидению, Дэвид откровенно признается, что, согласившись сниматься в этом проекте, он понятия не имел, во что ввязывается - он будет абсолютно искренен.И, если на то пошло, он сам до конца так и не разобрался в том, что происходило в 82 году на острове Раротонга, на который он прилетел в радостном ожидании заведомо культовой, шумно-успешной работы у скандально известного режиссера - вернувшись в Европу, он почти не вспоминал более об этой своей поездке.Эти воспоминания были ему достаточно неприятны.Неприятно вспоминать о том, как тобой воспользовались - без предупреждения, достаточно жестко и в какой-то степени агрессивно.Со свойственным ему провокационным изяществом и шармом рок-"звезды" он, конечно, не подал виду, не моргнув глазом, выкрутил из сложившихся столь странным образом обстоятельств максимальную пользу для себя - та же пресс-конференция на Каннском кинофестивале в 83 году, после европейской премьеры фильма, ощутимо поспособствовала росту его популярности и подняла еще на несколько сантиметров на европейском звездном небосклоне шоу-бизнеса.Интуиция, которой он верил всегда, подсказывала, что цена этих нескольких сантиметров оказалась, может быть, самой дорогой за всю его музыкальную, сценическую, киношную карьеру... На момент начала съемок он, действительно, был знаком только с романом Ван дер Поста, который прочитал, с самим Нагисой Осимой, с которым познакомился лично, когда режиссер приехал в Нью-Йорк специально на встречу с Боуи, и знал, что на одну из главных ролей приглашен Том Конти, а, следовательно, минимум один англичанин рядом с ним все же будет.Как потом выяснилось, только эти три момента полностью совпадали с его представлением о происходящем вокруг во время съемочного процесса: в основе сценария, действительно, лежал роман ван дер Поста, режиссером, действительно, был Нагиса Осима, а рядом с ним, действительно, находился Том.В остальном было раздражающее ощущение, что его провели, как мальчишку, пригласив на приятную лодочную прогулку, половить рыбку - а он почему-то оказался на продырявленной лодке посреди штормящего океана в эпицентре тайфуна. И приятная лодочная прогулка вдруг абсолютно неожиданно, незаметно глазу, обернулась ежедневной и довольно мучительной борьбой за выживание.Не будучи профессиональным актером, Дэвид уже хорошо себе представлял суть и механизмы съемочного процесса - европейского съемочного процесса, к которому он привык и в котором ориентировался легко и уверенно. Фильмы, в которых он к тому моменту уже снялся, клипы, которые были известны во всем мире, стали для него хорошей школой, но...Оказалось, что японский кинематограф создается по каким-то совершенно иным, неожиданным принципам, что в нем действуют совсем другие закономерности. И это ощутимо выбивало из равновесия, словно вы потратили значительное время, чтобы подготовиться к экзамену по вокалу, в котором вы чувствуете себя, как рыба в воде, а когда пришли - вас ждали вопросы по биологии, о которой вы в принципе имеете крайне слабое представление.Неприятно ощущать себя неподготовленным.Только некоторое время спустя, он пришел к мысли, что сам японский кинематограф тут, похоже, не при чем. А всё дело, скорее, в личности режиссера - Нагисы Осимы - оказавшемся более жестким, более требовательным и намного более агрессивно изощренным в умении добиваться от окружающих нужного ему поведения, чем это представлялось ему во время их первой встречи в Нью-Йорке.Никогда не доверяйте японцам, когда они хвалят вас и горячо восторгаются вами - это ничего, по сути, не значит. Если им понадобится, они недрогнувшей рукой разотрут вас в порошок или размажут в лепешку по горячему золотому песку острова Раротонга во имя каких-то своих, одним им понятных принципов - при этом ни на мгновение не переставая горячо вас хвалить и улыбаться. Что в этот момент происходит с их прежним восхищением - известно лишь им одним, но делиться этим знанием с вами они, как правило, не считают нужным.