Пролог. Верба (1/1)

Стучали копыта, глухо и обреченно били беду. Трясясь в карете, Алина все смотрела на блеклую синеву, пятнами расплывавшуюся по небу среди газетно-серых туч?— не то неосторожный акварельный мазок кисти по холсту, не то вдребезги разбитый пузырёк с чём-то противно-голубым разлил эти болезненно-лекарственные потеки. Думать было больно, приходилось смотреть в окно, впиваясь в каждую улицу жадным, но невидящим взглядом. Матушка поминутно смахивала слезы и все сжимала ее руку. Обе молчали. Одна потому, что говорить была не в состоянии, другая?— потому, что говорить не хотела.?А что говорить? —?подумалось внезапно. —?Не убеждать же, что все хорошо будет. Оно-то будет, но позже. А сожалеть?— только рану зря бередить, так что толку?.Вспомнила сомнамбулический речитатив молитвы, чьи-то рыдания, сестрицыну руку на плече и неестественную, одуряющую пустоту, от которой не спрятаться было.?На все воля Божия?,?— сказал дядя, протягивая матушке платок. Странный был день. Никто не суетился, говорили шепотом и ходили по дому тихо, медленно занавешивали зеркала и зачем-то закрыли на ключ отцовский кабинет. Алине все это казалось сном, а от запаха ладана и чадящих свеч кружилась и болела голова. Ночью долго уснуть не могла, смотрела в потолок и слушала отчего-то неровный стук сердца. И все мерещился чей-то голос, звон колокольчиков и колыбельная из детства.На следующий день приехали тетушки, суетливые и нелепые старые девы. Подняли дом на ноги, устроили уборку на всех этажах, хлопотали и крестились поминутно. Велели пораскрывать окна, впустили прохладный, но свежий запах юной весны, понатаскали вербу?— бог знает, где нашли. Непонятно было: суетятся ли они о похоронах или о Пасхе, к которой в доме тоже готовы не были.Алина зажмурилась так, что перед глазами заплясали желтые пятна. А ведь правда, весна уже. Пасха послезавтра. Там и Светлая седмица, что растянется в один бесконечный день. Вон, и небо, кусками видневшееся за пятнами туч, совсем голубое, чистое, как после зимы и полагается. И воздух другой: холодный, но не злой, пронзительно-чистый. В таком любой звук громче становится, и даже самое незаметное чириканье птиц слышно.Только все это не ощущения были, а мысли. На небо смотрела слепо, воздуха не чувствовала, и предзнаменования не замечала. Было больно, не грустно и не весело, просто тупая боль разлилась по телу, мешая думать и говорить.Стал слышен колокольный звон. Алина опустила на лицо вуаль и сжала руку матери.—?Все будет хорошо,?— все-таки сказала она, целуя холодную щеку. Вот только непонятно: кому говорила?— матери или себе?В церкви пристали с глупыми вопросами тетки, лепетали о пустяках и неподходящих к месту обычаях. Алина не выдержала, глядя на мучительное выражение материнского лица, и?— Господи, прости?— шикнула на них, велев оставить все на потом.В сонме чужих, незнакомых лиц сливались черты и взгляды, гипнотизирующе звонили колокола. Она изредка как будто просыпалась от серой дремы, кивала на соболезнования или благодарила, не различая лица, ловила, но тут же упускала взгляды. Кто-то задержался перед нею дольше обычного, сказал больше положенных слов (кажется, даже от души сказал), и Алина на мгновение очнулась, мазнув по глубокой голубизне глаз взглядом, сжала чьи-то тёплые пальцы, сказала с меньшей отстранённостью, но все ещё бесчувственно:—?Благодарю,?— и обернулась к Николке:?— Не могу я больше, упаду.Брат покачал головой и незаметно поддержал под локоть:—?Нельзя падать.Она вновь погрузилась в спасительное полузабытьё, в котором терялись слова и лица, монотонно кивала и стояла, стояла, стояла. Половина Москвы приехала выразить соболезнования вдове и детям покойного генерала Ададурова. Половине Москвы Алина сегодня кивала и говорила тихое, неразличимое из-под вуали, но угадываемое по движению губ бесцветное ?благодарю?, хотя языком управляла кое-как, и каждый раз буквы приходилось проталкивать через застекленевшие губы.Потом лишь раз стряхнула мучительную дрёму, и взгляд выхватил не лицо, а ветки с вербой?— толстые, в палец толщиной, и с огромными, пушистыми сережками. Папенька вербу любил, всегда велел её с нераспустившимися почками по дому ставить, и в тепле и радости усадьбы они набухали, лопались, и голубоватый пух рождался на синеватых от ранней весны ветках. Среди цветастого хоровода венков верба казалась неправильно, небрежно уроненной его, батюшкиной рукой?— и возвышалась над тяжёлой вязью других цветов в своей простоте и радостном величии весеннего духа. Затуманено подняв глаза, как во сне увидела Алина лицо с прозрачными глазами, уже второй раз вытянувшее её из сомнамбулического сна. Мужчина, бледный и размытый от внезапности пробуждения, кивнул и поправил связку веток вербы. Она положила руку на грудь, где лопнул какой-то комок сдерживаемого воя, и рвано втянула воздух. Но вдруг стало легче, словно её погладили по голове, и ласковое прикосновение несуществующей руки придало сил выстоять перед нескончаемой толпой безликих.Вечером дядя позвал Алину в отцовский кабинет и предложил увезти их в Петербург. Вспомнив осунувшееся за несколько дней лицо матери, она согласилась?— раньше, чем Алексей Петрович успел пообещать представить ее ко двору, а Николку устроить в Преображенский полк. Согласилась за всех, даже не поинтересовавшись, почему спрашивают только ее?— ни мать, ни старшего брата, а ее, девицу семнадцати лет. Потом уже, лежа в беспокойной бессоннице, поняла: она одна сегодня не плакала. Даже Николка смахнул пару слезинок, когда генерал-губернатор говорил речь. Про мать и Лизаньку говорить не стоит?— те то и дело прикладывали платок к глазам. Лишь она в своём бесчувственном гипнозе не плакала.Николка в столицу ехать отказался. Решил остаться в Москве, сказал, что не может отсюда уехать. Оно и понятно?— последние полгода жизнь его была, может, и непростой, но счастливой. Ученица Елизаветинского Института благородных девиц, Анечка Смолина, стала не только дамой сердца, но и адресатом пылких писем, на которые отвечала с подобающим девушке опозданием в неделю. Алина не настаивала, только взяла с брата слово, что тот будет навещать семью часто.Николка провожал их на вокзале. Прощаясь, просил присмотреть за матушкой и младшей сестрой, долго и серьезно говорил о том, что она разумная, что сильная и со всем справится. С чем, Алина так и не поняла, наверное, плохо слушала. Наконец, он поцеловал сестру в лоб и сказал тихо, чтобы другие не услышали:—?В Петербурге осторожна будь, революционеры только и ждут повода. Не верь никому. Никому, поняла?Когда пришло время садиться, она поспешно вбежала в вагон, словно избегая чего-то или убегая, и села у окна, чтобы видеть брата. Она смотрела на него долго, не моргая, пока взгляд не стал расплываться от пелены слез, и Николкина фигура исчезла в тумане паровоза.Стали ходить разносчики. Среди лотков с пирожками и бубликами протиснулась старушка, мазнув по глазам резкой яркостью платка на голове.—?Верба, господа, верба! Барышня, купите вербу, хорошая верба, пышная! На счастье, а? Купите! На счастье ведь!