Глава Тридцать Вторая (1/1)

Дорогие читатели "Детей Спящего Моря", вот и настало время прощаться. Сегодня я заканчиваю первую часть своей истории - будут еще две, но когда я начну их, к сожалению, неизвестно. Я хотела сказать, что планировала еще одну главу, но решила оставить ее для второй части. В ней Юки будет старше, и старые герои снова дадут о себе знать, но появятся и новые. Спасибо вам большое, что вы были рядом эти полтора года. Я счастлива писать для вас.М. БексултановаВсе прошло, исчезло, забылось… Спящее море оставило меня. Я живу в столице, мне почти тринадцать, я не одинок.Я отчетливо помню – до сих пор, как будто бы это было вчера – меня искупали, убрали волосы в высокую прическу, надели чистое кимоно, хаори. Госпожа моя вошла, когда я был готов, но тут же дала новые указания.

- Нельзя собирать волосы как девочке, - сообщила она служанке, - Он мальчик, уже почти юноша. Подстриги его покороче.Когда мы вышли из дома, все смотрели на меня с восторгом – волосы мои едва касались плеч, и две аккуратные заколки убирали пряди со лба, обнажая мой спокойный взгляд. Я изменился – так казалось ей, я стал лучше – так казалось всем прочим, я остался прежним – так казалось мне. Я умер. Так смеялось мне в лицо спящее море.Сказать, что я был счастлив этот месяц, значит не сказать ничего. Все изменилось в моей истории, стало новым, сокрытым, особенным… Я самому себе казался старше и сильнее, хотя что-то внутри и осталось сломленным. Мне шел тринадцатый год. Я был готов измениться и начать все с самого начала. Моя госпожа была рядом. Я был нужен ей.Покидал я город в сомнениях и печали, море проводило меня штормом, лето закончилось. Уже на выезде я увидел аккуратную коляску и до боли знакомый шелковый зонт – госпожа моя Цуру-сан хотела убедиться, что я покинул гнездо. Вместе с ней сидела маленькая Момо, к малышке я был привязан сильнее других, и мне хотелось верить, что я еще смогу увидеть ее однажды – Момо не прятала от меня глаз, она восхищенно любовалась нарядом моей новой хозяйки и махала мне детской ладонью – много позже только это останется моим главным воспоминанием... Но это было не все. Был там и еще один, тот, кого увидеть я боялся больше смерти. Рюи не скрывал своей ненависти – у него не получилось бы это. Он не подошел к той, кто любила его больше жизни. Он не сказал мне ни слова, но я всей кожей ощутил огромное его непрощение, и много лет спустя так и не смог ни забыть, ни простить этот взгляд. Кончалось лето, спящее море отпускало меня. В столице я больше не буду видеть его обнаженных скал и изуродованных соленым ветром стволов сакуры. Я тосковал по тому времени, что пережил, воспоминания сковали меня, но слишком много боли было в них, чтобы не дать мне свободы. Госпожа увезла меня из города. Отныне и впредь я звался Масаюки, и это имя казалось мне странным – я помнил, что Масаюки продали всей деревней, а затем продали снова – Сонохара-сан купил его. Странной музыкой звучало для меня мое собственное имя, я будто бы потерял его навсегда и успел уже свыкнуться с этой потерей, возвращение ее причиняло боль не меньшую.Хозяйка продала несколько картин, половину своего шелкового дома, что обустроиться в столице – ее имя спасало ее, но отныне мы оба были под ударом – узнай кто, что я всего лишь маленькая куртизанка, это могло бы погубить ее. Хозяйка сдерживалась, для знакомых была выдумана история о том, как маленького глупого мальчика отдали на воспитание далекой одинокой родственнице, прочим знать, что я сын рыбака, было не дано. Она обещала мне отдать меня в школу, обещала научить меня ремеслам, обещала помочь мне устроить свою жизнь. Я верил ей – ничего другого мне не оставалось.Мы жили на большой улице, неподалеку от строящейся фабрики, в которую госпожа тоже вкладывала деньги, отложенные на черный день. Темный дом напоминал мне тот, в чьем саду кивали мне тонкие стволы сакуры – но госпожа в первый же день повелела вычистить его и распахнуть все окна настежь, чтобы запахи старого шелка и одиночества покинули его. Я не знаю, кто жил в том доме до нас, но в моей комнате футоны пахли лавандой, а на стене висела картина – молодая дама в воде по пояс. В первые дни постоянно всматривался в нее, истинно детский страх – вдруг лунный луч разбудит даму, и она выйдет из картины, чтобы забрать меня с собой. Я боялся ее, не только ее, самого старого дома, но прошли недели, и сердце мое успокоилось. Днем я по-прежнему изучал каллиграфию и помогал прислуге, вечерами читал моей госпоже. Она выглядела неважно, тоска ли так сковывала ее сердце, просто скука ли, но Госпожа Анаи была разбита и простудилась после переезда, хотя, наверное, всем, кто служил ей, были ясны настоящие причины такого недомогания.