Красный. (1/1)

Письмо с прощальным содержанием передо мной, черный бисер букв устелился на лист, как утренняя роса покрывает зелень полей.На циферблате мобильного экрана час тридцать пять дня, девятнадцатое марта.Рядом Он, болтает ножками, сидя на высоком подоконнике, вид его празднично похоронный. Я так устал от этого серого человека. Я подмигиваю сам себе, точнее, это Он делает. Мы одинаковые. Он – это я. Но я — не Он. Одна разительная разница все еще сохраняется: у меня остался нетронутым цвет глаз.Он дует губы, учуяв мои мысли, тыкает в свое глазное яблоко верной спутницей тростью и сокрушительно вздыхает. Резкой пульсирующей болью отзывается раковая опухоль, извещение о терминальной стадии моей болезни, которую не зафиксируешь медицинским оборудованием.Серость выжирает лазурную оболочку глаз и высасывает последние капли цвета из окружения. Плевать, ведь это завершающий акт выступления, и я стараюсь успеть закончить начатое к моменту, когда сцена исчезнет за тяжелой вельветовой тканью занавеса.Но пока у меня есть время, откидываюсь на спинку стула, ожидая нового провала в воспоминания. Я давно потерял связь с реальностью и сейчас не до конца уверен — явь это или плод воображения моей истощенной нервной системы. Истерзанные руки тянуться к пачке сигарет, и вот я уже прикуриваю от бирюзовой зажигалки, отстраненно отмечая приятность цвета. Давно хотел бросить, но в итоге меня погубит явно не никотин. Разглядываю красноватые свежие порезы от ножниц, в приступе я часто пытаюсь причинить себе вред, хватая острые предметы. Это подобно старинному ритуалу добрых традиций прошлого. Акт самобичевания, приносящий искаженное удовольствие от мысли, что ты понес наказание за свои грехи. Истинный католик хоть в чем-то. Бывает, случайный взгляд падет на шрамы, и на душе подозрительно теплеет, словно это боевые увечья, которые имеют место носится с гордостью, но, завидев людей, я постыдно скрываю их под складами просторной одежды. Как делала и моя мать с синяками. Зря я подумал о ней, теперь чувствую, как изнутри кислотой разъедает тоска по ее ласковым прикосновениям и нежному голосу. Острое лезвие, поблескивая от освещения, неспешно вонзается в кожу, оставляя после себя дорожку выступающих алых капелек. Физические страдания вытесняют душевные. Вздох, иллюзорное облегчение наступило на краткий миг, после глубокая затяжка. Сизый дымок мягко обволакивает лицо и виляет меж пальцами, растворяясь призраком в воздухе. Я снова смотрю на утренние порезы с засохшей кровью, что уже подавно заменили мне ароматный бодрящий кофе, и наталкиваюсь на мысль о моем двоюродном брате по линии Сэма. Позволяю порыву бросить меня в неспешное течение воспоминаний. Красная бандана, завязанная крепким узлом на запястье, верно хранящая под собой секрет. Все вокруг бурно интересуются, что под ней, вызывая лишь надменную улыбку в зелено-салатовых глазах. Красивая яркая обёртка с пустотой внутри. Черная кожанка развевается на ветру, когда мотоцикл дает больше сотни, сцепление выжимается, стрелка на спидометре стремится оставить за собой все больше десятков. Шлем не спасает от свиста моего падения в бездонную пропасть, но скрывает противный писк скорости. Сердце готово выпрыгнуть, когда мы идем на обгон очередного автомобиля. Все давно превратилось в месиво: деревья, дома, редкие прохожие, — теперь непонятные кляксы, лишь асфальту удалось сохранить свои очертания с рваными полосками, разметками белила посередине. Я ненавижу скорость, ненавижу мотоциклы, ненавижу этот неоправданный риск ради капли адреналина, ненавижу своего кичливого брата, его эгоизм и шарм, с которым он с поразительной легкостью пробивает себе место под палящим солнцем. Мы останавливаемся возле озера.