Этого он не скажет ни в одном последующем интервью - положение "звезды" все же обязывает держать определенный уровень - но именно это ощущение вывезет с собой с Раротонги, и какое-то время оно будет то и дело сильно портить настроение. Глубоко в душе он не простит им ни собственного разочарования, ни обманутых надежд.Ни одному, ни второму.Он не простит того, как тонко, изящно и безжалостно им воспользовались."В Японии надо быть очень осторожным. Думаешь, что покупаешь футболку с хайку, а на тебе написано - "Я - картошка".Много позже он скажет это - совершенно по другому поводу, но вот эта осторожность впервые проснется в нем именно там, на Раротонге, где ощущение - "я - картошка" - будет преследовать его изо дня в день, угнетать и раздражать до зубовного скрежета.Все европейские режиссеры, с кем ему уже доводилось работать, снимали его иначе. Им было более чем достаточно, что в кадре у них - Дэвид Боуи, со своим известным всему миру лицом, разноцветными глазами, фантастической харизмой и уникальной интуицией, во многом заменявшей ему и актерский профессионализм и, в целом, театральное образование. Он прекрасно вписывался в происходящие события, отношения героев, диалоги и крупные планы, был в них убедительным и органичным - и этого было больше, чем достаточно.Уже в ходе начавшихся съемок выяснилось, что Осиме всего этого - мало, что ему в принципе нужно что-то абсолютно другое.А вот что ему нужно, он объяснить не мог. Или не пожелал.Утром, после так отвратительно прошедшей съемки сцены прибытия его героя, Джека, в концлагерь, Том Конти, мягко утащив его прогуляться у океана и успокоиться. Тихо рассказывал ему, что накануне вечером у их режиссера произошел небольшой конфликт с его первым помощником, приехавшим из Новой Зеландии - тот чего-то не выполнил, или о чем-то забыл. После того, как конфликт был уже улажен, кто-то, кажется продюсер Джереми Томас, спросил - почему Осима не дает своему помощнику больше информации о происходящей работе, чтобы тому было легче ориентироваться?"Не люблю давать людям много информации... - ответил Осима со своей неизменной улыбкой, которая ничего не значила. - Когда даешь людям много информации, они перестают думать...".Может быть, именно здесь и залегла первая трещина в понимании, казавшемся ему в Нью-Йорке на первой встрече с Осимой - абсолютным?Мгновенно, как он делал всегда, примерив слова Тома к самому себе, Дэвид в очередной раз ощутил в районе желудка давящую, тоскливую тяжесть: как ни крути, с какой стороны ни раскладывай этот нечеловеческий пасьянс, получается одно и то же...Осима хочет, чтобы он думал.Думал, черт побери!Дэвид абсолютно не желал и не мог думать, находясь в кадре.Он блестяще рассчитывал и выстраивал хитроумные аналитические конструкции, касавшиеся своей музыкальной, сценической деятельности, своего образа, имиджа, необходимых для рекламы легких скандалов, романов и провокационных интервью - думать, находясь в кадре, он не мог по определению.Здесь ему была до судорог необходима игра, импровизация, терра инкогнита, неизвестная земля - он не мог и не хотел знать, что должен и будет делать его герой в каждой сцене, в каждую секунду своего существования перед камерой, как он будет есть, пить, жить, любить, умирать... Только при условии, что сам Дэвид этого не знал, он мог это сыграть.И в Нью-Йорке, когда они говорили о вопросах творчества в целом, казалось, что объединяющая их тяга к некой скандальности, к эпатажу, к желанию шокиовать публику, заставить ее содрогнуться и корчиться, тяга именно к текущему мгновению и импровизации - отличная объединяющая платформа, предоставляющая возможность для качественной совместной работы. Когда съемки на острове уже шли полным ходом, Дэвид первый раз задумался о том, что, похоже, даже слово "импровизация" они с Осимой понимали по-разному.