Она похудела и осунулась, но все еще оставалась красивой. Нежные ее черты, чуть тронутые временем, не умаляли ее достоинств. Пожелтевшие фотокарточки, ее портрет с молодости кричали о ее красоте, богатство ее мужа, его подарки и наследство воспевали его восхищение и любовь к ней, пережившие даже смерть. И все-таки она была сейчас не здесь, не с нами, не среди каменных домов столицы в обрамлении крохотных парков и садов. Ее сердце было с Рюи, тем, кого она любила, и никакие блага человеческие не могли спасти ее. Мог спасти я – так говорила она, и я каждый вечер упорно приходил к ней читать или играть не флейте, чтобы она не срывалась и не бежала к тому, кому было отдано ее сердце.Мы ходили в храм, куда обещала к зиме приехать вторая моя спасительница – женщина, которой я мечтал быть предан, Хару-оджо-сама, голубоглазая жрица, властительница моей души. Мы молились – я о госпоже, о Момо и о Дай-чане, о живых и мертвых. Она вслух просила бога спасти меня. Однажды, когда ее молитва закончилась, я поднял глаза и поймал ее непрошенный взгляд – она смотрела на меня с жалостью, а где-то далеко, на самом дне ее взгляда, плескалась обида. Тогда я вспомнил, именно я был тем, кто оторвал ее от ее бумажного рая, именно я вырвал руку Рюи из ее бледных пальцев, я раздавил ее, я ее уничтожил. Ненависть была бы утешением для меня – но она давно простила мне мои слова, простила и заслужила прощение для себя, когда вырвала меня из прошлого и отпустила в будущее. Госпожа Анаи Такураги, молодая красивая вдова, женщина великих достоинств, женщина особенного толка – была навечно обездолена, и тем, кто покинул ее во тьме, был я.Она догадывалась, что я жду возвращения жрицы, что я влюблен и восхищен – и ни разу не сказала мне об этом. Наверное, понимала, что мое чувство еще более невозможное, чем ее собственное. Она спала с пятнадцатилетним юношей, покупая его любовь, была от него беременна, потеряла ребенка и едва выжила, когда моралист в моем лице заставил ее покинуть его, а я же был влюблен в жрицу – в ту, кому богом запрещено обращать свой ледяной взор на кого-то, похожего на меня. Госпожа Хару знала, что я проститутка. Она лечила меня от сифилиса. Она держала мои руки, когда меня оперировали. Она и ее сестра спасли меня, униженного и одинокого, и я для нее никогда бы не стал мужчиной – только ребенком, проданным и преданным, не иначе. И было еще что-то… Был тот, кто поверг меня в пучину взрослых отношений, был тот, кто любил ее, возможно, даже больше меня самого. Господин Сонохара не забыл того, что меня выкупили. Он не забыл, что обо мне заботиться теперь будет женщина. Он не забыл того, что я своей болезнью бросил тень на его мундир и изувеченный глаз. Я тоже помнил – и страх сковывал меня.Она не просила меня об одолжении, не упрекала, никогда – ни разу – не пробовала сблизиться со мной. Я как объект был ей неинтересен, я не умел смеяться так, как это делал любимый человек, не умел так дышать, говорить, любить и жить так я тоже не умел. Большой город смыкался над нами, проглатывал нас и выплевывал – все теми же одинокими и пустыми. И все-таки у меня была хозяйка, женщина, та, кто по природе не способна была прижать меня к футону и изнасиловать, возможно, подруга, а быть может, мать?..Я читал ей. Читал трактаты и книги, читал стихи и поэмы, читал хайку, читал рецепты сладких пирожков из европейского календаря. Она слушала – слушала, потому что не находила в себе силы прогнать меня, она слушала меня, просила у меня времени обдумать и задавала вопросы, затем снова звала к себе и снова слушала. Безумно утонченная, простывшая и одинокая, она брала мою руку в свои и говорила, что я ее ангел, хотя я был ее демоном – и мы оба знали это.

Наступила осень.