– Вот, то самое место. Здесь практически не бывает людей. Словно меня данный факт мог обрадовать, словно в мире остались еще вещи, способные меня обрадовать. Роман снимает шлем, кладя его на двухколесного друга и спешит приблизится ближе к воде, продолжая что-то тараторить по большей части о себе, пока не замолкает, а после он начнет тихо напевать грустный мотив из репертуара Диснея, сначала тихим, низким голосом, переходя на высокие ноты. С конца осени я не произнес ни единого слова. После недельного ступора со дня похорон я безостановочно плакал, шипел и норовил укусить или ударить, когда меня пытались выпроводить из квартиры, где мы жили с мамой, но быстро сдались, оставив глупого мальчишку лелеять свое горе в одиночестве, с расчетом на то, что в один день отброшу это занятие. Я скорбел за всех, другим было наплевать на ее смерть, они продолжали жить своей жизнью, делая вид, что ничего не случилось и они в упор не замечают выплаканные глаза подростка. А я захлебывался своим водопадом слез, задыхался немыми криками, упивался всеми прелестями трагедии. Он тоже был там, методично срывал каждый лоскуток цвета с пастельных стен, оголяя безжизненный серый. Махал тростью и возводил речи о тщетности бытия и бессмыслецы покорившей реалии.Роман попытался достучаться до меня и понемногу стал появляться в моей жизни, нехотя, постепенно, делая небольшие шаги и давая передышку. Я не помню, как оказался на заднем сиденье мотоцикла, как не помнил, когда на жизненном горизонте появился Роман, но почему-то только бархатный голос брата выводил меня из многонедельного транса; он предоставлял мне крупицы внимания, в котором я так нуждался, и я откликнулся. – Мы преподали им урок, так что, малой, держись за мной, и все будет о'кей, – он смахивает прядь каштановых волос с лица и подмигивает мне. В изумлении у меня приоткрывается рот, когда в очередной раз слушаю, как Роман полез в драку с перевесом не в его пользу.Я искренне восхищаюсь с долей зависти чужой храбрости и даю себе слово, что отныне не буду прогибаться под обстоятельствами, хотя бы ради дорогих мне людей. Быть сильным не ради себя, а ради других. Она бы так хотела. Какой бы ни была утрата, вселенная продолжает двигаться вперед, и я пытаюсь не отставать из последних сил. Серебристая луна неспешно поднялась, вонзившись своим острием в оранжевое светило, и солнце скончалось на небосводе алым закатом.– У нас скоро турне, поедем гастролями по миру, увидим свет, обрадуем фанатов. Если хочешь, можем тебя взять, будешь помогать носить аппаратуру, о Сэме не беспокойся, я с ним поговорю, да и не думаю, что тот будет против, – Сэму плевать, и Роману известна данная аксиома. Заряжаюсь каплей его энтузиазма и иногда отвлекаюсь от своих грустных мыслей на его живую речь. Я прекрасный слушатель, у меня посттравматическое стрессовое расстройство,?и я несколько месяцев не могу выдавить из себя ни слова. Роману двадцать один, и ему до искр в глазах нравится говорить о себе, хвастаться своими достижениями и, похоже, меня таскают только для заполнения пустоты. Пустота для заполнения пустоты, от этой глубокой философской фразы я слабо улыбнулся, не от радости, а от того, как паршиво. Даже сейчас, в компании чувствую одиночество. Я потерял свой путеводный маяк, живу по инерции, исполняя каждый день действия на механическом уровне, следуя за чужими стремлениями. А серость не дремлет и стоит сзади, готова протянуть на ухо в разгаре ужасного сценария, что самое веселое впереди. Смотрю на мир с прежними попытками украсть у кого-то, зачерпнуть немного ярких цветов в свою палитру, но кистью удается ухватить ничтожную часть, что без общего