У Нагисы Осимы, с готовностью меняющему реплики героев по просьбе своих актеров, позволяющему артистам импровизировать на репетициях столько, сколько они сами пожелают, пока дым из ноздрей не пойдет, приветствующему каждое новое предложение по ходу снимаемой сцены исполнителя даже самой второстепенной роли и готового тратить часы, чтобы один за другим отсмотреть все предлагаемые ему варианты - импровизация, как ее понимал Дэвид, была абсолютно... неправильной.Импровизация Нагисы Осимы, как чуть выступающая над водой поверхность уходящего на километр вглубь айсберга, покоилась на жесточайше спаянных между собой причинно- следственных связях, мотивации и только ему понятной логике поведения героев - и, позволяя своим артистам жить в режиме абсолютной импровизации и хеппенинга, вернее, в иллюзии абсолютного хеппенинга, он незримо, незаметно глазу управлял, как дирижер оркестром, их коллективным хеппенингом, их полетом фантазии, контролируя его, жестко выстраивая в шеренгу по двое, обеспечивая финальную остановку в нужной именно ему точке действия сюжета в необходимую ему минуту.Иногда Дэвиду казалось, что сержант Хара, которого играл улыбчивый, стеснительный парень, Китано - некий заоблачный, недостижимый идеал самого режиссера. Осима был сержантом Хара всей своей съемочной группы. И если бы сейчас, вот сейчас, вдруг началась война - та самая, вторая мировая - Нагиса Осима был бы намного страшнее, чем реальный Хара, потому что был ещё столь же умен и принципиален, как капитан Йонои, герой этого невыносимого красавца с черными влажными глазами, Сакамото.В режиме полной импровизации, совершенно незаметно глазу, Осима добивался от своих актеров послушания и безоговорочного следования его режиссерскому видению с такой неумолимостью, такой безжалостностью, словно собственноручно избивал каждого исполнителя по голове бамбуковой палкой.Дэвид не столько осознавал, сколько ощущал этот жесточайший диктат - в подобных вещах его интуиция никогда не ошибалась. Это ощущение терзало, изматывало, не позволяя расслабиться ни на секунду.Он не привык работать в таком беспощадном режиме. Эмоционально беспощадном режиме.Его поражало, насколько окружающие либо не видят, либо не понимают, что происходит с ними со всеми на самом деле. Тот же Том Конти, мягкий, спокойный, доброжелательный человек, к удивлению Дэвида, идеально вписался в предложенную режиссером схему работы: на репетициях у Тома горели глаза, он ходил по площадке с видом человека, которому осталось два шага до решения сложнейшей математической задачи, и он это понимает и уже предвкушает восторг победы. Сам Осима прислушивается к каждому предложению и пожеланию Конти с таким вниманием, словно Том собственноручно написал этот чертов роман, а теперь собирается зачитывать вслух черновые наброски к рукописи "Из неопубликованного". А японцы, члены съемочной группы, те, с кем Том обычно согласует свои японские реплики, откровенно хвастаются перед остальными, что именно они помогают английскому актеру - Дэвид это видел собственными глазами. И ситуация была настолько очевидной, что даже перевод не требовался, достаточно было посмотреть на их самодовольные рожи - и дружно таскаются на все сцены Тома, сидя в отдалении, не дыша слушая, как он говорит по-японски, просто какой-то фан-клуб Тома Конти, честное слово.Нет, Конти, конечно, умный парень, очень умный - и в этом они чем-то похожи с Осимой, во всяком случае, Дэвид ни разу не видел, чтобы Том схлёстывался с режиссером так, как это уже несколько раз приходилось делать ему самому. Если говорить совсем честно, то Том его, Дэвида, слегка поддостал своим серьезным аналитическим подходом к съемочному процессу - как будут взаимодействовать их герои, Джек Сельерс и полковник Лоуренс, в этой сцене? А в этой? А какая у каждого из них будет сверхзадача? А общая задача? Том, профессиональный актер, говорил ему, что без структуры сцены работать достаточно тяжело.