Первое знакомство. (1/1)

Бессмысленные обвинения летят от одной стороны к другой — родители снова завели скандал на ровном месте. Они полностью игнорируют факт моего никчёмного существования, всецело посвятив себя поливанию грязью друг друга. Смешно, хочется исчезнуть. Не слышать. Не видеть. Не быть частью их перепалки в качестве глупого подкрепления глупых аргументов. Зима давно отступила, оставив в наследие хрупкие подснежники под самим домом. Это мое восьмое по счету холодное время года. Звук разбитого стекла неожиданно проносится грохотом по дому и так же неожиданно исчезает где-то в его старых стенах. Озлобленные голоса на секунду умолкают. С опаской выглядываю в другую комнату и то, что я лицезрею, доводит меня до состояния оцепенения, приступа тошноты и ужаса.На полу валяются осколки, что некогда были прекрасной вазой под нефритовый камень. Глаза поднимаются выше, скользя по двум фигурам и фиксируются на лице. Тоненькая дорожка алой крови неспешно спускается вниз по щеке отца. Мама смотрит на него и не может произнести ни слова, он тоже сохраняет молчание. Его глаза насмешливо смотрят мне в спину, выжидая момент для нападения. Я более чем уверен, что в доме нас трое, но внутреннее чутье вопит, бьет тревогу, что здесь чужак. Часы сбросили привычный ход и теперь медленно отсчитывают секунды, атмосфера достигла своего апогея накаленности.Все зашло слишком далеко.Первое, что нарушает тишину: крик — ссора продолжилась. Сквозь пелену слез прошу их остановится, но мои слова летят в никуда, мой голос поглощают стены. Меня словно не существует. Я исчез? Он скалится, неторопливо сокращая между нами расстояние, размахивает тростью из слоновой кости и заводит тихую мелодию себе под нос. Забираюсь в угол под письменный стол отца.Задыхаясь, давлюсь горькими слезами и с трудом проглатываю всхлипы с привкусом безысходности, что намертво въелись в кончик языка. Меня начинает трясти. Звуки испарились, осталась лишь вакуумная пустота. Хватаюсь за горло в немом крике. Снова тишина, доводящая до истерии. — Хочу, чтобы это все прекратилось, пожалуйста, — шепчу из последних сил. Рука в серой перчатке невесомо ложится на моим волосы, попутно пригладив выбитые пряди обратно в локоны. Изнутри грудной клетки тревога неистово жжёт черным пламенем, страх курсирует по венам обжигающим теплом, а пальцы сами тянутся к нежной коже на шее, раздирая ее, пытаясь выпустить наружу удушающий дым, исходящий от эпицентра взрыва. Я падаю. В ушах свист, а подо мною бездонная пропасть, состоящая из таких же серых мазков, как и перчатки этого незнакомца. А Он забавляется зрелищем, представшим перед ним. Мне очень плохо, я даже не до конца понимаю сути происходящего. Это сплошной поток агонии в чистом виде. — Хочешь другой участи? — бесцветным тоном раздается везде и нигде одновременно. Стук собственного сердца грохотом отбивается в ушах, когда что-то мягко, но властно смыкается на моей шеи. Он смотрит на меня, а я не имею ни малейшего представления, когда Он появился. Кажется, Он был всегда, украдкой шагал по жизни рядом, с недовольным, даже брезгливым выражением принимал мое счастье и искренне улыбался оскалом, когда все шло по наклонной. На дне Его бесцветных глаз что-то родное и знакомое, но вместе с тем чужое и отталкивающее. Моргаю и, когда открываю глаза, вижу себя: испуганного, забитого в слезах в углу. Почему-то все цвета растеклись, как на полотнах Сальвадора Дали, оставляя по себе потухший окрас прошлого величия. Теперь я обладатель перчаток, трости и бесцветного голоса. Крик неожиданно слетает с моих губ, подобно черному ворону, слетевшему с ветки. Наваждение миража исчезает, я снова смотрю на мир, и разнообразие красок пестрит в своем привычном виде. Рвано выдыхаю и дрожа тянусь вытирать излишнюю влажность со своего лица. От чрезмерных переживаний из носа пошла кровь. Родители не ссорятся. Возможно, я до сих пор ничего не слышу, пребывая в полной абстрагированности от внешних раздражителей. Птицы наполняют улицы своим пением, радуясь весне. Они приветствуют теплый март с его зеленым настроением. Замечаю испуганное лицо матери и как она тянет ко мне руки. — Все хорошо, — говорит она, вытаскивая меня из укрытия и успокаивая. А Он заливается истерическим смехом, зная, что все вовсе не хорошо, все ужасно. Его надрывистый смех никто кроме меня не слышит. И я знаю, что он прав. Он тычет себе в грудь, и в ту же секунду чувствую, что внутри у меня, в том же месте, куда он указывал, был тупой отклик ноющей боли.