характера теряет свою ценность в моих личных запасах. Мы надеваем шлемы, я бросаю украдкой последний взгляд на штиль. Спрятавшись в изумрудных кронах деревьев, птицы оплакивали смерть солнца, как я оплакивал смерть матери. Я не могу взять немного краски у Романа, это его цвета, и у меня в руках они превратятся в грязь. Моя непереносимость алкоголя борется с желанием забвения, но по-прежнему выделяюсь и предпочитаю колу напиткам покрепче. Меня приняли в компанию лишь из-за брата, он явно был здесь в качестве лидера. Кажется, это участники его группы. Тихий плеск воды снизу успокаивает меня и отвлекает, но я слышу упоминание своего имени в разговоре, поднимаю глаза от земного ковра и таращусь на новоиспеченных знакомых.Поднимается всеобщий хохот, и я взглядом ищу поддержки у брата, тот лишь отмахивается рукой и пускает короткий смешок. Роман рассказывает очередную байку и ухитряется подмигнуть мимо проходящим девушкам, это им явно пришлось по вкусу, он ловит воздушный поцелуй и продолжает рассказ, вальяжно жестикулируя бутылкой пива. Почти все лето проходит с Романом, странно, что моя компания не наскучила, а я начал к нему привязываться. Он не плохой человек, хотя и со взрывным характером и во многом наши взгляды разбегаются, но у меня нет возможности заявить об этом. В метре проходит группа парней, походя больше на рокеров, напрочь забывших о существовании стиральной машины и волшебной силе душа. Один из них грубо задевает плечом Романа, и никто из компании не обращает на это внимания, даже сам Роман, изображая крайнюю заинтересованность в носках своих фирменных кед. Меня накрывает волна раздраженного возмущения, и с моих губ слетает хриплым голосом то, от чего я вздрагиваю:– Извинись. Мне страшно, но отступать некуда, я дал самому себе обещание, что буду защищать дорогих мне людей и, как оказалось, в недалеком будущем ошибся в последних. Задира оборачивается, переспрашивая с противной интонацией, таращась на меня сверху-вниз. – Что сделать, малыш? Не желая отступать, я повторяю, дрожа то ли от страха, то ли от усилий, что приходится приложить для воспроизведения давно забытой человеческой речи:– Извинись. В следующее мгновение меня избивают ногами, поливая смехом, оскорблениями и позором. Роман не предпринимает ровным счетом ничего, как и его друзья, они смотрят, словно так и должно быть, словно сейчас кто-то засмеется, а следующая фраза пояснит, что это шутка и постановка. Удары кожаных берц ничто по сравнению с резким пониманием, что в этом мире не осталось человека, способного поддержать меня в трудный момент. Меня спасают двое парней, они не струсили вступится за незнакомца, в отличие от некоторых. Небрежно утираю черно-фиолетовым рукавом толстовки кровь с разбитой губы, красной со вкусом соли, с примесью разочарования. – Малой, ты это... Извини, мы немного...мы думали, что... Роман пытается собрать осколки разбитой маски величия в моих глазах и надеть ее обратно, тщетно, острые края режут его лицо, оголяя истинную сущность его натуры. – Что мы мило беседовали, – огрызаюсь я и ухожу прочь, навсегда закрывая дверь взаимоотношений с этим выскочкой и лицемером. Второе сильное потрясение уместилось возле чувства несправедливости судьбы, ненависти к человечеству и его бессмысленной жестокости. Одиночество с новым приливом утаскивает в свои глубины страданий, заполненные болью вместо воды, тревожностью в виде рыб и параноидальными ощущениями ненужности вместо кораллов. Он подбирается ближе ко мне, зажимает в удушающих объятиях безысходности. – Ты никому не нужен, – в подтверждение шепчет Он. Я верю Ему только потому, что Он единственный, кто остается моим верным спутником, куда бы я ни отправился.