Решка (1/1)

Шаги отзываются гулким эхом?— раскатистым, словно гром. Потолки тут высокие, так что эху есть где разгуляться. Темнота вечера?— еще не непроглядная тьма ночи, но уже и не яркий солнечный свет дня?— стелется шелковым платком, клубится легкой дымкой тумана.Коридоры ветвятся, превращаясь в лабиринт. Лестницы, стены, ступени, переходы. Мертвые короли смотрят с портретов и изредка моргают, провожая двоих взглядами.То есть, он надеется, что все-таки двоих. Резко остановившись и развернувшись на каблуках,?— эхо, забывшееся, безответственное, все продолжает гулко передразнивать его шаги?— он смотрит, щурясь, пристально вглядываясь в легкую темноту коридора.Второго нет.То есть, он наверняка есть, где-то там, позади, просто чуть-чуть отстал, или засмотрелся на мертвых (или не совсем мертвых?) королей, намалеванных краской (интересно, чует ли он их взгляды так же, как чует их Гильденстерн?), или свернул куда-то еще. Может, ему встретился-таки принц Гамлет, а может эта девушка, Офелия (так ведь её зовут?), может, даже сам король…Но Гильденстерна охватывает страх.Потому что между ?один? и ?двое? есть разница. Очень большая разница.—?Где ты? —?еще без паники, спокойно, даже с легкой усмешкой (?Опять застрял чёрт знает где, ну как так можно??), спрашивает он пустой коридор.—?Где-то… Где-то… Где-то… —?отвечает эхо. Не раздается грохота шагов, смеха, ответного вопроса (или утверждения, и тогда счет один-ноль). Только эхо.Поговори со мной, но не молчи, нет, не молчи.—?Ты что? —?Говорит Гильденстерн уже громче, а где-то слева, под ребрами, мерзко стучит, все чаще, чаще, и в висках тоже.—?Ничто… Ничто… Ничто… —?отвечает эхо. Гильденстерн проходит чуть вперед (на деле назад, он ведь шел в другую сторону), а звук шагов дробится, распадается на сотню призраков звука. Кажется, что мертвыене-мертвыекороли ухмыляются, скалятся с портретов.Поговори со мной, ведь нам, нам с тобой по пути…Один и двое?— огромная разница. Вдвоем жить (и умирать тоже) намного проще. Они не могли проделать вместе весь этот путь?— утро, посланник, ставни, орлянка, лишенная каких-либо отличительных признаков местность, Эльсинор?— чтобы просто потеряться. Это в конце концов просто глупо, нелогично, неправильно. Если уж они были неразлучны до этого, как братья, настолько, что остальные путали их имена, и даже они сами…—?Мое имя Гильденстерн, а это?— Розенкранц… Виноват, его имя Гильденстерн, а Розенкранц?— это я.—?Розенкранц! —?выкрикивает он в пустой коридор и, немного подумав, опережая эхо, кричит опять, потому что тот ведь опять наверняка забыл. —?Гильденстерн!Забудь, но не молчи, друг мой.Пусть забывает, пусть зовет себя хоть Фортинбрасом, пусть не помнит, как пишется то или иное слово… Лишь бы не исчезал.—?Шанс… Стен… —?отзывается эхо. Это эхо ему определенно не нравится, оно искажает слова, придает им другой смысл, передразнивая, уродуя его собственный голос. Гильденстерн ускоряет шаг.Здесь он сворачивал? Или чуть дальше? Двери, двери, двери. Он слышит, как они распахиваются за его спиной, но, стоит ему оглянуться, видит лишь незыблемую не-под-виж-ность. Двери, двери, двери. Как будто дома в доме. Замок-город. Незнакомый, странный город, который добивается лишь того, чтобы гость заплутал и сгинул в переулках.Ему кажется, или расстояние от стены до стены сократилось?А мы опять идем по незнакомому городу,А мы с тобой поем знакомую песню.—?Где ты? —?опять кричит он, а темнота окутывает его, и в этой темноте пляшут тени?— мертвые короли. А что, если Розенкранц тоже мертвый? Может, его никогда и не существовало. Память услужливо подсовывает отсутствие воспоминаний. Только утро, посланник, ставни. Глупости, проколы, полное равнодушие к имени…Гильденстерн вспоминает свои же слова.—?Если у меня и были какие сомнения, верней, надежды, то теперь?— кончено. Что вообще может быть у нас общего, кроме этой ситуации?Все темней и темней.Стены, двери, переходы и лестницы тонут в темноте. Сколько он уже идет? Час, два? Вечность? ?Час? и ?вечность? в этой ситуации можно расценивать как синонимы? Предыдущий вопрос риторический или нет?Все темней и темней. У мертвых нарисованных королей начинают слабо мерцать глаза, как светлячки.Он поднимает руки к лицу, чтобы убедиться, что хоть их-то может пока видеть, замечая, что каждый миг взмаха словно бы фиксируется, как если бы какой-то дотошный художник зарисовал каждое микро-движение. Будто у него тыща рук.Гильденстерну становится дурно.Пусть не видать ни черта,и непонятно сколько до утра,Поговори со мной, ведь так здесь было всегдатак здесь было всегдатак здесь было всегда,друг мой…—?Не молчи,?— выдыхает он в пустоту коридора. Голос падает до сипа. Эхо игнорирует его, зато озноб, противная трясучка?— нет. Руки?— сколько бы их ни было?— холодеют, начинают мерзко дрожать. И в висках, в висках стучит почище барабанной дроби.Может, это его самого никогда не существовало? Может, это он так исчезает, оставшись один?