Дэвид ничего не знал и не хотел знать о сверхзадаче, о том, как будут взаимодействовать их герои в каждой следующей сцене - это знание ему мешало, сбивало фокус, засоряло ощущения: понимая своего героя, он переставал его чувствовать, а, перестав чувствовать - не мог сыграть.Он абсолютно не мог играть то, что знал заранее. Кажется, кто-то здесь совсем забыл, что, в отличии от всех остальных, он, Дэвид Боуи - не актер. Не профессиональный актер. И если пригласили именно его - непрофессионала - то пригласили вместе со всеми сопутствующими моментами: его собственным подходом к съемкам и его собственной, непрофессиональной манерой игры. Не стреляйте в пианиста, он играет, как умеет.Хотите увидеть Дэвида Боуи недосягаемо прекрасным и не знающим себе равных?Дайте ему гитару, клавишные, ударную установку - и разойдитесь! Сейчас он, как никогда, был доволен, что еще до начала съемок отказался писать музыку к фильму - хотя Осима и спрашивал, будет ли Дэвиду это интересно. Но, предложив такую возможность, тонко дал понять, что сам, как бы, сомневается в целесообразности такого решения. В этом Дэвид был с Осимой полностью солидарен: мало того, что режиссер впоследствии не отмоется от обвинений, что притащил в свой фильм самого Дэвида Боуи, только чтобы заполучить его музыку так и самому Дэвиду придется выслушивать массу комментариев еще и музыкальных критиков.И если в первом случае, все могли сказать, что им не нравится его актерская игра, и это он благополучно пережил бы, то во втором уже говорили бы, что, помимо его игры, им не нравится его музыка. А вот этого он допустить не мог.Музыка в его жизни значила гораздо больше, она, собственно, и была его жизнью, и рисковать самым главным своим достоянием он не собирался.Уже много позже он узнал, что когда Осима в Нью-Йорке спросил, будет ли ему, Дэвиду, интересно писать музыку к фильму - до этого он уже пообещал этому смуглому красавцу с черешневыми глазами, Сакамото, что именно тот станет композитором фильма.В обмен на согласие Сакамото сыграть роль капитана Йонои.Зачем Осима это сделал, Дэвид не знал. Но,наблюдая Осиму, его манеру работать, его привычки и действия, уже мог сказать точно: в этой нарочитой, как бы случайной "накладке" Осима опять заложил некий, только ему одному видимый и понятный смысл.Какой - Дэвид понять пока не мог.Но то, что смуглый красавец Сакамото слегка подбешивал его еще и по этой причине, что стал композитором фильма, Боуи осознавал прекрасно. Хотя Дэвид сам отказался от этой возможности, бешенство не проходило.И что с ним делать - он абсолютно не понимал.Этот парень, Сакамото, нервировал его тем, что был композитором фильма. Тем, что тоже был рок-музыкантом, а не актером - это их странно объединяло, и Дэвид начинал злиться и нервничать еще больше. Нервировал тем, как завороженно смотрел в рот режиссеру и беспрекословно слушался каждого взгляда Осимы.Этим даже не нервировал - бесил.Бесил до такой степени, что Дэвид начинал скрипеть зубами и только яростно улыбался, прикладывая все усилия, чтобы не сорваться.Японцы восхищались им, улыбались ему, демонстрировали свое расположение, были предупредительны и внимательны - их предупредительность мягко и незаметно брала за горло, вязала по рукам, забивалась в рот и ноздри, мешая дышать... Для него в этой предупредительности не было ни одного живого чувства, ни одной живой эмоции, ничего человеческого. С этой же самой предупредительностью, все так же вежливо улыбаясь, они, если им понадобиться, разорвут его на сувениры.Ведь он был самой известной, популярной мировой "звездой" на острове Раротонга.Самой одинокой мировой "звездой".Осталось спросить самого себя, о чем он думал там, в Нью-Йорке, когда соглашался на участие в этих съемках.